«Я не поддерживаю никакую помощь, связанную с войной» Что происходит с благотворительностью в России после 24 февраля? Интервью директора фонда «Нужна помощь» Софьи Жуковой

Чтобы помочь региональным НКО, которые с начала вторжения в Украину столкнулись с уменьшением объема пожертвований, невозможностью получить господдержку из-за антивоенной позиции и репрессиями за «несоответствие государственной политике», фонд «Нужна помощь» в «Щедрый вторник» запустил акцию «Рубль в день». «Медуза» поговорила с директором фонда Софьей Жуковой о том, как в 2022 году в НКО уживаются противники и сторонники войны, можно ли вычислить мошенников, которые собирают деньги «на фронт», и кому сейчас особенно нужна помощь. 

— Знаете ли вы о фондах, которые закрылись после 24 февраля? Кажется, что никто не перестал работать, несмотря на то, что ситуация была довольно плоха весь год. Как так вышло? 

— Я тоже размышляла над этим вопросом. Закрыться фонду в России не так-то просто — сделать это можно только по решению суда. Просто такие правовые нормы. Поэтому мы не услышим о том, что у нас повально идут и ликвидируют организации. Да, действительно, мы не знаем ни одного случая, когда организация вышла бы и сказала: «Все, мы свое существование останавливаем». При этом мы знаем не один случай, когда организации урезали, сокращали и закрывали какие-то отдельные программы внутри своей деятельности. Зачем далеко ходить: даже в фонде «Нужна помощь» закрылась, например, издательская программа.

Закрыть НКО сложно, но свести ее деятельность к минимуму реально — и именно так все и происходит. Очень трудно будет провести детальную оценку того, что и в каком объеме закрывалось, но, по моим наблюдениям, не менее 80% организаций в этом году столкнулись с сокращением своей деятельности.

— Какие секторы благотворительности и НКО пострадали сильнее всего?

— Тут уже можно смотреть на данные бенчмаркинга о том, как и на какие направления поступают деньги. Но я начала бы с того, что у нас очень неоднородный сектор благотворительности в России. Есть организации, зарегистрированные в Москве и Петербурге, они при прочих равных чувствуют себя не так уж и плохо. И есть огромное количество маленьких региональных организаций — например, безумно восхитившие меня две тренировочные квартиры в Новосибирске. Девушка [которая их организовала] делает это практически за свой счет: работая психотерапевтом, она сама оплачивает квартиры, иногда получает гранты по 500 тысяч в год. 

Больше всего страдают именно эти маленькие региональные организации. У них и так немного денег на свое существование, при этом большое количество людей нуждаются в их помощи. Мы знаем случаи, когда такие организации сейчас даже не сокращают деятельность, а, наоборот, открывают новые, нецелевые для себя программы. Например, собирают гуманитарную помощь с передачей еды в села, потому что к ним стали чаще обращаться с такими запросами, идти [людям] больше не к кому. 

Организации побольше (и, в частности, мы) живут в немножко другой ситуации — у нас есть большое число рекуррентных жертвователей, которые позволяют нам оставаться стабильными. Так что даже при падении в 32% частных пожертвований [у фонда «Нужна помощь»] нам удается балансировать и продолжать работу.

— По итогам уже почти девяти месяцев войны сильнее ощущается просадка в пожертвованиях от людей или от компаний? 

— В этом году была очень нестабильная ситуация. Я буду говорить на примере денег, которые проходят непосредственно через нас, как в наш адрес, так и в адрес других организаций. В марте у нас очень резко отвалилось большое количество рекуррентных жертвователей, которые переводили средства в фонды, которые мы проверили и которые есть на нашей платформе. И мы заметили, что люди «отваливались» скорее по техническим причинам, нежели отписывались от пожертвований самостоятельно. Почему? Потому что появились санкции, [платежные системы] Visa и Mastercard перестали нормально работать в стране, россияне стали «переезжать» на другие карточки: открывать «Мир» и UnionPay. Соответственно, пожертвования с их старых карт списываться перестали — просто на них не осталось средств. При этом пожертвования от юридических лиц продолжали поступать. С нами не расторгали контракты, продолжали вести разговоры, и было как-то неплохо, мы чувствовали себя спокойно.

