«Я много о чем молчал за последние 10 лет. Много раз не ходил на митинги — боясь за коллег и клиентов» Бывший директор «Ночлежки» Григорий Свердлин — о том, почему был вынужден уехать из России. И о том, что теперь ждет российскую благотворительность

Григорий Свердлин 10 лет возглавлял благотворительную организацию «Ночлежка», помогающую бездомным. В начале марта он вынужден был уехать из России и уйти с должности директора НКО: по словам Свердлина, знакомый предупредил его о том, что благотворителем «интересуется полиция». На машине Свердлин проехал от российско-эстонской границы до Грузии через пол-Европы, подвозя по пути украинских беженцев. О вынужденной эмиграции и будущем, с которым столкнется российская благотворительность, он рассказал «Медузе».

— Расскажите, как и почему вы уехали из России? 

— Я никуда и никогда не собирался эмигрировать. Если бы хотел, давно бы уехал, возможности были. Даже после 24 февраля, когда многие начали уезжать, я не рассматривал такой вариант: как же я могу бросить свою команду и дело, которое считаю очень важным? Но и молчать о происходящем я не мог. Уже вечером 24-го я стоял в одиночном пикете на Невском. И потом почти каждый день стоял в пикетах, ходил на митинги, разгуливал в куртке с надписью «Нет войне».

— Вас не задерживали?

— Нет, на удивление. У меня пару раз проверяли документы, народ рядом со мной задерживали, росгвардейцы бегали мимо по Невскому. Даже когда уже все мои знакомые начали уезжать, я каждый вечер то в пикете стоял, то шел прощаться с уезжающими друзьями, но сам не собирался эмигрировать. 

А потом один знакомый предупредил, что я фигурирую в каких-то списках и полиция мной интересуется. Я понял, что своей гражданской позицией сильно подставляю организацию. Вообще, это очень сложный вопрос, перед которым нас много раз за последние годы ставило государство, — молчать и не подставлять дело, которым ты занимаешься. Или высказываться и ходить на митинги, но подвергать опасности подопечных и команду, которой руководишь. 

Я много о чем молчал за последние 10 лет. Много раз не ходил на митинги боясь, действительно, не за себя, а за своих коллег и клиентов. Привлекут меня за какое-нибудь «несанкционированное шествие», журналисты про это напишут — и у «Ночлежки» начнутся проблемы. Мы знаем, где живем. 

У меня в жизни было много сложных решений, но решение об отъезде из страны было самым тяжелым. В какой-то момент я понял, что выбора у меня уже нет: я не могу хирургическим путем удалить ту свою часть, которая болит обо всем происходящем и требует как-то высказываться, и не имею права подставлять организацию, от которой зависят тысячи жизней бездомных людей. В течение суток я поговорил с несколькими своими сотрудниками, предупредил их, собрался, попрощался с родителями и уехал. И поскольку я уже был предупрежден об интересе полиции к себе, то выбрал самый быстрый путь — на машине через эстонскую границу.   

— У вас была виза?

— У меня есть израильский паспорт, поэтому виза мне была не нужна. 

— Что вы запомнили из своей долгой дороги? 

— Ровно в день, когда я уезжал из Петербурга, домой к 80 людям пришли СК и полиция, об этом писали СМИ. Кому-то двери выносили, кого-то забирали [отделы полиции, изоляторы временного содержания]. Обо всем этом я узнал уже в пути, и стресса это, конечно, добавило. 

Было опасение, что на границе меня завернут. Но российскую границу я прошел быстро. Час с лишним меня проверяли эстонцы — впервые в жизни у меня был такой досмотр, они изучили все вещи в машине. Пограничники были на нервах, людей из России уезжало много. Мне показалось, что меня спас диплом из Оксфорда, обнаруженный пограничниками в стопке документов, и мое альпинистское снаряжение. Почему-то эти вещи их расслабили. Наверное, поняли, что я не воевать еду.

Я приехал в Таллинн, у знакомых в пустующей квартире была настоящая перевалочная база для политэмигрантов. Там постоянно жили люди, уехавшие из России. Каждый день кто-то заезжал, кто-то выезжал, в какой-то день приехал мой друг с огромной собакой, приехала семейная пара — девушка на восьмом или девятом месяце беременности, — и все это люди с хорошим образованием, совершенно не собиравшиеся уезжать из России, имевшие неплохую работу, платившие налоги. 

Этой весной по всей Европе были рассеяны тысячи россиян — в основном люди 30–40 лет. Более молодым труднее уехать, у них еще нет связей, виз, не отложено денег, а тех, кто старше, держат пожилые родители. Мне кажется, отток этих людей будет для России очень ощутим.  

