Что общего у антивоенного сопротивления в России и движения диссидентов в СССР? Как был устроен протест тогда — и сработают ли эти методы сейчас? «Медуза» поговорила об этом с потомками советских правозащитников

30 октября 1974 года узники пермских и мордовских лагерей объявили голодовку и выдвинули несколько требований в адрес советских властей, главным из которых было признание статуса политзаключенного. Инициатором массовой акции был астрофизик Кронид Любарский. В 1972 году его отправили в колонию по статье об антисоветской агитации и пропаганде, фактически же за правозащитную деятельность, в том числе за распространение информационного бюллетеня «Хроника текущих событий». На страницах «Хроники» советские диссиденты рассказывали о нарушениях гражданских прав и судебных процедур по всему СССР. Каждый выпуск вручную набирали на печатной машинке, а затем копировали и распространяли по принципу самиздата. Бюллетень выходил с 1968 по 1983 год, к его созданию были причастны десятки людей — и имена некоторых по-прежнему неизвестны. «Медуза» поговорила с детьми и внуками тех, кто, рискуя свободой, описывал на страницах «Хроники» преступления против свободы в Советском Союзе.

Саша Кулаева

Дочь Ноэми Ботвинник

Ноэми Марковна Ботвинник (1944–1993) — советский биохимик, участница правозащитного движения. Была тесно связана с редакцией «Хроники текущих событий», помогала хранить архив самиздата и была связующим звеном в общении диссидентов с иностранными журналистами. 

В нашем доме всегда было много гостей и друзей. И глядя на это глазами уже более взрослого человека, я понимаю, что случайных людей среди них практически не было. Раньше была какая-то дурацкая книга про Ленина, и в ней была история о том, как в доме жил «секрет» — вот у нас в доме тоже был такой «секрет». Какие-то вещи нельзя было говорить в школе, какие-то — на улице. Не могу сказать, что [взрослые] нам давали инструкции по безопасности, но постепенно это все входило [в нашу с сестрой жизнь]. 

Мама брала нас с собой на встречи с диссидентами и даже в поездки, например к Татьяне Михайловне Великановой, которая [в 1983 году] освободилась из лагеря и оказалась в поселке Таучик в Казахстане. Мы были нагружены самиздатом и другими недозволенными вещами, часть из них была спрятана прямо на нас, детях, в надежде, что нас не будут обыскивать. Помню, что у меня в трусах вокруг резинки были какие-то бумажки и меня очень забавляло, что, когда я поворачивалась, они шуршали. Мой дедушка, прошедший ГУЛАГ, какое-то время не разговаривал с мамой из-за этого: он считал, что она имеет право идти на риски сама, но вовлекать в это детей не должна. Так что внутри семьи позиции по этим вопросам были разными. Поездка, кстати, закончилась вполне благополучно. 

«Хроника» тогда пронизывала всю деятельность диссидентов, но многого я не могу сказать. Несмотря на то, что мама все нам пыталась объяснять, ничего такого, что могло бы нанести вред движению, она нам, конечно, не говорила. Роль отца [Бориса Степановича Кулаева, ученого-биолога] в этой истории тоже невозможно переоценить — он, как и мама, был очень вовлечен. Просто из-за своей секретности и из-за того, что работал с утра до ночи, он был менее на виду. 

Близкий друг отца, генетик Роман Бениаминович Хесин, не был известен как диссидент, но он много денег отдавал на помощь политзаключенным. А еще у него дома долго хранился архив «Хроники», потому что тогда [и советские власти, и сами диссиденты] считали, что он был вне подозрений. Помню, родители уехали на две недели в отпуск, и как раз в этот период [в июле 1985 года] Хесина не стало. Папа сорвался и на самолете примчался в Москву, потому что был риск, что родственники Хесина, не имевшие никакого отношения к диссидентскому движению (скорее, наоборот), войдут в его квартиру до нас — и что тогда стало бы с архивом «Хроники», непонятно. У папы были ключи, и он успел [все] вынести. Я даже не знаю, знал ли об этом кто-то, кроме родителей.

Еще у нас жил [математик и диссидент] Юрий Гастев — он лишился дома в силу сложной семейной ситуации. Он участвовал в работе «Хроники» напрямую. Помню момент, когда мама смотрела в окно в ужасе, потому что [незадолго до этого] нам позвонили в дверь и это были люди из ГБ, которые хотели поговорить с Гастевым. Мама сказала им, что он здесь не живет, а он должен был прийти с минуты на минуту. И вот мы смотрим в окно и в зимнем пейзаже видим небольшую Юрину фигурку, тянущую огромный кожаный портфель. Мама понимает, что, скорее всего, он возвращается со встречи по «Хронике», в портфеле наверняка все материалы по ней, а внизу в подъезде его ждут гэбэшники.