А ближе к лету уже и бизнес перестал понимать, как ему дальше жить. Международные компании уходили с российского рынка, их бывшие подразделения меняли названия, и вот тут уже все со своими [новыми] бюджетами остановились. Мы почувствовали последствия в третьем квартале этого года — у нас были рекордно низкие показатели по сборам как от юридических, так и от физических лиц. Одна из компаний, с которой мы долго вели переговоры, пришла и сказала: «Мы с вами работать не будем, потому что Митю Алешковского признали иностранным агентом». Я им говорила, что Митя Алешковский сейчас не имеет прямого отношения к нашей организации, не работает внутри, он член совета фонда, даже не председатель. Было долгое затишье. А затем ребята поняли, что никакой опасности нет, и вернулись.

Сейчас я вижу, что пожертвования возвращаются, снова заключаются договоры. По моим ощущениям, мы постепенно приходим в норму. То есть у нас есть и представители бизнеса, и физические лица, которые снова оформляют пожертвования, чему мы несказанно рады. На рост [сборов] я рассчитывать не могу, но на стабилизацию ситуации — вполне. 

— А как изменились финансовые ожидания по сравнению с началом этого года? 

— В 2021 году мы собрали 492 миллиона рублей. Конечно, в этом году точно хотелось собрать половинку миллиарда. Но по факту сейчас, по нашим прогнозам и планам, мы соберем около 367 миллионов рублей. Это с учетом, если декабрь будет традиционно успешным месяцем. Например, частных пожертвований на сам фонд «Нужна помощь» мы ждем 7 миллионов рублей, в прошлом году было 8,6 миллиона. На «Такие дела» рассчитываем [получить], кстати, чуть больше — 1,8 миллиона, в прошлом году было на 300 тысяч меньше. Другие фонды и проекты мы надеемся [хотя бы] не уронить. На следующий год [вне зависимости от политической ситуации] строим себе планы хотя бы вернуться к показателям 2021 года. 

— Какая стратегия сбора средств сейчас оказалась наиболее эффективной? Или лучше: за счет чего выкручиваются те организации, у которых это получается лучше всего?

— Лучше всего выкручиваются те, кто следует понятным базовым принципам фандрайзинга. Чем мы [НКО] сейчас в идеале должны заниматься? Мы возвращаем тех, кто уже был с нами. Те организации, у кого этот процесс настроен, понятен и отточен, возвращают своих доноров и поддерживают с ними коммуникацию.

С начала марта мы рассказывали нашим рекуррентным жертвователям, что при смене карты нужно поменять информацию о ней в личном кабинете. Писали на все почты, которые у нас есть, вложили много средств в рассылки нашим донорам. Разговаривали с разными платежными системами и спрашивали, какие есть возможности по возвращению людей. Даже когда от юридических лиц не было пожертвований и с ними не было совместных проектов, наша команда поддерживала с ними коммуникацию. Потому что главное не деньги, а люди. Да, сейчас мы все оказались в кризисе, но важно сохранить хорошие отношения для тех времен, когда трудности закончатся. Мы знаем, что к такой же практике прибегали «Детские деревни SOS Россия», и это помогло им удержаться на плаву. 

Те, у кого не было настроенной коммуникации с частными донорами, могут рассчитывать на гранты. Но это ставит НКО в определенные рамки и условия, при которых такую поддержку можно получить.

Свою «подушку безопасности» мы «проели» — в этом году отчет еще только предстоит составить, но он точно [окажется] с большим разрывом. И, соответственно, эта разница «проедается» за счет нашей подушки. В следующий год мы войдем практически без отложенных средств, но в 2022-м они помогли нам продолжать работать и сделать задел на то, чтобы в следующем году не закрыться.

— Что это значит для фонда на практике? 

