«Мы их не боялись. А они нас — очень» Россия больше двух месяцев обстреливала Харьков — но в итоге проиграла битву за город. Что в нем сейчас происходит? Репортаж «Медузы»

Пятнадцатого мая западные военные эксперты объявили, что Украина выиграла «битву за Харьков». Аналитики заметили, что российские подразделения под Харьковом отступили на фоне контратак украинских сил. Город находится в 25 километрах от границы, российские войска атаковали его с первого дня войны. В пригородах шли бои, районы подвергались ракетным обстрелам, одна из ракет еще второго марта ударила по центральной площади, тысячи горожан (до войны в городе проживало почти полтора миллиона человек) прятались в подвалах домов и спускались пережидать воздушную тревогу в метро. Сегодня в городе разбирают разрушенные здания, вновь запускают общественный транспорт, возвращают электричество и газ, готовятся к открытию салонов красоты и кафе. «Медуза» рассказывает, как город возвращается к мирной жизни.

На подъезде к Полтавской области поезд Киев — Харьков останавливается посреди леса: в области объявлена воздушная тревога, нужно ждать ее отмены.

Вагон полупустой — на сиденье напротив уснул военный, на его плече нашивка «за Украину». Рядом с ним — женщина, она звонит родным, предупреждает о задержке поезда и улыбается, просит близких не торопиться ее встречать.

Окончательно пригороды Харькова российская армия покинула всего несколько дней назад. Тринадцатого мая американские аналитики объявили, что Россия оставляет свои позиции под Харьковом. А уже 16 мая председатель Харьковской областной администрации Олег Синегубов сообщил, что в город вернулись 600 тысяч человек.

На вокзале многолюдно, звучит шестая воздушная тревога за утро, но на нее никто не реагирует. Меня встречает волонтер Виктор — он развозит еду врачам и военным, занимается гуманитарной помощью пострадавшим. 

«Двадцать третьего февраля я был у друга в деревне — он живет недалеко от границы с Россией. Мы в четыре часа утра услышали гул и взрывы, я сразу понял, что началась новая фаза войны, — рассказывает Виктор. — Быстро сели в машину, поехали в Харьков. Буквально за нашей машиной со стороны Белгорода наступала российская техника».

Виктор рассказывает, что не был удивлен. Для него война идет с 2014 года и полномасштабное вторжение было вопросом времени. «Когда стали сообщать о скоплении российской техники рядом с нашей границей, я уже тогда внутренне готовился к войне», — вспоминает он.

Машина едет плавно — Виктор объезжает блокпосты и противотанковые ежи, расставленные на дорогах. С начала боевых действий в Харьковской области восстановили 138 километров дорог — ремонтируют дорожное покрытие и эвакуируют сожженные машины. Но блокпосты пока не убирают.

Мы приезжаем в бар, в войну ставший волонтерским штабом. В этом районе зданий с выбитыми стеклами больше, мешки с песком закрывают оконные проемы на первых этажах. Спускаемся по лестнице в подвал — всюду ящики с едой. Среди волонтеров люди разных профессий: до войны многие из них были актерами, строителями, предпринимателями. Сейчас их объединяет общий труд — помощь другим. Волонтеры готовят еду, а затем отвозят ее врачам и пострадавшим жителям города. 

«Вы в курсе, что вся наша деревня — русская?»

Перед огромными пластмассовыми ведрами с овощами чистит морковь и лук один из волонтеров — Александр.

«Я живу в селе Завгороднее. Мама заболела ковидом ровно за десять дней до войны. Младший брат забрал ее к себе в Харьков, после ее положили в реанимацию. Рано утром 24 февраля я собрался поехать к маме. Стоял на остановке в деревне, полпятого утра, — вспоминает первый день войны волонтер. — Стояли еще люди со мной, и тут кому-то звонок: „Харьков обстреливают“».

Александр сразу же позвонил брату узнать, слышны ли у него взрывы, тот ответил, что слышны. А вскоре перезвонил и рассказал, что мама умерла спустя полтора часа после начала войны.

«Я хотел поехать за ней, забрать, чтобы похоронить дома. Но в Завгороднее заехала колонна российской техники — длинная, километров десять, — вспоминает Александр. — Мы с семьей спрятались в погреб, сидели до утра, с нами были дети — семь лет, 12 лет, 18 и пожилая женщина — ей 90. Она Голодомор пережила и Вторую мировую. Начали бомбить».

Тогда Александр решил, что нужно выезжать. «Если к нам поблизости прилетит, то мы останемся под завалами», — подумал он тогда. Александр снял тонировку со стекол машины, прикрепил белую простыню как флаг и поехал к российскому посту.

