«Непонятно, за что Россия так жестоко себя с нами ведет. За то, что у нас нормальный президент?» Психоневрологический интернат в Бородянке две недели был под российской оккупацией. Мы поговорили с его директором Мариной Ганицкой

Бородянка — небольшой поселок под Киевом, совсем недалеко от Бучи. Он также с первых дней войны попал под оккупацию российскими военными, которые покинули его только в начале апреля. Захвачен тогда оказался и местный психоневрологический интернат — туда вошли солдаты из Чечни. Его директор Марина Ганицкая рассказала «Медузе», как интернат выживал все это время.

Я живу в Киевской области, в Вышгородском районе. Утром 24 февраля мы с мужем и сыном услышали взрывы и поняли, что в Украине началась война. 

Я понимала, что тут, в Бородянке, есть стратегические объекты. Но тогда я еще думала, что мы братский народ. Думала, может Россия просто пытается напугать Украину. Но когда я приехала на работу, примерно в 7:30, вертолеты начали бомбить аэродром Гостомеля рядом с Бородянкой. Я поняла, что все будет не так, как мы надеялись.

Тогда еще был доступ к интернету и мобильной связи. Муж звонит и говорит: «Марина, Гостомель горит, война». Спросил, еду ли я домой. А у меня сотрудники не вышли на работу, из 250 человек пришло шесть. Если я покину рабочее место, то они тоже уйдут. А куда мне девать моих 350 подопечных?

Я приняла решение остаться на работе. С 24 февраля по 13 марта я не покидала рабочее место ни на минуту. Я благодарна тем сотрудникам, которые не испугались войны, остались со мной и работали круглые сутки, не имело значения — бухгалтер или санитар. Спали всего по несколько часов, не было времени плакать и думать о том, что у нас война. Просто делали свою работу. 

Когда в конце февраля Бородянку стали бомбить, к нам пришли еще люди, мирное население искало убежище. Мы всех принимали. В какой-то момент у нас было 800 человек. 

Канализация не работала, света и газа не было. У нас была на складах еда, но немного, и готовить не было возможности. Ставили три здоровых кастрюли на костер с пяти часов утра, чтобы к восьми она закипела. Кашу варили, суп. Хлеба не было. Воду брали в старом колодце за зданием ПНИ — на людей напала кишечная инфекция, у всех понос ночью был, у лежачих и ходячих. 

[Все время] пока была связь, мы писали теробороне, сколько зашло вражеской техники. А после в Бородянку приехала страшная техника с антеннами, и пропала связь. Наверное, ее глушили. 

Шестого марта случилась самая страшная история, которая только могла с нами произойти. Прежде враг ходил вокруг нашей территории — ставили мины вокруг нас. Мы наблюдали, как они роют окопы. А шестого марта к нам зашел кадыровский полк. Выломали ворота, заехала техника, человек восемьдесят военных. Всех нас вывели, вынесли даже тех, кто ходить не может. Сказали: «Директора сюда». 

Меня вывели вперед. Передо мной встал военный, представился. Сказал, что он — Даниил Мартынов, полковник русской армии (так же зовут заместителя главы Росгвардии по Чеченской Республике, воюющего сейчас в Украине, — прим. «Медузы»). Сказал, что если будем хорошо себя вести, то будем живы, не станут нас убивать, не причинят нам боли и больше ни одно стекло не выпадет из наших окон. Сказал, что они пришли от нацистской власти нас освобождать, хотят сжечь наше правительство. Сказал: «Мы сейчас запишем коротенькое видео, вы нас поблагодарите и будете свободны, будете под защитой российского президента Владимира Путина». Спросила, за что благодарить? Он наклонился к моему лицу, посмотрел в глаза и сказал: «За то, что вы живы». Это было страшно. Он на меня не кричал, нет. Сказал, что он за две минуты может нас всех взорвать, но если видео запишем, все будет хорошо. 

Тогда я поняла, что живой не вернусь, поняла, что они пришли записать видео и просто убить нас всех. Солдат включил камеру, а полковник начал говорить: «Я — Даниил Мартынов, полковник русской армии. Мы пришли освободить вас от нацистской власти. Теперь вы сможете свободно ходить за митинги 9 мая, носить георгиевскую ленту». Те, что стояли напротив меня, позади камеры, нацелили оружие на меня и других людей. А те военные, которые среди людей были, за моей спиной, стояли и улыбались. Они все с бородами, страшные очень, будто спецназ из кино. Только это не кино, а реальность. 

Честно скажу, я была шокирована. Вы пришли, убили наших детей, цвет нашей нации, чтобы записать какое-то видео? Сколько же будет это вранье по России ходить? И сколько будут российские матери отправлять своих сыновей на погибель? Чтобы красть наши трусы, простите? Соседи мои рассказали, что не только стиральную машинку и микроволновку украли, но и шесть пар обуви вместе с трусами женскими.

Тринадцатого марта нас с пациентами эвакуировали в Житомир. Подопечные почти все остались там — каждый день им обещаю, что заберу их обратно.

Я не могу назвать себя женщиной-воином. На должность директора ПНИ я пришла за полтора месяца до войны. Прежде я совсем другую должность занимала. Я не слишком хотела в ПНИ, но теперь я точно знаю, что не оставлю эту должность. Это моя работа, и это учреждение я сделаю наилучшим.

Все это время, пока я была здесь, в ПНИ, моя семья была в селе под Гостомелем, тоже в оккупации, и у нас не было связи. Я не знала, живы ли они. Шесть лет назад я похоронила своего сына, второго я потерять не могла. Было страшно, что я вернусь, а моего мужа, сына и родителей больше нет. Они живы, но возвращаться некуда — мой дом разбит. Мы живем у друзей. 

Непонятно, за что Россия так себя жестоко с нами ведет. За то, что у нас нет путинского режима и у нас есть нормальный президент? Про какое освобождение может идти речь? Мы свободный народ, мы свободная страна. Мы свободолюбивые, мы дружные, мы любим друг друга. Мы самодостаточная нация. 

Я мама, у меня тоже есть взрослый сын, и я не понимаю, как сына можно отправить нападать на другую страну. Пусть их матерям будет стыдно за своих детей. 

В прошлом я учительница истории. Сейчас мне звонят и говорят, кого из моих повзрослевших учеников убили. Эти ребята могли растить детей, это было наше будущее. Своим ученикам в школе я рассказывала, что мы братские народы. А теперь мне стыдно за себя, мы не братья и не сестры. Это наши враги, мы не простим их за то, что они убили наших сыновей и насиловали девочек. 

До войны у меня были длинные светлые волосы, ниже пояса. После того как мы вышли из плена, мне хотелось избавиться от всего, до чего прикасались эти люди. И я отрезала волосы.