— Решения, которые были приняты в последние месяцы — как, например, тот же отказ от компенсации банковских и эквайринговых комиссий, — позволят нам немножко дольше продержаться. В этом году мы сократили 30% наших сотрудников из разных отделов. Плюс переехали в маленький дешевый офис, что тоже должно помочь сэкономить довольно приличную сумму.

Если пожертвования продолжат сокращаться, дальнейшая жизнь и продолжение помощи в прежних объемах будут для нас тяжелым вопросом. Это будет челлендж: прямо сейчас мы видим, что мы выходим [в 2023-й с плановым] дефицитом бюджета в 10 миллионов в год.

— В сентябре «Если быть точным» заметили, что пожертвования НКО, занимающимся правами человека, выросли в полтора раза на фоне мобилизации. В октябре — снизились на треть. Люди так быстро потеряли интерес к мобилизации? 

— Обожаю историю вокруг этого нашего исследования. Больше всего мне нравится пост в телеграм-канале Совета по правам человека. Они взяли у РБК наши данные и прокомментировали: «Как здорово, что кто-то зарабатывает на истории с мобилизацией, но жаль, что деньги идут на группу уязвимых граждан, а не на деток». Интересно, что организация, занимающаяся правами человека, расстраивается, что деньги жертвуют на права человека. 

Тут важно понимать, что человек — это существо, которое совершает пожертвования эмоционально, а не рационально. К сожалению, сколько бы мы ни работали над рациональной благотворительностью, за последние пять лет показатель [эмоциональных] пожертвований увеличивался. Когда случилась трагедия — а мобилизация это трагедия для всей страны, — [именно] такие переводы были совершены. Деньги шли в те НКО, которые занимались защитой от нарушений закона в рамках мобилизации, в организации, которые помогали избежать попадания на фронт, и в фонды, собирающие средства на гуманитарную помощь мобилизованным. В октябре эмоциональная волна закончилась. А затем вообще было сказано, что мобилизация остановлена, — хотя, конечно, это не похоже на истину.

Надолго ли правозащитникам хватит собранных денег? Сложно сказать. Мы в «Если быть точным» собираем обезличенные данные. Но я не считаю, что теперь правозащитные организации перестанут получать пожертвования, — и до сентября-октября речь не шла о дефиците.

📄 Дорогие читатели! Теперь вы можете скачать PDF-версию любой статьи «Медузы». Файл можно отправить в мессенджере или по электронной почте своим близким — особенно тем, кто не умеет пользоваться VPN или у кого явно нет нашего приложения. А можно распечатать и показать тем, кто вообще не пользуется интернетом. Подробнее об этом тут.

— В благотворительном секторе есть люди, которые едут работать на «освобожденные территории», и те, кто подписал антивоенное письмо. Это мешает достигать общих целей или люди консолидируются в разных фондах в зависимости от своих взглядов? 

— В нашей организации у большинства сотрудников однозначная позиция, и мы не запрещаем высказываться об этом в социальных сетях. В марте многие находились в тяжелом состоянии непонимания: как работать в России с учетом того, что произошло?

Но при этом у нас есть и сотрудники, которые считают действия власти верными. В какой-то момент мы столкнулись с конфликтными ситуациями внутри, но это не мешало нам продолжать работать. У нас в этом году никто не уволился и не был уволен из-за разницы взглядов. Те, кто поддерживают войну, продолжают с нами работать, это прекрасные сотрудники.

Кстати, касательно тех, кто радостно едет работать на «освобожденные территории». Был специальный конкурс Фонда президентских грантов, который был нацелен на обмен практиками и развитие социальной помощи на этих территориях. Кто-то идет туда от чистого сердца, кто-то говорит, что сейчас это ниша, в которой есть деньги. И я спрашивала у некоммерческого сектора, начали ли они уже функционировать [там]: кто планирует, кто ни при каких обстоятельствах не будет. Расскажу об ответах, которые мне запали в душу. 