«Они долго нас проверяли, но выпустили. Мы приехали в соседнее село, где не было боевых действий, и видели, как наше Завгороднее „Градами“ поливают», — рассказывает Александр. Следующим утром он и другие мужчины собрали колонну из десяти машин и поехали обратно в Завгороднее — забрать оставшихся. «Я ехал самым первым, — вспоминает Александр. — На въезде в Завгороднее на нас выбежал перепуганный автоматчик. Мы их не боялись, а они нас — очень».

После проверки документов колонну пропустили в село, но в одном из переулков остановили, людей выгнали из машин и положили лицом в землю росгвардейцы: «Решили, что мы корректировщики» (координируют работу украинской артиллерии, — прим. «Медузы»).

«Я им говорю: „Вы в курсе, что вся наша деревня — русская? Вы знаете, что вся деревня в погребах сидит?“ А один из них отвечает: „Мы вас уже столько ****** [долбим], вы что, не могли ********* [уехать]?“ Этого татарина я запомню на всю жизнь», — злится Александр.

На следующий день пускать машины в село перестали, увезти других местных не удалось, а российская армия начала «зачистку». Александр узнал, что в Завгороднем убили местного участкового. По словам других местных, с которыми ему удалось пообщаться, на классной доске в сельской школе солдаты написали: «Крым наш, и вы — наши».

Через неделю российские войска были выбиты из села. Александр уверен, если бы оккупация затянулась, Завгороднее могла ожидать судьба Бучи.

«Я свою семью отправил в Чехию, а сам остался в Харькове. Волонтерю с тех пор. Гуманитарная катастрофа в селах у нас теперь: нет газа, электричества, воды. Непонятно, как люди выживают. Стараемся доезжать к ним», — заканчивает рассказ Александр.

Другой волонтер, Егор, ведет меня на склад. Прежде здесь был магазин красок, но теперь на полках лежит детское питание, медикаменты, консервы.

До 24 февраля Егор работал в строительной компании. В первые дни войны он хотел вступить в территориальную оборону, но туда выстраивалась очередь, Егора и его товарищей записали в лист ожидания и посоветовали помогать другим альтернативными способами. Тогда они начали заниматься волонтерством.

Сейчас Егор с напарниками помогает разбирать завалы в разрушенных районах Харькова, возит лекарства и еду людям, пострадавшим от обстрелов. Гуманитарную помощь привозят из других регионов Украины, многое закупают и в самом Харькове на деньги с пожертвований.  

Архитектор Александр и музыкант Кирилл отвозят еду в семнадцатую больницу — в отделение нефрологии. В больших пластмассовых ведрах — горячая каша с мясом, салат и хлеб. Волонтеры приносят еду только ко входу, внутрь больницы никого не пускают: в отделении должно быть стерильно. Их встречает и благодарит высокий крепкий врач.

«Первые недели были самыми жесткими — приходилось и под обстрелами ездить, и бензин невозможно было найти, во многие районы мы просто не могли попасть, — рассказывает Кирилл. — Но все равно готовили еду, возили в больницу, кормили тероборону». 

Дефицит бензина в Харькове есть и сейчас — на заправках выстраиваются длинные очереди, водители стоят в них по несколько часов. Военные и волонтеры могут заправиться вне очереди. По городу лишь 16 мая начали ходить троллейбусы и автобусы. Вскоре планируется запуск метро, но пока на станциях по-прежнему прячутся люди. С начала войны харьковское метро — главное бомбоубежище в городе. Во время обстрелов местные жители ночевали и готовили здесь еду. Сейчас многие осторожно возвращаются в свои квартиры.

«Подло с нами поступили»

Волонтеры привозят еду и в Харьковскую областную клиническую больницу. Медсестра из кардиологического отделения рассказывает, что с 24 февраля она работает без выходных. 

«Я только три раза за все время была дома. Посмотрите на меня, я успела постареть, — вздыхает женщина. — Транспорт долгое время не работал, я не могла приехать домой. И живу теперь здесь, в больнице. Мы работаем постоянно. Мой сын военный, он сейчас в Киеве, и внучка служит. Иногда звонит и говорит: „Бабушка, мне страшно“. Подло с нами поступили, как теперь русские нам могут быть братьями?»

Медсестра ведет меня по лестницам и коридорам больницы — окна заклеены скотчем и прикрыты картоном. На нем надписи с просьбой не стоять у проемов. В больнице лечат раненых военных и мирных харьковчан, пострадавших от взрывов.