Если я правильно помню, она побежала к Юре с мыслью, что должна вырвать у него этот портфель: у них, видимо, было право обыскать Юру, а маму — нет. И она схватила портфель, привела Юру домой, а гэбэшников в подъезде уже не было. В портфеле были кочаны капусты, которые Юра купил по дороге и очень гордо волок домой, чтобы приготовить щи. Мама смеялась и плакала — такой был страшный стресс. Но такая была жизнь.

Я не знаю точно, что еще делала мама помимо того, что хранила архив «Хроники» и передавала материалы иностранным корреспондентам. Знаю, что, когда Арсению Рогинскому на короткое время дали доступ к архивам КГБ, его поразило количество томов, посвященных маминому делу. Когда он вышел оттуда, то сказал маме, что у них была колоссальная оперативная сводка, касающаяся нашей жизни, что несколько человек внедрились в наш узкий семейный круг и постоянно доносили о том, что у нас происходило. Но кто были эти люди, мы не знаем.

Трудно говорить об истории в сослагательном наклонении, но я уверена: в нашей семье — будь то прадедушки, дедушки, родители, их близкие — у всех всегда была активная гражданская позиция. Что бы ни происходило, это активно обсуждалось, а иногда приводило к горячим спорам. В 1993 году мнения разделились даже в диссидентской среде. Помню, что Лариса Богораз выступила со статьей «У нас нормальный президент» [в газете «Известия»] — ей казалось правильным противостоять тем, кто заперся в Белом доме. Кто-то [из диссидентов] считал, что парламент в любом случае нельзя расстреливать. 

Поэтому я совершенно уверена, что оценка [полномасштабного вторжения России в Украину в кругу советских диссидентов] была бы — и она была бы горячей, эмоциональной. И я не верю, что кто-то [из диссидентов] мог бы дать происходящему другую оценку, кроме той, что сегодня придерживаемся мы [правозащитники и все, кто выступает против войны], — абсолютного и безоговорочного осуждения режима. Тут не может быть сомнений, потому что они были правозащитниками, они опирались на понятия международного права и человеческой этики — ни то ни другое не совместимо с тем, что происходит сейчас.

Диссиденты — прошлые и нынешние — связаны одной цепью ценностей. Но есть и большое различие: в советское время бороться за власть было невозможно. Можно было противостоять репрессивной машине или пытаться отстаивать право на собственное мнение, на информирование граждан о происходившем в стране произволе. Но свергать советскую власть диссиденты и не могли думать — хотя, конечно, их взгляды были несовместимы с позицией государства. Они не боролись за власть — они боролись за собственное достоинство.

[В современной России] ситуация долгое время позволяла питать иллюзии, что кто-то может бороться за власть. Насколько возможно делать это сейчас демократическими методами — большой вопрос.

Если же мы сравним количество политических заключенных [в Советском Союзе и современной России], то сейчас их примерно столько же, если не больше, чем в застойные времена [в СССР]. И крайне жесткие методы [борьбы власти с оппозицией] сейчас более распространены, например убийства политических оппонентов. [В советское время] было несколько случаев, когда можно было с определенной долей вероятности говорить, что люди исчезли или были убиты. Сейчас мы абсолютно точно можем утверждать, что власти виновны в убийствах многих противников режима — будь то правозащитники, как Наталья Эстемирова, политики или журналисты. 

В застойные времена были случаи и нападений, и избиений. Некоторых сажали не по политическим статьям. Если говорить о людях, связанных с «Хроникой», то Мальву Ланду арестовали за «поджог» собственного дома. Людей сажали за «тунеядство», потому что существовал закон, который позволял сначала выгнать человека с работы, а потом никуда не брать — и арестовать за тунеядство. 

Я не пытаюсь приписать советской власти уважение к праву — его в принципе не было. Но количество убийств, исчезновений, нападений и поджогов офисов сейчас больше. Да, [сегодня] возможен выезд за рубеж, который тогда был строго ограничен. По-прежнему возможна циркуляция материалов [информации, литературных и публицистических текстов] и даже денег [валюты]. Но [после начала войны] это драматическим образом меняется у нас на глазах.