Я спросила, будут ли коллеги помогать людям на этих территориях, и мне сказали: «Если у людей, которые там живут, есть российский паспорт и они подходят под устав, то, конечно, будем». Другой вопрос — будете ли вы поднимать фандрайзинг и размещать рекламу своей деятельности на этих территориях? Здесь мне в душу запала такая позиция: «Если попросят, то будем». Нам всем важно сохранить наши организации, чтобы подопечные не оставались одни. Для этого мы идем на какие-то уступки внутри [системы] своих ценностей. Но, с другой стороны, везде живут люди, и если они оказались на территории Донецкой или Луганской области без помощи, то что же им теперь делать? 

Для нас в фонде «Нужна помощь» высшая ценность — это человеческая жизнь. Надо ли помогать людям? Да, надо, потому что неизвестно, кто им вообще потом поможет. Но мне грустно оттого, что социальные проблемы в России [тоже пока] не решены. Мне больно, что организациям из регионов за Уралом, которым и так не всегда просто получать гранты, станет еще сложнее, поскольку бюджетов станет меньше. Меня задевает история про территории с непонятным статусом (который будет еще не раз меняться), куда НКО идут работать, бросая своих подопечных. Этого я понять не могу. 

— А вы сами не жалеете, что подписали антивоенное письмо? Что после этого изменилось в вашей жизни?

— Я вообще не жалею — ни на одну минуту! — что я его подписала. Я считаю, что поступила правильно, что это позиция Жуковой Софьи, я на нее имею полное право и я такое право выразила. Что изменилось для нас? За этот год нам три раза предлагали мою подпись с этого письма отозвать. Мы этого не сделали.

— А кто предлагал?

— Прекрасный человек, я не буду называть его имя. Это было условием для того, чтобы мы могли стать известнее, популярнее, вернуть количество охватов и жертвователей. Я восхищаюсь всем, что было сделано для некоммерческого сектора людьми [которые предлагали отозвать подписи], они тоже сейчас находятся в определенных условиях. Короче, мы этого не сделали.

Мы не получили гранты в последних конкурсах. Связано ли это с подписанием антивоенного письма? Не знаю. Я считаю, что связано. Я считаю, что наши сотрудники написали хорошие заявки. И могу гарантировать, что в 90% случаев НКО, которые работают с властью и получили гранты [уже после начала войны], писем не подписывали. При этом я знаю организации, которые и антивоенное письмо подписали, и гранты получили.

Мы видели много ситуаций, связанных с антивоенным письмом, и много домыслов. Но их нам почти никогда не подтверждали, кроме совсем отдельных случаев. Ну, значит, ищем другие способы. Человеческие отношения [с людьми, для которых антивоенная подпись означает запрет на сотрудничество] это для нас не портит, и свою позицию мы здесь не предаем. Что вообще может быть важнее для человека в жизни? Кажется, ничего.

— Были ли фонды, с которыми «Нужна помощь» остановила сотрудничество после 24 февраля? 

— Мы расторгли договор с 13 организациями, потому что они не соблюдали условия работы с нами. Ни с одной из этих организаций мы не расторгли договор из-за боевых действий в Украине. У нас также были организации, которые в этом году подавались к нам на верификацию, но мы их не приняли — это уже было связано непосредственно с событиями, начавшимися в феврале. Например, [среди них] была НКО, которая занималась постройкой детских спортивных комплексов, а потом стала собирать на бронежилеты и каски для [российских] военных. И мы с такой организацией работать не стали.

У нас появился вопрос: как нам решать эту ситуацию системно? И мы внесли изменения в «Наши ценности» — главный документ, по которому мы соотносим, готовы мы работать с организацией или нет. Впервые за семь лет «Наши ценности» пополнились новыми пунктами:

Нам нужно было сказать это так, чтобы было понятно. Обеспечение бронежилетами относится исключительно к ответственности власти, так что мы здесь не будем в этом помогать и не будем такие организации принимать.

