«Я перепугалась, что мой ребенок не дышит» Еще одно важное свидетельство о том самом обстреле роддома в Мариуполе. Интервью Елены Потаповой, которая пережила авиаудар со своим новорожденным сыном

Авиаудар по мариупольскому роддому № 3 — один из самых известных и хорошо задокументированных эпизодов украинской войны. Тем не менее российские власти и прокремлевские СМИ продолжают распространять противоречивые заявления, цель которых — убедить как можно большее количество людей в том, что «правду узнать невозможно» (и это типичная информационная стратегия Кремля). Специально для «Медузы» журналисты проекта Astra поговорили с жительницей Мариуполя Еленой Потаповой, которая родила сына Мишу в том самом роддоме незадолго до авианалета, они оба смогли спастись.

Начало войны

— Расскажите, как вы узнали, что началось вторжение.

— Двадцать четвертого февраля меня рано утром разбудила мама — с паникой: «Лена, война началась». Я ей не поверила, спросила: «Что за бред несешь?» Уже потом мы с мужем начали в интернете смотреть — но, кроме выступления Путина, там еще ничего не было. Насколько мне известно, у нас в Мариуполе тогда обстреляли два микрорайона, Восточный и Черемушки (мариупольский горсовет 24 февраля сообщал о разрушениях и пострадавших от «вражеского обстрела» микрорайона Восточный; об обстреле Черемушек на другом конце города не сообщалось, — прим. «Медузы»). Но мы там не жили, у нас все было тихо-спокойно.

Я [на момент начала вторжения] была в декрете, по работе уже все дела передала — и думала готовиться [к родам], докупать вещи, которые мне были нужны. Позвонил брат, сказал: «Сходи купи памперсы». Я вообще планировала родить сначала спокойно, а потом уже вещи покупать по мере необходимости. Но он меня уверял: «Сходи купи памперсы и детское питание, потому что мало ли — потом ничего не будет». Мы с мужем поехали купить продукты. Честно, я не думала, что так у нас будет все… Что надо делать запасы продуктов. Я была немного к этому всему не готова. 

Первые три дня люди стояли в очереди в магазины, все разгребали. Я помню только, что в аптеку пошла, меня пропустили без очереди из-за того, что живот был. Люди делали все запасы, а я — по минимуму, потому что у меня был настрой, что мы в случае чего сядем в машину и уедем. 

Когда уже начали обстреливать не с восточной стороны, а с другого конца города и когда уже никого не выпускали, дней через три-пять после 24 февраля, — выключили свет, пропала связь, вода. Единственное, что было, — это газ. Но у нас все было электрическое, и тут у нас начались проблемы. Мне стала свекровь раз в день приносить еду, горячее. Когда пропал свет, магазины перестали работать. А дальше уже шло [обстрелы] все к нам, ближе и ближе. 

У нас в городе был комендантский час, и муж боялся: если у меня начнутся схватки, что со мной делать и куда меня везти. Там и днем было страшно ехать на машине, а если бы еще и ночью… Поэтому 3 марта меня соседи отвезли в роддом. 

У нас в городе три роддома: один на левом берегу [реки Кальмиус], один на Пентагоне (народное название одного из районов Мариуполя, — прим. «Медузы») и один [роддом № 3] в городе. Когда началась война, роддом на левом берегу сразу обстреляли, они уже через три дня были без воды, без света — без ничего, там постоянно обстрелы шли. Там повыбивало окна, и у всех рожениц принимали роды в подвале. На тот момент, когда я ложилась в больницу, его уже закрыли, всех оттуда перенаправляли [в другие больницы]. В тот роддом, который на Пентагоне, заехали, как говорят, военные на верхний этаж, и там тоже начались постоянные обстрелы. Всех рожениц перевезли в городской роддом [№ 3], который единственный оставался работать. Мы, беременные, лежали на втором этаже. 

Врачи многие не работали, потому что транспорт уже не ходил, а те, кто рядышком жил, приходили в свои смены. Заведующий отделением — он вообще, говорят, днем и ночью там был. 

У нас все было относительно спокойно: нас научили, что, если происходят обстрелы, надо выходить в коридор, ложиться вниз головой либо бежать в бомбоубежище. Но было терпимо, и я до бомбоубежища даже не спускалась. Пятого марта я сходила посмотреть хотя бы, что это за подвал, чтобы в случае чего знать, куда бежать. 

Роды и авианалет

— В каких условиях вы рожали?

— Шестого марта начались схватки: я ночь не сплю, только в четыре утра где-то прилегла поспать. И тут открываю глаза — яркая вспышка, все резко выбегают. Что-то стало происходить, мы выбежали в коридор, и со стороны кабинетов полностью повыбивало окна. Три кабинета остались без окон. Нас всех спустили в подвал, я еще тогда побоялась, что мне в подвале придется рожать… Но врачи походили, посмотрели, что все нормально… То есть я в итоге рожала, тьфу-тьфу, в род[ильном] зале. Шестого марта я родила ребенка.