Три дня я приходил там в себя, [а потом] поехал дальше. Несколько дней провел в Вильнюсе: еще до войны я обещал провести стратегическую сессию для белорусских медиков, которые годом раньше сбежали из Беларуси, потому что их начали преследовать за помощь пострадавшим во время митингов летом 2020-го года. 

Потом ехал [на машине] через Чехию, Польшу, Австрию, Сербию, Болгарию, Турцию — в Грузию, в Тбилиси. Моя сестра уехала в Тбилиси, друзья тоже. Я вообще люблю Грузию, моя бабушка родилась и выросла в Тбилиси, а уже взрослую жизнь жила в Ленинграде.

В общем, я рад, что уехал именно таким образом — на машине. В долгой дороге есть что-то терапевтическое, какая-то медитация: ты едешь, рулишь, дорога, которая только что была впереди, уже убежала назад. И так в жизни твоей есть смысл.

По пути я старался кому-то помогать — подвозил из Вильнюса в Варшаву двух украинских девушек. С одной я был знаком, с ней ехала ее убежавшая из Киева двоюродная сестра. На границе Литвы и Польши было очень много полиции, километров на пять стоят посты (между Литвой и Польшей нет пограничных пунктов, — прим. «Медузы»). Документы они проверяли выборочно, но именно у меня и двух моих спутниц проверили.

Во всех странах, особенно в Прибалтике, сейчас очень много украинских флагов, желто-синей подсветки. Я встречал машины и с украинскими номерами, и с российскими, слышал русскую и украинскую речь. При этом я ни разу не сталкивался с каким-то негативом в свой адрес, хотя в Прибалтике говорил со многими по-русски, да и машина у меня с российскими номерами. 

Один раз в Праге мне подсунули под дворники две антивоенные наклейки — я их наклеил себе на машину и поехал дальше. У меня и так на заднем стекле была антивоенная фраза — на русском и английском. И пока я ехал, мне много раз сигналили водители и одобрительно показывали большой палец.  

Путешествие убедило меня в важности социальных связей. Работая с бездомными, я всегда видел много примеров того, насколько важны друзья, родственники — те, кто может поддержать в сложный момент. Знал, что человек, оказавшийся в чужом городе, например, из-за поиска работы или выпускник детского дома, тоже лишенный социальных связей, более уязвимы. А сейчас я все это прочувствовал на себе. Прочувствовал, как важно иметь знакомых, которые в чужой стране помогут с ночлегом, с мобильной связью, да просто с общением и поддержкой. 

— Вы продолжаете общаться с коллегами в России?

— Да, у нас в «Ночлежке» есть высший орган управления — в нем 25 человек, и я по-прежнему один из них. Надеюсь, что смогу и дальше помогать «Ночлежке» на общественных началах. 

— Что вы теперь будете делать? Где жить, как зарабатывать? 

— Я точно буду заниматься чем-то связанным с общественными организациями, потому что тяга к осмысленной работе никуда не делась, и если мне в 30 [лет] не хотелось работать просто ради денег, то сейчас тем более не хочется (сейчас Григорию Свердлину 43 года, — прим. «Медузы»). Я очень надеюсь вернуться — как только закончится война и сменится режим. Но никто не знает, когда это будет.

Жить пока собираюсь в Грузии. Очень хочу что-то сделать для России, для тех, кто остается в России. Уже придумал два проекта. Я вижу вокруг себя много ярких, известных, профессиональных людей. Уникальный момент, когда можно собрать очень сильные команды. Плюс среди уехавших есть и состоятельные люди, которые мечтают вернуться в Россию, а сейчас хотят что-то делать удаленно для родной страны. Посмотрим, что получится из моих идей. 

— В социальных сетях периодически вспыхивают перепалки между теми, кто уехал, и теми, кто остался в России. Уехавшие могут смело высказываться, а оставшиеся упрекают их в том, что те смелые, потому что в эмиграции. А вы как относитесь к тем, кто остался? 

— Я вообще ужасно не люблю все эти обобщения, условные границы — «уехал — остался». Я по работе много раз видел, как эти условные границы — между странами, между социальными статусами — легко стираются. Вчера был «домашний», а сегодня стал бездомный. Все это очень зыбко и условно. 

Люди, которые остаются в России, имеют дом, ближний круг, но, возможно, не чувствуют себя в безопасности. У людей, которые уехали, есть ощущение безопасности, но нет дома, социальных связей, родные остались в России… У меня вот родители там остались, я не знаю, когда их увижу. 