Наконец, уровень насилия и тяжесть военных преступлений России в Чечне, Грузии, Сирии и Украине можно сравнить с тем, что происходило в Афганистане, но в советские времена «размах» был меньше — сегодня Россия вторгается буквально в любую страну, в которую захочет.

📄 Дорогие читатели! Теперь вы можете скачать PDF-версию любой статьи «Медузы». Файл можно отправить в мессенджере или по электронной почте своим близким — особенно тем, кто не умеет пользоваться VPN или у кого явно нет нашего приложения. А можно распечатать и показать тем, кто вообще не пользуется интернетом. Подробнее об этом тут.

Иосиф Марченко

Внук Ларисы Богораз

Лариса Богораз (1929–2004) — советский и российский лингвист, публицист, правозащитница. После окончания университета Богораз переехала из Харькова в Москву и стала преподавать русский язык и литературу в школе. В середине 1960-х ее первого мужа, писателя Юлия Даниэля, арестовали и приговорили к пяти годам лагерей за то, что тот публиковался на Западе. На фоне этих событий Лариса Богораз присоединилась к советскому правозащитному движению, особенное внимание уделяя проблемам политзаключенных. После того как войска Советского Союза вторглись в Чехословакию в 1968 году, Богораз вместе с другими диссидентами организовала акцию протеста на Красной площади, одним из лозунгов которой был «За вашу и нашу свободу!». Правозащитницу арестовали и на четыре года сослали в Сибирь. После освобождения Богораз продолжила диссидентскую деятельность: например, принимала участие в составлении информационных бюллетеней «Хроники текущих событий» и исторического сборника «Память», а в конце 1980-х присоединилась к Московской Хельсинкской группе.

Бабушка умерла, когда мне был примерно год, и я ее совсем не помню. Но я читал ее воспоминания и, конечно, в детстве много слышал про демонстрацию 25 августа, «Хронику» и «Письмо к мировой общественности». Но это никогда не казалось мне чем-то необычным. Я понимаю, почему на бабушку и других диссидентов смотрят как на важную часть истории, но для меня это часть личной, семейной жизни. Бабушка жила так, как считала нужным. [Как, например] врач живет, как считает нужным, — и это нормально, это не вызывает вопросов.

И [люди вокруг меня] жили либо так же, [как моя бабушка], либо понимали, почему она это делала. Отношение в семье к ее деятельности было однозначное. У меня разные родственники сидели в тюрьмах за диссидентскую деятельность, родные многих моих друзей тоже. 

Помню такую историю: мы смотрели недавно какой-то немецкий фильм про нее конца 1980-х или начала 1990-х. В нем ее история рассказывалась таким серьезным голосом, что мол, никто не знает, что эта старушка — Лариса Богораз. И там показывается ее квартира и говорится: вот она живет в бедном доме в Москве и сама должна чинить свой холодильник. Звучит все это так, будто иностранцы должны ужаснуться, в каких условиях живет известная диссидентка. 

Это довольно смешно, потому что бабушка жила в кирпичном доме на Ленинском проспекте — это очень хороший район и один из лучших типов домов в России. Может быть, для немцев немного странно, что известный человек, про которого снимают фильм, живет в обычном советском доме. Но она, как мне кажется, считала себя обычным человеком, который просто делает то, что считает правильным и честным. Странно, что про людей, которых мы знаем именно с семейной, частной стороны, говорят так, словно они какие-то супергерои или исторические деятели. Мы в семье с юмором относимся к такому восприятию извне.

[Бабушка] родилась в Харькове, для нее он всегда был важным городом. [Сами понимаете] какое у нее могло бы быть отношение к войне.

Мне кажется, есть принципиальная разница между событиями, например, 1968 года и тем, что происходит сейчас. Наверное, в тех обстоятельствах я бы мог оставаться в стране и пытаться быть честным человеком, как делали диссиденты. Сейчас я такой возможности для себя не вижу. Может быть, это связано с масштабом того, что происходит. Лично для меня мирный протест и защита прав человека внутри страны-агрессора сейчас невозможны. Наверное, дело в количестве жертв и масштабе разрушений. Может, это связано с тем, что у меня родственники в Украине и я вижу гораздо больше людей, пострадавших от этой войны. Когда были Чехословакия и Афганистан, мне это было не так заметно.