Город уже очень сильно обстреливали, и наш район тоже. Когда я родила, муж ко мне пришел, сказал: «Ты как можно дольше оставайся в роддоме». Обычно на третий день выписывают, но те, у кого была возможность, уже в первый день уезжали. А я осталась на один день позже. 

Девятого числа — помню, что это было между тремя и четырьмя часами дня, — я сидела в палате, уже ребенка покормила. Слава богу, одела его — отопления в палате не было, было около 16 градусов. И я просто услышала, что летит самолет. Помню, мы с девочкой были вдвоем в палате, я говорю: «Самолет!»

Я надела рюкзак, ребенок был тут же, на руках, — [обрадовалась] что хоть одетый, что его не надо одевать. И вот только я встала с кровати, произошел сильный взрыв. Я даже не успела до коридора дойти. И я лежу на корточках — меня, видимо, взрывной волной прибило, ребенка собой накрыла. Обернулась — там уже ни окон, ни дверей, ничего нет. Все побитое. Вышла в коридор — там тоже все в стеклах. Люди перепуганные. Я была возле палаты, вернулась, взяла куртку и одеяло, потому что в подвале же холодно. 

И тут как раз этот самолет — то ли он второй раз возвращался, то ли еще где-то бомбу сбрасывал… Нам начали говорить: «Выходите! Спускайтесь в подвал». А я была в самом конце [этажа], у меня была предпоследняя палата, то есть надо было пол-этажа пройти. Люди все в крови… Жутко это все было. У меня была единственная цель — спуститься. Кто-то босиком по всем этим стеклам…

Когда я уже в подвал спустилась, мне показалось, что у меня ребенок, наверное от этого удара, не дышит. Он впал в какой-то сон: ты его трогаешь, а он абсолютно не реагирует. Я перепугалась, что он не дышит, умер. После этого [то есть после этих событий] он у меня долго так засыпал, и его было очень тяжело будить. Кто-то сказал — может, там контузия какая-то.

Мы были на втором этаже, прошли все это отделение, открылся двор — [я увидела] последствия [в том месте], где упала эта бомба. Там стояли машины, как консервная банка сжатые, горели. Когда мы спустились в подвал, там уже кому-то оказывали помощь, кто сильно раненный, кто не сильно. У меня — может, оттого, что в самом конце этого здания была, — только на ребенка осколки попали. Я где-то поцарапалась, но не сильно. Тьфу-тьфу, все обошлось. 

В подвале я минут двадцать пробыла — и сразу же приехали полицейские, сказали: «Дети, роженицы, выходите». Мы прошли через [площадку перед роддомом], где все вокруг побитое, там раненые лежали — тут же помощь оказывали. Нас стали в полицейские машины рассаживать, сказали, что перевезут в другую больницу, но на тот момент уже все больницы были побитые-пострелянные. Я села в машину, где было свободное место, нас сзади три девочки с детьми сидели, впереди [одна] и полицейский. Нам сказали, что повезут на 17-й микрорайон, в больницу, но мы стали проситься по домам. У меня родственники рядышком жили, я попросила, чтоб меня к ним отвезли. 

Вещи у меня все остались в роддоме. Мы договаривались с мужем, что он на следующий день в 12 придет меня забирать. И вот я подумала: муж придет, увидит, что роддома уже нет, куда он? На следующий день мой муж прибежал [в роддом] в восемь утра. Он по радио услышал, что сбросили бомбу, но не знал, что на роддом, подумал — где-то рядом. Я ему перед этим адрес сказала, где мои родственники живут, он их нашел. Ну и меня тоже. 

На следующий день мы попытались вещи из роддома забрать, но там уже все, конечно, смотрелось гораздо страшнее. Уже все осыпалось. То здание, где беременные находились, было более разрушенным. Их, наверное, позже забрали [чем тех, кто уже родил]. Мы, когда потом уже выехали [за пределы Мариуполя], где была связь, я посмотрела и видео, и интервью [Марианны Вышемирской]. Потом в инстаграм посмотрела… У тех девочек еще была возможность хотя бы за вещами сходить, а у меня нет. Я только через месяц смогла получить свидетельство на ребенка, мне пришлось на территории Украины проходить комиссии. 

— Сколько человек находилось в роддоме в момент авианалета?