Мне кажется, сейчас всем очень тяжело — и уехавшим, и оставшимся, просто каждому по-своему. И всех очень жалко. Мы все по-разному приспосабливаемся к этой ужасной ситуации, и нет никакого правильного выбора. У каждого свои трудности.

— «Ночлежка» ощутила на себе кризис, в котором оказались российские НКО? 

— Конечно. У нас в стране все последние годы был экономический кризис, и он нарастал. Я как экономист по образованию понимаю, что он усугублялся бы в любом случае, но сейчас он нарастает стремительно. Многие западные компании уходят из России, люди лишаются работы, компании лишаются заказчиков, санкции влияют на российские корпорации, где благотворительные и маркетинговые бюджеты режутся в первую очередь, — многие бизнесы не доживут до конца года. У «Ночлежки» где-то 20% бюджета — как раз пожертвования от юрлиц. 

Обычные люди, которые нам помогали, тоже лишаются работы. И даже если они не теряют работу, то цены растут, а зарплаты не успевают за ростом цен, значит, у людей просто уже не будет хватать денег на благотворительность. Надеюсь, что не у всех. 

В то же время мы уже видим, что все больше людей обращается в «Ночлежку» за помощью, и, конечно, таких людей будет все больше. К нам уже потек ручеек беженцев из зоны военных действий. Я знаю, что и в пункты обогрева «Ночлежки» такие люди уже приходят — пока их мало, но совершенно точно будет больше. Я помню, что в 2014–2015 годах у нас появилось довольно много людей из Крыма, из Донбасса. 

Сейчас обращаются уже и люди, которые лишились работы, возможности снимать жилье. Такое было в начале пандемии, когда закрывались стройки, люди лишались служебного жилья, да вообще было много потерявших работу. При любых потрясениях всегда страдают самые незащищенные люди — у них нет подушки безопасности, нет родных, которые могут поддержать финансово, и потеря работы означает потерю возможности снимать жилье. 

Бывает, что в одночасье человек оказывается в очень тяжелой ситуации: сбережений нет, уезжать некуда. Сейчас есть люди, которые еще месяц назад имели работу, койку в общежитии или в хостеле, а теперь работы уже нет, койка еще сохранилась, но деньги заканчиваются, и, чтобы сэкономить, они приходят к нашему автобусу за тарелкой горячего супа. Часто это их единственная еда за день.

— Что теперь будет с благотворительностью в России?

— Думаю, что к концу года пожертвования от юридических лиц уменьшатся вдвое, а от физлиц — где-то на треть. И это оптимистичный прогноз. Сложно сказать, что будет с президентскими грантами: от них зависят многие, особенно региональные некоммерческие организации, для которых этот грант — единственный источник финансирования. Боюсь, что в ближайшие год-два часть организаций будет вынуждена закрыться. 

Те, которые выживут, будут вынуждены сократить объем помощи. О развитии, о новых благотворительных проектах у большинства фондов речь не будет идти как минимум ближайшие несколько лет. Это очень жалко. И жалко еще, что те позитивные изменения в обществе, которым НКО способствовали, тоже во многом перечеркнуты. 

В каком-то смысле все благотворительные организации занимались и занимаются одним и тем же — они хотя бы чуть-чуть повышают температуру за окном. У нас за окном равнодушный, безжалостный, холодный мир. А наличие в нем благотворительности, людей, которые бескорыстно приходят тебе на помощь — то с онкологией, то с пожилыми, то с осиротевшими детьми, то с бездомными, — делало наш мир теплее. А сейчас температура за нашим окном разом упала градусов на 50, и надо снова выращивать доверие друг к другу, человеческое участие, теплоту. На это уйдет много лет. И конечно, делать это будут не те люди, которым нравится воевать, а снова мы.

— То есть благотворительность все-таки выживет? 

— Я уверен, что выживет. В то же время меня сильно тревожит возможность белорусского сценария, где летом прошлого года закрыли почти все НКО, включая детские хосписы. Понятно, что авторитарному или даже тоталитарному государству не нужны никакие общественные объединения — не только по политическому принципу, но даже по благотворительному принципу. В Советском Союзе же не было никаких общественных благотворительных организаций. Такие государства не любят неподконтрольную самоорганизацию. И этот сценарий мне кажется вполне вероятным. Но я думаю, что в любом случае даже если это и случится, то не в ближайшее время. 

— Как бы вы оценили работу «Ночлежки» в последние годы? Чего удалось добиться? Я задаю этот вопрос, чтобы понять, чем грозит обществу потеря устойчивости НКО. 