При этом я считаю, что это личное дело и ощущение каждого человека — оставаться или уезжать. Единого, «правильного» для всех варианта нет. Если человек считает, что он должен оставаться, даже в таких условиях заниматься чем-то полезным и важным, значит, так и надо. И я восхищаюсь людьми, которые героически продолжают делать свое дело, будь то правозащитная деятельность, протесты или, например, преподавание. 

Я считаю, что [с моей стороны] не очень правильно причислять себя к некоему сопротивлению. Люди, которые выходят на протесты, взрывают железнодорожное полотно, — это участники сопротивления. До войны мы [с друзьями и близкими] в России выступали против действующей власти: ходили на митинги и суды, были наблюдателями на выборах. Но выводы о том, насколько это было эффективно и правильно, еще предстоит сделать. Как и понять, почему это все [война] произошло и как стало возможным. Я судить об этом не берусь.

Методы ненасильственного, гражданского, духовного сопротивления, которыми пользовались диссиденты — и в некоторой степени мы, российское общество, перед войной, — 24 февраля лично для меня перестали быть приемлемыми. В Советском Союзе диссиденты находились внутри государства, и это государство мучило своих граждан. И советские диссиденты были главными жертвами власти (хотя, конечно, это очень большое упрощение). Когда ты главная жертва, ты сам для себя решаешь, каким образом тебе протестовать и бороться за свои права. Сейчас же российское государство мучает чужих граждан, и главными жертвами являются не современные российские диссиденты, не граждане России — а граждане Украины. Когда тебе грозит в худшем случае тюрьма, а тем временем в соседней стране уничтожают города, есть некоторая моральная обязанность — по крайней мере, я это чувствую — принимать более активные меры [чем ненасильственное сопротивление]. Я таким заниматься боюсь и не умею — и выход из этого вижу для себя только один [уехать из страны].

Абсолютно необязательно иметь диссидентское прошлое, чтобы адекватно оценивать то, что происходит сейчас. [Равно как] и диссидентское прошлое семьи не всегда спасает от пропаганды. Я слышал, что люди, которые тогда если сами не были диссидентами, то были [как минимум] к ним близки, сейчас поддерживают власть. Просто так складываются обстоятельства, или мировоззрение людей меняется с течением времени, это нормально.

Надя Шапиро 

Дочь Елены Сморгуновой

Елена Сморгунова (1937–2019) — советский филолог, диссидент, преподаватель библейских языков, выпускающий редактор «Хроники». Работала в Институте русского языка Академии наук СССР. Жена советского диссидента, врача-психиатра, литературоведа Юрия Фрейдина, сопредседателя Мандельштамовского общества. 

Дома о «Хронике» никогда не говорили. Мама до самого последнего дня отказывалась [публично] рассказывать про это, давать интервью. Ее лучшей подругой и организатором работы «Хроники» была Татьяна Великанова. Она в свое время запретила маме на эту тему разговаривать, и мама, будучи человеком очень верным и надежным, восприняла это буквально: ни с кем и никогда. Наверное, единственный, кто был посвящен [в мамины дела], — это папа, но мне никогда ничего не говорили. Да, дома иногда лежали выпуски, от меня их специально не прятали, но и не посвящали. Я узнала об этом гораздо позднее, в 1990-е.

К нам домой приходили гости, были застольные разговоры. Хоть меня никогда не выгоняли, воспитание было очень строгое: о чем говорится дома, о том в школе разговаривать нельзя. Но я не думаю, что люди, которые приходили к нам в дом, мечтали о смене власти. Мне казалось, что они просто хотели помочь тем, кого несправедливо репрессировали. Часто [благодаря диссидентам] об этом [случаях с нарушением прав человека в СССР] узнавали американцы и оказывали давление [на советскую власть]: кого-то удавалось вытащить из лагерей, помочь выехать за границу.

Уже в детстве я знала, что такое 58-я статья. Хорошо помню, как Танюшу [Татьяну Великанову] осудили [по обвинению в «антисоветской пропаганде» в 1980 году]. Она взяла вину на себя и уберегла маму от сложностей и рисков. Предполагаю, что гэбэшники маму не очень-то и знали, хотя ее участие в работе «Хроники» было очень существенным. Как-то удалось это все скрыть. Три года Танюша провела в заключении в Мордовии. Помню, как мама ездила к ней туда и скольких душевных и физических сил ей это стоило. Потом, когда Танюшу перевезли [в ссылку] в Казахстан, мы ездили к ней вместе. Хорошо помню эти поездки: пустая степь, где нет вообще ничего. Тогда я хорошо понимала, что мамину лучшую подругу посадили по политической статье и об этом нельзя говорить.