— Много, он был полностью забит. В это же здание за неделю [до авиаудара] начали детей раненых привозить, потому что ничего уже не работало. На третьем этаже лежали раненые детки. В подвал семьями люди приходили — кто рядом живет, кому уже некуда было идти… Людей было много. Нас кормили, готовили на костре, волонтеры что-то приносили. Какой-то супчик варили раз в день, печеньку давали, воду кипятили. В основном мужчины готовили, и говорят, что [в момент удара] были люди возле костра.

Военных там не было. Я знаю, что они привозили еду и топливо, — потому что для работы генератора нужен был бензин. Мы его периодически включали. Вот они привозили, помогали больнице. А чтоб они там сидели — такого не было. 

— После взрыва насколько быстро вы спустились в подвал — и когда приехала полиция?

— Думаю, мы спустились в течение 10 минут, особо никто не рассусоливался, мы сразу же начали спускаться. А где-то минут через пятнадцать уже полиция была. Я одна из первых и ушла оттуда. 

— А фотографы, репортеры позже пришли?

— Они пришли уже позже, да. 

— Другая роженица, Марианна Вышемирская, рассказывала, что они чуть ли не сразу там появились. 

— Беременных [которые попали в объективы репортеров] чуть позже выводили. И мы, и они были на втором этаже, но там посередине здания лестница, они с одной стороны, мы с другой. Я с ребенком быстрее проскочила, чтобы побыстрее быть в безопасности.

Одна половина — это были те, кто уже родил, с детьми, вторая половина — беременные, со всего города туда приезжали. На третьем этаже лежали недоношенные детки и раненые. Рядом со мной лежала девочка, она ходила без ребенка, у нее ребенок был на третьем этаже. 

Я слышала, что после этого всего в драмтеатре роды принимали. Может быть, потом туда раненых перевезли. Слышала, что там были и беременные, и новорожденные. 

— Но потом и драмтеатр разбомбили.

— Театр да, 16-го числа. Мы уехали 15 марта, как только у нас появилась возможность. Доехали до Бердянска (тогда уже находившегося под российским контролем, — прим. «Медузы»), а потом уже до Запорожья. Мы только выехали за город, у нас поломалась машина. Нас подобрали, и до Бердянска мы добирались на попутках. 

— Вышемирская на видео, опубликованном 2 апреля, говорит, что не слышала звука приближающегося самолета. А вы?

— Я слышала самолет. Я даже девочке, с которой лежала, сказала: «Самолет». Люди стали в коридор выходить: если самолет летит, мы всегда в коридор выходили. Но я даже отойти не успела. Только стала с кровати вставать, сказала девочке: «Самолет — пора выходить». А девочка та еще после кесарева была, еле ходила. 

— А что стало с пострадавшими после этих событий? Куда их потом отвезли?

— Нам [полицейские] предлагали на 17-й [микрорайон] в больницу [№ 2]. Пока я еще лежала в [роддоме], к нам приходил заведующий, сказал, что у него есть неприятные новости, что там попали в хирургию и есть врачи погибшие. Это было еще до 9 марта. Кого куда развозили, я не знаю. Муж говорит, когда он пришел на следующий день [в роддом], увидел это все разбомбленное, там были нацгвардейцы — и они сказали, что всех перевезли на левый берег.

Эвакуация из Мариуполя

— У меня мама и сестра с шестилетним ребенком остались в Мариуполе. Неделю назад я с ними созванивалась, а так — больше месяца о них не было никакой информации. Я когда им позвонила, спросила: «Еду дают?» — она расплакалась. Еды очень мало. Сестра пообещала, что они будут выезжать. 

— В [самопровозглашенную] ДНР или в Россию?

— В Украину сейчас очень тяжело выехать, коридоры не открывают, они без машины, а автобусы не пускают — ни разу не пустили. Буквально только 70 человек вывезли. Поэтому они будут через Россию выезжать. 

— Министерство обороны России постоянно заявляет, что гуманитарные коридоры обстреливаются Украиной, что оттуда не выпускают людей.

— Мы когда там [в Мариуполе] были, нам наоборот говорили. То есть у нас выезд через [торговый центр] «Порт-сити», там выезд на Запорожье — в первый день [вторжения], кто был умный, тот смог и выехал, а потом уже не выпускали. Потому что оттуда шла российская армия. Нас свои никто не обстреливал. Тактика такая, что там с одной стороны стреляют — сюда прилетает. Свои нас никогда не обстреливали. 

Мы уехали в Бердянск, а с Бердянска нам было очень тяжело выехать. Мы приехали туда 15 марта, а выехали только 20-го. И до Запорожья была дорога очень страшная, вот там как раз было впечатление, что тебя обстреливают, пока ты едешь. 

— Это как раз там, где наступала российская армия?