Плюс мы изменили подход к верификации. Мы стали более активно проверять организации, которые в контексте военных действий занимаются политической деятельностью, а не поддержкой нуждающихся и решением социальных проблем. Но если организация занимается сбором и отправкой гуманитарной помощи, вещей, еды, медикаментов жителям Донбасса и беженцам, мы будем работать с ней и ее поддерживать. Если организация оказывает юридическую поддержку призывникам и военным, мы ее, конечно, поддерживаем. Если организация оказывает поддержку нуждающимся семьям военнослужащих, в том числе погибших, мы ее будем поддерживать. Если организация занимается сбором пожертвований бывшим участникам [военных действий в Украине], военнослужащим, которые получили ранения или остались без надлежащей медицинской помощи, то мы, конечно, тоже будем такую организацию поддерживать.

— Россияне помогают беженцам и депортированным украинцам, некоторые собирают деньги и вещи для российских военных. В ОНФ еще летом предупреждали о появляющихся фейковых сборах. Действительно ли ощутим серьезный приток мошенников в благотворительности? Если да, какие у них схемы?

— Сразу хочется сказать: в моем мире все не так однозначно. Я бы разделила [таких] людей на мошенников, от которых помощь вообще никому не дойдет, и на мошенников, помощь от которых дойдет, но не в том объеме, в котором им поступила.

Некоторое время назад мне пришло письмо от женщины, которая рассказывала, что вся страна собирает гуманитарную помощь для пострадавших мирных жителей и беженцев на территории ДНР и ЛНР, отправляет и «защитникам на передовую». [Она писала:] «До сегодняшнего дня я не услышала, чтобы какая-то помощь дошла до ребят. Они сами добывают себе еду и необходимое на средства, которые посылаю я и близкие членов экипажа». Эта женщина закупала обмундирование за свой счет, ей обещали выплаты, а в итоге и сын без денег, еды и обмундирования, и сама она сидит с кредитами, есть ей нечего. Хотя мы не оказываем прямую помощь людям, за этот год нам пришло точно не меньше 200 таких писем — с разными просьбами, с разными обстоятельствами, от разных людей. Может ли это быть реальной ситуацией? Может. Может ли это быть мошеннической ситуацией? Может. 

Перед тем, как совершать пожертвования, надо проверить тех, кто собирает. Когда ты читаешь такие письма, конечно, сердечко на разрыв. Сколько людей пожертвуют? Да до фига людей пожертвуют, вообще не сомневаюсь. Можно ли проверять такие сборы? Можно и нужно. Звонить, уточнять, просить документы, задавать неудобные вопросы.

Я не поддерживаю никакую помощь, [напрямую] связанную с войной. Не могу себе представить помощь, связанную с отправкой еды, оружия людям, которые идут убивать других людей. Для меня это абсолютно невообразимая история. Мне на этот счет говорят: главное — человеческая жизнь, значит, мы должны помочь [мобилизованному] человеку выжить, дать ему бронежилет. Я говорю: нет, ребята, мы не должны участвовать в войне. Это единственное, что поможет парню выжить.

— Были ли с 24 февраля какие-то изменения законодательства, которые повлияли на третий сектор?

— У нас было столько законодательных изменений… Во-первых, буду говорить много, громко и яростно: мы очень грустим, что Центробанк поддержал разные отрасли экономики, снижая комиссии платежных систем и эквайеров, но благотворительность туда не попала. И мы не один раз писали письма в надежде, что это будет принято. Но результатов нет.

В самом начале весны некоммерческие организации, в том числе Центр ГРАНИ, собирали предложения по изменению законодательства, которые в краткосрочной перспективе должны поддержать некоммерческий сектор. Но тут что приняли, а что не приняли, я не знаю. 

Есть и хорошие изменения в законодательстве, которые были приняты летом. Есть надежда, что со следующего года для некоторых организаций, в том числе в некоммерческом секторе, будут понижены страховые взносы. Это может очень сильно облегчить работу.

Из негативных норм все было какое-то очень в «повесточке». Роскомнадзор, например, грозил блокировкой сайтов тем, кто будет распространять «фейки» о мобилизации.