— Ой, меня тоска охватывает, когда я об этом думаю. Я и «Ночлежкой» руководил, и многие некоммерческие организации консультировал — видел, что в последние годы выросла и встала на ноги системная, профессиональная благотворительность. Появились люди, которые умеют хорошо работать, а также люди, готовые поддерживать системную помощь финансами и своим личным волонтерским временем. 

Если говорить про «Ночлежку», то у меня было ощущение, что с каждым годом получается все больше. Была создана и хорошо работала комплексная система помощи бездомным в Петербурге. Появились места, куда люди приходят за едой; прачечные и душевые, где они могут помыться, постирать вещи; пункты раздачи одежды и средств гигиены, места, где могут предоставить медицинскую помощь.

Обычно сначала люди приходят за гуманитарной помощью, но, общаясь с сотрудниками, узнают, что, кроме супа и одежды, можно получить другую помощь — например, юрист поможет с восстановлением паспорта и других документов, а соцработник — с поиском родственников, устройством на работу или в медучреждение. Социально-юридическая помощь — следующая ступенька в системе помощи, но без первичной гуманитарной помощи она невозможна. 

У нас в последние годы появилась и помощь в профобучении, мы оплачивали для части наших клиентов курсы сварщиков, водителей, помощников повара, устраивали в колледж. 

В Петербурге уже после моего отъезда открыли ресторан под названием «Вход с улицы», там примерно половина персонала — это профессионалы, а половина — стажеры из числа бывших бездомных, которые живут в наших реабилитационных приютах, при этом стажируются и получают новую профессию. Кто-то работает официантом, кто-то на кухне, кто-то бармен, а кто-то помощник повара. Они получают стипендию и спустя несколько месяцев будут устраиваться в обычный общепит. У нас уже есть договоренности с сетями кафе и ресторанов, которые готовы брать наших выпускников. 

Такая же система строится у «Ночлежки» в Москве — еще не все элементы этой системы работают, но если бы не война, то уже к следующему году был бы такой же сервис, как в Петербурге. 

В прошлом году мы в Москве и Петербурге помогли большому числу людей, 8561 человек получили помощь в наших проектах. Это огромные масштабы по сравнению с тем, что «Ночлежка» могла сделать в 2011 году, когда я стал директором и мы с нынешней командой только начинали. 

При этом мы все понимали, что нам еще долго достраивать систему помощи, чтобы никто не мог остаться с бедой один на один. Но было понятно, что мы все-таки уверенно движемся в эту сторону — по крайней мере, в части общественных организаций. Государство было ригидным, у меня не было ощущения, что оно осознает масштаб проблемы бездомности и что-то в этой связи готово делать. А вот НКО развивали систему помощи и продвигали в обществе идею помощи бездомным. 

А сейчас, как я уже сказал, будет неизбежный откат назад в части развития благотворительности. И работы у моих коллег будет много. 

— «Ночлежка» была создана 32 года назад. Тогда ни о какой системной благотворительности в России никто даже не знал, люди помогали в основном больным детям, собирая деньги адресно. За 30 лет россияне научились помогать не только больным детям, но и самым разным социальным группам: приемным семьям, бездомным, старикам, людям с ментальными нарушениями. Сейчас, когда денег в секторе становится меньше, а кризис только растет, — не станут ли люди отказывать в помощи бездомным? Не получится ли так: «больному ребенку я еще помогу, а вот бездомному — нет, сам пусть выкарабкивается»?

— Честно говоря, такое отношение к бездомным и не исчезало. И если у человека был выбор между бездомным и кем-то еще, он обычно выбирал не бездомного. Это связано в целом со стигматизацией бездомности в нашем обществе. Мы же часто слышим вот эти фразы [вроде] «они работать не хотят». Когда мы придумали ресторанчик «Вход с улицы» в Петербурге, одной из наших главных целей было как раз разнести в пух и прах этот стереотип: вот смотрите, целый ресторан, и вы даже не поймете, кто тут бывший бездомный и сейчас живет в приюте, а кто — профессиональный шеф-повар. 

Находясь внутри информационного пузыря и много зная о социальной помощи и благотворительности, мы [ошибочно] думаем, что и на бездомных, и на приюты для животных, и на детей-сирот жертвуют одинаково. Нет, конечно. У меня по-прежнему есть ощущение, что 90% наших сограждан пока еще с недоверием относятся к благотворительности. И это, в общем, нормально для постсоветской страны. Потому что благотворительность как явление общероссийского масштаба существует лет 10, не больше. 

Безусловно, сейчас все усложнится, потому что экономические кризисы, военные действия не способствуют развитию благотворительности и неизбежно вызывают кризис доверия людей друг к другу. Что делать. Будем все отстраивать заново. Другой страны у нас нет.