А еще здесь теперь живут десятки домашних животных. В коридорах можно встретить не только собак и кошек, но и кролика с попугаем. Во время войны многие врачи переехали на рабочее место и забрали с собой своих питомцев.

Глава департамента здравоохранения Харьковской области Максим Хаустов тоже работает без выходных. В его кабинете спальное место находится прямо позади рабочего стола, вдоль стен стоят коробки с медикаментами.

«Двадцать третьего февраля я был на совещании в Киеве, — рассказывает Максим. — Ночью сел на поезд. В пять часов утра выхожу на станции Харькова, пытаюсь вызвать такси и слышу первые обстрелы».

Доехав до дома, врач переоделся и отправился на работу. С того времени городская медицинская система стала перестраиваться. «Сказать, что мы были к этому готовы, — конечно, нет. Не были готовы. Поэтому первые два-три дня был сумбур, многие врачи и медперсонал покинули Харьков, все были напуганы, транспорт остановился, люди не могли добраться на работу, — вспоминает чиновник. — Основной задачей для меня было понять, какие больницы могут работать, где какие сотрудники остались».

Хаустов добавляет, что ситуация осложнялась из-за постоянного наступления российских войск. В первые недели войны они каждый день занимали новые районы. Связь между больницами прерывалась, нарушались поставки медикаментов, многим сотрудникам было непонятно, что делать в оккупации.

«Ни в каких книжках не было прописано, как в современную войну нужно работать, — рассуждает Хаустов. — С одного аптечного склада в районе аэропорта мы пытались вывезти лекарства четыре дня. Бомбежки стихли, машины загрузили, а выехать уже не могли. И только спустя несколько дней машинам удалось выехать и привезти сюда медикаменты».

Областная больница стала медицинским «хабом». Здесь принимали гуманитарную помощь, отсюда же ее распределяли по разным районам, волонтерским объединениям и больницам.

Тогда же с Хаустовым стали связываться коллеги из США, Италии и Франции. «Помощь стала поступать — привозили и препараты, и машины скорой помощи. Это для нас была отдельная боль, в первую неделю была разбомблена станция технического обслуживания скорой помощи, — поясняет Хаустов. — Машины выходили из строя, попадали под бомбежку, какие-то изымали россияне. Мы за неделю теряли по шесть машин».

По словам Хаустова, некоторые больницы столкнулись с тем, что не смогли вывезти пациентов из оккупации.

«В селе Стрелечья на границе с Россией есть психиатрическая больница — там 700 пациентов. Они без еды фактически, без света. Готовят еду на кострах по сей день. Некоторые больницы пришлось эвакуировать в другие области, детей и раненых эвакуировали на запад Украины», — продолжает врач.

Хаустов уверен, после войны украинцев ждет тяжелый период восстановления, многие могут столкнуться с посттравматическим синдромом. «После того, как зверствовали россияне, мы долго будем помнить, какой он — наш сосед», — уверен врач.

«Даже мои растения не сдаются русским»

Самый пострадавший и густонаселенный район Харькова — Салтовка. Въезд в северную часть района пока закрыт. Обстрелы здесь прекратились совсем недавно, от журналистов требуют надеть каску и бронежилет. За зелеными деревьями и цветами сирени видны почерневшие от взрывов девятиэтажки. Со столбов свисают разорванные провода, всюду осколки от снарядов — острые и ржавые. Рядом с дорогой стоит разрушенная школа. 

Яна жила в доме по улице Бучмы. Пятого марта вместе с мужем она переехала за город к своей матери. Когда бои за город прекратились, семья решила вернуться домой.

«Тогда нас стали сильно бомбить, дом шатался от взрывов поблизости. Поняли, что нельзя здесь больше оставаться, — рассказывает Яна. — Вот сейчас вернулись — а у нас квартиры больше нет», — Яна указывает рукой на пятый этаж. Стена обвалилась, в проеме видны холодильник на кухне и шкаф. Совсем рядом — шахта лифта с почерневшими стенами. Под домом — придавленная бетоном машина.

«Муж поднялся за уцелевшими вещами, я внизу вот жду», — продолжает Яна. Ее родители получили эту квартиру в 1975 году.

«Русские для нас теперь хуже фашистов. Кто мог подумать, что на Харьков нападут? — злится Яна. — Двадцать третьего февраля помню: вижу вертолет ночью из окна. Не наш — наши я знаю, они часто летают здесь, еще с 2014 года. Привозят раненых с Донбасса. Мне сын из Краматорска потом звонит в четыре часа утра, говорит: „Мама, нас бомбить начали“. А я ему в пять перезваниваю: „Нас тоже начали“. Страшно было. Соседка моя погибла, ее тело месяц лежало под завалами, недавно ее смогли найти и похоронить. Хорошая женщина была. Неизвестно еще, может, кто-то здесь лежит и сейчас. Но мы живы-здоровы, на этом спасибо». Яна вытирает слезы и улыбается. 