— А, например, усложнилась ли ситуация с иностранными пожертвованиями?  

— Я прошу прощения, но я уже несколько лет вообще не обращаю на это внимания. У нас уже, наверное, года с 2018-го некоммерческие организации должны подавать отчет в Министерство юстиции о пожертвованиях, которые им поступают, и об источниках этих денежных средств у тех организаций, от которых они поступают.

У НКО нет ресурсов на такую сложную отчетность. То есть я, например, фонд «Котики», а мне совершает пожертвование ООО «Ромашка». Я должна узнать, откуда у ООО «Ромашка» эти деньги, был ли там иностранный след. Если да, надо об этом заявить. Так что мы в этом живем уже не первый год. Здесь ничего не изменилось. Просто теперь нас признают «иностранными агентами» в принципе за все. Уже не обязательно даже соблюдать два требования [чтобы попасть в список] — ведение политической деятельности и иностранное финансирование. Тебя просто либо признают, либо не признают: иностранное влияние, если будет нужно, в любом случае найдут.

— У НКО стало меньше денег. Но стало ли меньше волонтеров, в том числе тех, кто оказывает правовую, консультативную поддержку?

— Мне кажется, наоборот, стало больше людей, которые за неимением других возможностей помочь открывают сборы волонтерского фандрайзинга в помощь организациям. Я вижу, как многие наши сотрудники начали волонтерить в других организациях. Например, в «Ночлежке», на «Ночном автобусе» в Петербурге или на раздаче вещей [малоимущим] в Москве. 

В чем я точно не сомневаюсь, так это в людях. Их действительно становится больше. Мы видим, что достаточно активные в части пожертвований люди уезжают из страны, но они продолжают оказывать самую разную поддержку, связанную с продвижением, версткой картинок, созданием сайтов, юридическими консультациями. То есть со всем, что можно делать удаленно.

— У вас в этом году были и зарубежные проекты — в Грузии и Литве. Работает ли все так, как задумывалось?

— Относительно фонда «Нужна помощь» в Литве — организация была открыта сотрудниками «Нужна помощь», в том числе теми, кто уже не работает, в 2019 году. Честно сказать, мы планировали ее закрыть в конце прошлого года, подготовили все документы. Но закрывать не стали — и это было хорошим решением. У нас осталась зарубежная организация, которая позволила нам принимать заграничные пожертвования. С ее помощью мы оплачиваем ряд расходов, которые нельзя оплатить из России. 

У организации нет непосредственной деятельности, направленной на местных благополучателей. Появится ли она впоследствии? Конечно, нам в любом случае нужно будет об этом думать. Но у меня нет однозначного ответа, что это будет. У меня нет сил и времени параллельно заниматься развитием каких-то еще проектов. 

Мы продолжаем работать на Россию, но делать еще одну грандиозную организацию в другой стране — на это просто нет силеночек. Значит, нужно будет нанимать туда команду, а это тянет за собой вопрос, где на эту команду взять денежек.

Что касается Грузии, этот проект был запущен в декабре прошлого года. Никто из наших сотрудников не является учредителями местной организации, фонд «Нужна помощь» ее не открывал. Цель была — построить в Грузии коворкинг, место, в которое могут приходить представители медиасообществ, некоммерческого сектора, чтобы работать безопасно. Коворкинг 23 space был открыт, и это позволило в том числе сотрудникам «Нужна помощь», которые [из-за войны] переехали в Грузию, иметь свой офис и собираться вместе. Туда приходят работать и представители других некоммерческих организаций и медиа.

— Из страны уехали, по сути, хедлайнеры сектора: Григорий Свердлин, Илья Фоминцев, Анна Ривина, Чулпан Хаматова. Как это сказалось на деятельности НКО? 

— Пока все эти люди готовы — а я вижу, что они так или иначе готовы, — продолжать поддерживать организации внутри России, все прекрасно [работает]. Я тоже сейчас нахожусь в Вильнюсе, переехала сюда со своей семьей. Продолжаем ли мы работать на Россию? Продолжаем.