Мама никогда ни о чем не жалела. Она была учительницей, филологом, много преподавала. Снаружи она была очень мягким человеком, но внутри у нее был стальной стержень. Она была человеком кристальной честности, с несгибаемым пониманием того, что хорошо и что плохо. Думаю, для мамы [работа с «Хроникой»] была помощью людям и попыткой принести баланс в тот вакуум, который власть создавала вокруг любой свободы мыслей.

Она была очень погружена в русскую культуру — поэзию, литературу, историю, — она была русофилом. Но не в агрессивном ключе. Для нее было важно, чтобы люди могли свободно развиваться, читать, писать, заниматься искусством, публикациями. Чтобы никого не сажали за сказанное или написанное, чтобы была свобода слова. А вопросы вроде «Каким должен быть [политический] строй?» или «Должна ли быть демократия и в какой форме?» ее мало интересовали.

Когда в 2019 году мама умерла, а в ноябре 2021-го умер папа, я очень переживала, был тяжелый период траура. Но потом [в 2022 году], когда случились февральские события и все последующее, как бы кощунственно это ни звучало, я подумала: как хорошо, что родители до этого не дожили. Даже не могу представить, что бы с ними происходило, если бы они все это видели. Мамой всегда двигало чувство уверенности, что Россия справится, что это временные «затемнения» в истории. Она никогда не хотела уезжать, даже разговоров таких не было. Для нее была только Россия — чтобы она стала такой, какой должна быть.

Я уехала из России много лет назад и живу в Германии. С трудом, но я «отпочковала» себя от России, поэтому 24 февраля восприняла как человек, живущий на Западе. Но все равно первая неделя после начала войны была очень тяжелой, мы были в шоке. А через несколько дней я заставила своих детей собрать рюкзачки [на случай ядерного удара со стороны России]: не хочу, чтобы так случилось, что мы должны через пять минут выйти из дома, а непонятно, что брать. Надо мной все московские друзья смеялись: все-таки пропаганда работает. Живя в стране с ядерным оружием, трудно представить, как живут в странах без него. В какой-то момент я полностью утратила контакт с российским миром. Только в мае приехала в Россию и была потрясена состоянием своих друзей — тем, насколько они подавлены.

Думаю, родители никогда не хотели, чтобы я пошла по их стопам. Кроме того, детство и юность в СССР наложили свой отпечаток и сделали меня исключительно аполитичным человеком. Ощущение «делай или не делай, все равно ничего не меняется» осталось сильным. Я, например, никогда не читала газеты — начала периодически делать это после 24 февраля. Я никогда не ходила на выборы, потому что считала: а что выбирать? Все равно ничего не изменится. Поэтому мыслей и сожалений [о том, что не пошла по стопам родителей] никогда не было. 

Будь мама сейчас жива, она бы писала, давала интервью, выступала… Она всегда считала, что страну надо менять изнутри, надо жить в России, и это не обсуждается. Но она бы не занималась активной политической деятельностью, скорее информационной работой в противовес цензуре — и за свободу слова. 

Евгения Лавут 

Внучка Александра Лавута

Александр Лавут (1929–2013) — советский математик, правозащитник и диссидент. Участвовал в создании «Хроники» с 1968 года, с 1974-го — один из основных авторов бюллетеня. В 1980 году был приговорен к трем годам заключения по статье о «распространении заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй». В заключении он вновь был осужден и с 1984 по 1986 год находился в ссылке в поселке Чумикан Хабаровского края.

Не помню, когда я узнала о том, что дедушка составляет «Хронику», но я точно была в курсе все свое детство. Хотя и не очень вникала, что это такое. Дедушка понимал, что его могут арестовать, но это был его моральный выбор, и он об этом очень хорошо сказал в одном из интервью: «Я делал это для себя». Трудно было оставаться в стороне, видя, как люди жертвуют своим благополучием, чтобы говорить правду и сообщать, что на самом деле происходит в СССР.

Конечно, на нас [детей] повлиял круг общения дедушки с бабушкой. Люди, которые приходили в гости, разговоры, которые они вели, — трудно сказать, как именно это повлияло, но это было частью нашей жизни.