У подъезда соседнего дома курит Ирина. Она вынесла свои растения из квартиры, радуется, что почти все они выжили. 

«Даже мои растения не сдаются русским. Мы ненадолго выезжали из Харькова, вот русских выгнали, и мы с мужем вернулись — разбираю здесь все. Пойдемте, я покажу», — Ирина ведет меня в квартиру на первом этаже. 

«В нашу крышу попала ракета, все в здании повредилось, к нам на первый этаж вода с девятого стекает», — Ирина показывает вздувшийся от влаги паркет — он поднялся, как волна. На мою голову с потолка падают капли. Обои от сырости сползают со стен. Вместо стекол в окнах — картон. 

Женщина говорит, что больше не может плакать: «Мы долго были без связи, а когда узнали о Буче и Бородянке, так долго не могла успокоиться. Сейчас с мужем не знаем, что делать». 

В гости спускается соседка с пятого этажа. Женщина принесла с собой кексы: «У меня дома воды было по пояс, ходила, плавала там. Нету у нас ни газа, ни света, ни воды. Будете кекс?»

На Салтовке слышна работа ВСУ — стреляют гаубицы и минометы. Бои в области продолжаются, украинским военным удалось выбить стоявшие на этом направлении силы самопровозглашенной ДНР. Шестнадцатого мая Минобороны Украины сообщило, что одно из подразделений теробороны ВСУ вышло к границе с Россией.

«Так звучит крылатая ракета»

Звуки артиллерии слышны и на Горизонте — так называется район на восточной окраине Харькова. На въезде к Горизонту большие воронки, заполненные водой. Мимо разрушенной девятиэтажки идет Юрий. В конце февраля ракета прилетела и в его дом.

«Лежал дома, слышу ракету, вскочил. В соседний дом ударило, снесло верхние этажи. Спустился в подвал, и в мой дом ударило. Вернулся в квартиру — стулья порваны, дверь разорвало. Будто огромный кот зашел и все поцарапал. Рамы оконные лопнули. Скажу вам, что ракета — это страшно. Пострашнее, чем самолет. Такое чувство, будто земля содрогнулась и дома пошатнулись, — рассказывает Юрий. — Русский самолет, когда прошел, бомбанул так, что офигеть. В соседний дом попал, стекла сыпятся, люди в панике, кто-то плачет. А потом привыкли».

Теперь Юрий хорошо различает разные виды стрельбы на слух. «Как с гаубицы и миномета начнут стрелять, так будто гремучая змея над головой летает», — объясняет он. А потом вспоминает, как слышал автоматные и пулеметные очереди в районе супермаркета поблизости.

«Я все время здесь был, никуда не уезжал— где-то полтора месяца в подвале просидели. Потом в апреле начали в квартиру подниматься. Сначала пять часов в квартире, потом в подвал. Заходили домой, хотя бы мылись. А под конец апреля — день в квартире, ночь в подвале, — рассказывает Юрий. — Нестабильная линия фронта, долго было слышно, как рядом стреляют „Градами“. С Малой Рогани прилеты были — в воздухе такое „дзынь“, как арфа играет. Так звучит крылатая ракета».

Юрий шутит, что больше, чем обстрелы, ему надоели местные кошки. «В подвал к нам пришли, жалко их, кормили чем могли, — вспоминает он. — Сначала они дичились нас, потом обнаглели. Ночью сплю, проснулся — одна рядом мурлыкает, вторая в ноги легла, третья на мне спит».

Из-за перебоев со связью жители, ночующие в подвалах, нередко оказывались в информационной изоляции.

«Радио нет, телефон у меня разбился. Все вокруг говорят о Буче, Бородянке. Я думаю как дурачок: „Что за Буча и Бородянка?“ По радио потом услышал — у меня душа заболела, — вспоминает Юрий. — У меня мама военный медик. Когда у нас стали взрывать все, она пришла ненадолго, плачет. Я успокаивать пытаюсь, говорю: „Нормально все“. Приходила и плакала. Водички попьет и успокаивается. От одной мамаши чуть по печени не получил. Я стоял у подвала, а она шла по улице, за ней невдалеке ее дети шли. Вдруг самолет пролетел и ударил, я ее хватаю, а она убегает. Я кричу: „Куда бежишь, стекла разлетаются!“ Она мне: „У меня там дети и собака!“ И убегает. Тут у каждого своя история». 