Появляются ли какие-то новые хедлайнеры? Я, честно сказать, не вижу новых хедлайнеров в России. Мне кажется, что людям, которые остаются жить внутри страны, будут нужны те [благотворители], кто тоже остался, с кем можно себя ассоциировать. Уехали далеко не все. Просто они не могут громко говорить о том, что думают.

Когда ты уезжаешь, ты получаешь свободу называть вещи своими именами. А когда остаешься, высказывать свою позицию намного труднее: ты заботишься о своей безопасности, о безопасности тех людей, с которыми ты работаешь, в конце концов, безопасности подопечных твоей организации.

Так что я пока не знаю, как должны появляться хедлайнеры в обстоятельствах, когда ты всегда находишься в полумерах к своим ценностям, к своей позиции. А про тех, кто уехал, — я очень надеюсь, что с их стороны не будет хейтспича в отношении тех [благополучателей], кто остался, и что их экспертиза, их знания, подписчики, люди, которые за ними следуют, смогут продолжать поддерживать людей, остающихся в стране. Потому что они тоже люди, и в этом наша гуманность, которую не хочется растерять.

— С началом войны в третьем секторе появились новые организации — например, Emigration for Action, «Ковчег», «Служба поддержки». Они помогают эмигрантам и беженцам, консультируют по вопросам, которые, очевидным образом, появляются после 24 февраля. Каковы, по вашему мнению, их перспективы?

— «Нужна помощь» — фонд, который работает с организациями, зарегистрированными на территории России. Мы четко обозначили список регионов, где мы работаем. Так что поддерживать организации, подобные «Ковчегу» или «Службе поддержки», в рамках нашей основной деятельности мы не можем. Но лично мы с ними знакомы, общаемся, наблюдаем за тем, что они делают. Они приходят к нам за консультационной помощью, и мы ни в коем случае им в этом не отказываем [но материально не поддерживаем]. 

Такие инициативы [ориентированные на беженцев и эмигрантов] в первую очередь смотрят на грантовую поддержку. Пока она есть. При этом мы видим и частных доноров, которым небезразлична такая работа: это не мелкие пожертвования, как мы привыкли, а какая-то более крупная поддержка. Я не знаю, какие бюджеты и планы у «грантовых» людей, но я как адепт частных пожертвований говорю: «Ребята, начинайте расширять частные пожертвования».

Теперь важный вопрос: к кому ты должен за этими частными пожертвованиями приходить? К тем, кто уехал, и тем, кто сам нуждается в этой помощи? Не знаю, насколько у этих людей будет возможность жертвовать. Приходить за помощью к людям, которые остались в России? Тоже звучит немножко странно: просить у тех, кто остался в России, поддержать тех, кто уехал. Пока я плохо понимаю, кто станет для них непосредственными частными донорами. Но думаю, что те, кто уже их поддерживает, еще [как минимум] год точно продолжат это делать. Потому что они нужны. 

Приведу такой пример. Был какой-то понедельник, в России началась мобилизация, и мне говорит грузинская коллега: «У нас прямо сейчас в коворкинге стоят семеро парней с чемоданами — только приехали с границы. Им нужно куда-то бросить вещи, сесть, поработать. Весь коворкинг переполнен». Что мы сделали в этот момент? Наши сотрудники, которые переехали в Грузию раньше, по своей инициативе собрали гайд про то, как в этой стране обустроиться

И то, что существуют более централизованные организации, для которых [такая помощь] является непосредственной работой, — это супер. Как долго эти инициативы просуществуют? Я считаю, что они будут существовать столько, сколько мы будем находиться в ситуации эмиграции. Это может быть и пять, и десять лет. Пока у нас продолжаются боевые действия, пока власть принимает репрессивные меры, [эмигрантские] организации будут работать. Пусть цветут все цветы, чем больше будет организаций, тем лучше.