Мне было восемь лет, когда дедушку посадили. На вопрос, почему это произошло, бабушка отвечала коротко: «Потому что он говорил правду». Мы не знали и не знаем всего, что происходило с ним в заключении. В какой-то момент ему перестали приносить письма. По его оценкам, насколько я помню, было около ста недошедших писем. Тогда он объявил голодовку, и его кормили насильно. Врач, которая это делала, приехала по каким-то своим делам в Москву из Хабаровска и приходила к нам домой. Она привезла записку от него, может быть, даже ночевала у нас, но бабушка при этом не знала, что это человек, который, если прямо говорить, пытал дедушку.

Когда дедушку отправили в ссылку [в Чумикан], семья немедленно к нему поехала. Сначала бабушка уволилась из Вычислительного центра МГУ, где проработала программистом больше двадцати лет, и стала жить там, а потом дважды туда приезжали и мама, которая была беременна младшим братом, с отчимом и со всеми нами, четырьмя детьми. Дедушка работал кочегаром, мы ходили в местную школу.

Тюрьма не сломила его, он продолжал придерживаться своих убеждений и любил жизнь не меньше, чем до этого. По сути, он никогда не участвовал в политической деятельности: правозащитное движение в советское время не ставило перед собой чисто политических задач. Конечно, кто-то говорил о смене режима, но объединяющая задача диссидентского движения была совсем не в этом. Главный его лозунг [призыв к власти] — соблюдайте свои законы и конституцию. Это была защита человеческих прав и борьба с государственной ложью — но не с государственным строем. Поэтому, когда страна поменялась, дедушка продолжил жить своей частной жизнью, занимался математикой, давал уроки. Он стоял у истоков общества «Мемориал» и до конца жизни участвовал в его работе.

Безусловно, среди диссидентов были люди с разными точками зрения — националисты, религиозники… Но когда речь идет не о борьбе за власть, а о том, чтобы бороться с нарушением прав человека, у всех одна и та же цель: чтобы за убеждения не сажали в тюрьму, чтобы тот, кто хочет выехать за рубеж, мог это сделать. Разногласия начались потом, когда не стало СССР и зашла речь о том, как все эти разные группы с их убеждениями будут представлены в органах власти.

23 февраля я была в кафе с друзьями и мужем — мы обсуждали, введут ли официально войска в [самопровозглашенные] ДНР и ЛНР. То есть было понятно, что введут, но под каким предлогом? Это был максимум, что мы могли представить. После этого мы отправились домой, продолжили обсуждать ситуацию, а через несколько часов услышали выступление Путина [в котором он объявил о вторжении в Украину]. Это, конечно, было шоком. Мы ждали чего-то плохого, но представить, что в ту же ночь начнут бомбить Киев, мы не могли.

Многие забыли хорошее слово — «инакомыслящие». Диссидентом я себя не считаю, но отношу себя к «инакомыслящим». Есть ли параллели между диссидентским движением в СССР и сегодняшним днем? Их трудно провести, но если говорить о самых близких советскому диссидентству вещах [в современной России], это прежде всего горизонтальное гражданское сопротивление, которое сейчас ярче всего проявляется в феминистском сопротивлении. Горизонтальность — это взаимопомощь и отсутствие лидеров, и люди борются прежде всего не за политические цели, а за право отстаивать свои убеждения, помогают тем, кто пострадал от режима, защищают их и распространяют информацию о них. И, как и в СССР, информация распространяется в условиях, когда легальные и не подверженные цензуре СМИ отсутствуют, а за ее передачу можно сесть.

О внутреннем состоянии общества дедушка, наверное, ничего бы сейчас не говорил, это вообще было не в его стиле. Но думаю, сейчас он был бы в очень большой печали — как когда его перевернула чеченская война. Я часто думаю, как ему тяжело было бы видеть после 2014 года, что происходит с крымскими татарами. 

Единственный вопрос, на который я не знаю ответа: что бы он посчитал правильным — уезжать или оставаться? Он никогда не хотел уезжать, даже когда это стало возможно после возвращения из ссылки [в 1986 году]. Он хотел жить только в России, хотя много куда ездил, в том числе в США [в 1988 году] — вместе с Андреем Сахаровым и Сергеем Ковалевым, в составе неофициальной правозащитной делегации. В частности, они посещали американские тюрьмы, чтобы понять, как они устроены и как можно было бы реформировать систему российских тюрем. Ему было важно, что здесь [в России] похоронены его родители и сын [дядя Евгении Лавут] — здесь все, что имеет для него смысл.