— Да, это та серая зона между российской и украинской сторонами. Блокпосты [российские] мы проезжали. Чем ближе к линии разграничения, тем было более неприятно на блокпостах. Чеченцы [на блокпосту] у мужа сигареты просили. Ну я была с ребенком двухнедельным, поэтому ко мне [нормально отнеслись]. Перед нами люди ехали — они у них какую-то бутылку коньяка забрали. 

— А вы сами из Мариуполя?

— Да, я здесь родилась, жила. Квартиру там оставили. Увидели фотографии нашего дома — он без пятого этажа стоит. Больше половины подъезда выгорело. Наша квартира стоит, но ее же сейчас всю разворуют. Муж сказал: «Я туда не вернусь». Может, когда-то и придем, но даже возвращаться не хочется.

Просто у меня там еще мама и сестра, переживаю. Брат у меня с женой и двумя детьми через Россию выехали в Германию на машине. Он потратил день на границе [на въезде в Россию], полтора часа на допрос ФСБ на границе. Раздевали, все вот это. Не очень ему понравилось. Потом Латвия, Литва, в Германии их очень хорошо принимают, в центрах для беженцев очень хорошо кормят. 

— В России рассказывают, что восемь лет Донбасс обстреливала Украина, а дончане просили освободить их, ждали прихода российских войск. Вы сами как к этому относитесь?

— В 2014 году Мариуполь месяц под ДНР был, потом они сами ушли, когда пришли «азовцы». Нас все устраивало, что мы Украина. Очень много у нас жило людей, которые переехали из Донецка, которые уже работали здесь и бизнесы открывали. Я ходила на фитнес к девочке из Донецка. Люди жили, все всем нравилось. Кто хотел в Россию — те уехали. Никто нас никогда в языке не притеснял. Мы месяц в Черкассах прожили, сейчас в Житомирской области — вокруг все на украинском разговаривают, но никто нас не притесняет. Все с нами очень добродушно общаются. 

— Многие россияне, судя по комментариям в соцсетях, рассуждают так: «Почему нам должно быть вас жалко, если вы не жалели детей в Донбассе, которых восемь лет убивали?»

— Что значит убивали? У нас же тоже Восточный обстреливали. На них же никто не наступал. Есть линия разграничения: украинская сторона и ДНР. Мы до 2017 года жили как раз на левом берегу — где Восточный. Даже в 2017 году, когда я приезжала с работы, было слышно, как там стреляют. И я наоборот бы сказала, что с той стороны больше обстреливали. Наши ответку давали, когда это было разрешено. Поэтому они сами провоцировали. Каких там детей восемь лет обстреливали? Пусть конкретно скажут. 

У нас люди продолжали жить. Все уже поняли, что ДНР — это банановые республики, где ничего хорошего нет. Кто смог, уехал оттуда. Кому там нравилось — те остались. А так, даже настроения возвращать их назад Украине [не наблюдалось]… Никому они не нужны уже были. Как государству — да, территории свои вернуть. Но однозначно не военным путем. Ни Крым, ни это. 

Мы в Бердянске были — там тоже российские войска стоят. Местные — там, где мы жили, — сидели, дергались, что делать: уезжать ли сейчас в Украину? Просто уехать-то некуда. А если здесь оставаться, потом не выпустят. «Мы не хотим в России жить», — говорили. То есть такие настроения у людей: никто не хочет. 

— Если Мариуполь освободят от российских войск, начнут город отстраивать, вернетесь?

— Я не знаю. У меня муж не хочет возвращаться. В Украине мы точно будем жить. Но нам все равно нужно новое жилье, все заново зарабатывать, потому что мы в одних трусах уехали. Я как в халате была, так и поехала. Бегать за вещами под обстрелами — ну было не до этого. Ребенку памперсы взяли, и все. 

— В российских государственных СМИ часто публикуют интервью мариупольцев, которые рассказывают, что на самом деле их обстреливал «Азов».

— Я тоже это все смотрю. Ну у нас был процент людей, которых мы «ватниками» называли. Правда, многие из них, после того как их начали обстреливать, поменяли свое мнение. Поняли, кто обстреливает. Я верю, что там такие остались. Но они [пропагандисты] же не всех берут: некоторые отворачиваются, не хотят говорить. Я вообще думаю, что могли и актеров привезти. Реально, когда такое слушаешь… Вот там школу [в Мариуполе] открыли. Я не понимаю, как дети, которые два месяца не купались, без воды, без света… Им школу открыли. Как? Не знаю. Мне в это все не верится. 

— То есть людей, искренне радующихся «освобождению», нет?

— Может, и будет там какой-то процент. Люди у нас без связи, у нас сотрудница выехала оттуда с семьей, сейчас они в Безыменном, [селе] на территории ДНР. Ну все едут в Европу, в Грузию. Кто-то в России остается, если есть родственники. Но все стараются выехать, как только появляется возможность.