— На днях в Госдуме окончательно приняли новые нормы о так называемой «ЛГБТ-пропаганде». Как мы знаем, уже довольно давно многие ЛГБТ-инициативы существуют в неочевидном правовом статусе — например, общественных незарегистрированных движений. Что будет с ними теперь? 

— Действительно, все организации, которые сейчас занимаются поддержкой ЛГБТ+ групп, и так находятся далеко не в правовом нормальном поле — не НКО, а объединения. Есть медиа или организации вроде нашей, которые рассказывают о деятельности [таких инициатив]. Для нас все это тоже чревато, страшно. Что с этим делать, мы, честно сказать, не знаем. Раньше мы просто ставили пометки «18 +», теперь они тоже особо не спасут.

Что будут делать эти организации? Я предполагаю, что в любом случае продолжат свою работу. Потому что есть люди, которым нужна помощь. Просто они [эти благотворители и правозащитники] не будут находиться внутри России, будут искать какие-то способы рассказывать о своей работе с помощью непубличных каналов. Скажется ли это непосредственно на их работе? Да, конечно, потому что говорить об этом публично будет нельзя. Скажется ли на количестве пожертвований, которые поступают? Да, конечно, скажется, потому что они не смогут их нормально собирать. Но у нас как у гражданского общества есть классная возможность действовать другими способами, разделять ответственность между всеми участниками, действовать не централизованно через один канал — например, какой-то сайт, — а через большое количество разных групп.

Плюс мы опять столкнемся с тем, что люди, относящие себя к ЛГБТ+, будут все чаще уезжать из страны, чувствуя опасность. Будет еще труднее, еще сложнее. Появился очередной репрессивный закон. Я тоже не знаю, как нам с этим жить. 

От чего мы защищаем наших детей, я пока не понимаю. Я не видела ни одной организации, помогающей ЛГБТ+ людям, которая «пропагандировала» бы «нетрадиционные» сексуальные отношения. 

— А насколько эффективны могут быть для ЛГБТ+ инициатив альтернативные способы работы — децентрализованные? 

— Я честно считаю, что они, возможно, даже более эффективны. Я могу порекомендовать чудесную книжку, которая называется «Новая власть», она вышла в 2018 году, там рассказывается, как действуют все «нововластные» движения. Так что будем искать другие способы и другие пути. ЛГБТ+ организации не пускали на центральное телевидение, им не давали возможность собирать эсэмэсочками. Они всегда жили при ущемленных возможностях. Сейчас будут жить по-другому и с еще большим [ущемлением прав]. Но я уверена, что это не помешает им продолжать работать.

— Может ли ситуация для НКО ухудшиться?

— Я очень не люблю отвечать на эти вопросы, я как будто даю рекомендации [для властей]. Но давайте посмотрим на то, что происходит в соседней с нами Республике Беларусь. Там возможность совершить пожертвования от частных лиц работает [практически исключительно] через государственный сервис. Вот так будет еще хуже. 

Будет еще хуже, когда нам не дадут возможности свободно вовлекать людей в поддержку и в оказание помощи, когда за каждое пожертвование перед тем, как начать его тратить, мы должны будем отчитаться. Вот тогда будет еще хуже.

У нас в некоммерческом секторе и так намного больше ответственности, количества сдаваемой отчетности для разных проверяющих органов. Но если нас завалить этой работой еще сильнее, тогда не останется времени на поддержку людей. В принципе для НКО самое худшее — когда ты сдаешь бумажки вместо своей прямой работы, поддержки людей. Или когда не можешь тратить деньги на зарплату или на аренду помещений — а только на свою прямую помощь.

Может ли быть еще хуже? Да, думаю, что может быть и похуже. У нас есть много реестров разных некоммерческих организаций — получателей грантов Фонда президентских грантов, и региональных, и прочих. Если поддержку будут получать только они, тоже будет страшно, мы свой некоммерческий сектор зарежем. Я этого опасаюсь. Но 300-й закон Беларуси — это самое страшное, что может случиться в России.