«Родился с войной и закончу с войной»

В разрушенные здания возвращаются люди — с верхних этажей слышен звон стекла, кто-то убирает мусор в том, что осталось от их квартир. Шелестит полиэтиленовая пленка на окнах — ею люди прикрывают проемы и дыры от ветра. В Харькове и области постепенно подключают газ, электричество, восстанавливают разбитые трубы. Но работы много, и районам приходится ждать своей очереди.

Василию 70 лет — он стоит посреди Большой Кольцевой улицы в кругу друзей и громко ругается. 

— В моем доме электричество есть, а нет газа и горячей воды. Холодная льется тонкой струей. Трубы все перебиты!

— А у меня и холодной нет, — перебивает сосед.  

— И магазин ни один не работает! Издевательство просто, — злится третий. 

— Я вообще час за пенсией в Рогань шуровал, — добавляет Василий. Но после успокаивается и соглашается ответить на вопросы:

— С 24 февраля с «Градов» по нам стреляли, мины летели. Страшно было. Я никуда не уезжал. Мы читали новости, думали, что нападет Россия, но до конца не верили. Американская разведка предупреждала, конечно. А мы на хорошее надеялись. Потом стали бомбить нас. Русские хуже фашистов. У меня кум в Изюме живет, ужасы рассказывает. Они наших детей убивают. А в Буче что делали? Это что? Это издевательство. Слезы наворачиваются. 

— Мне 86 лет, — говорит друг Василия, — родился с войной и закончу с войной. 

Центр Харькова блестит — всюду на асфальте мелкие осколки битого стекла. Они застревают в подошве обуви. Крупные осколки убраны, город очищают, но многие здания разрушены и превратились в руины. Где-то выбиты окна и стены, на асфальте и стенах следы от кассетных бомб. На асфальте они оставляют след, похожий на закат солнца с лучами, за это местные жители называют их «солнышками».

Парень и девушка из ВСУ на площади Свободы — ее уже убрали от осколков и мусора — просят сфотографировать их. Первого марта в здание Харьковской областной администрации российская армия ударила ракетой. Под завалами погибли 24 человека. За разваленными стенами видны уцелевшие шкафы с папками, стулья в бывших кабинетах.

На соседнем доме работа уличного художника Гамлета — на деревянной фанере, прикрывающей разбитое здание, он нарисовал крафтовый пакет с надписью «Наша сумка возможностей». Рядом останавливается прохожий и фотографирует граффити. 

«Приехал с Алексеевки в центр на маршрутке. Начинают их [маршрутки] запускать постепенно, но не ясно, как они без бензина будут ездить, — рассказывает он. — На одной из остановок дедушка увидел нашу маршрутку и перекрестился. Видимо, успел забыть, как они выглядят. Еще недели две назад так тихо было: я на велосипеде по городу ездил, машин почти не было. Теперь даже матери с колясками гуляют». Мимо проходит женщина с ребенком, под колесами коляски поскрипывают стеклянные осколки.  

В магазинах нет очередей, в аптеках — тоже. Улицы полупустые, но кафе, рестораны и салоны красоты постепенно готовятся к открытию. Возле кофейни мужчина красит скамейку. Внутри девушки делают уборку — вытирают кофемашину, поливают растения. Просят приходить к ним через несколько дней, тогда обязательно угостят кофе, а сейчас нужно вернуть электричество в помещение.

На одной из центральных улиц работники коммунальной службы укрепляют здание мешками с песком: они опасаются, что ракетные обстрелы возобновятся. 

«Давайте вы сделаете вид, что говорите со мной, тогда у меня будет серьезная причина бездельничать», — обращается ко мне Максим, один из коммунальщиков.

«Многие из Харькова выехали, конечно, и сейчас возвращаются. Но я не уезжал. До войны я был электриком, теперь вот привожу город в порядок, — рассказывает он. — Я не уехал, потому что я патриот. Тут работы сейчас много. Бомба прилетела в соседнее здание и застряла на третьем этаже. Мы с ребятами сразу стали разбирать завалы. Ездил недавно в свою деревню, видел трупы российских солдат. Почти разложились уже». 

Максима все же зовут работать, он тушит сигарету и прощается. 

За три дня в Харькове прозвучало больше двадцати воздушных тревог. Последнюю я слышу на вокзале — голос из динамиков просит пройти в укрытие. Зал ожидания почти пуст. Никто не реагирует на тревогу и не уходит в убежище. С начала полномасштабного вторжения России в Украину все в Харькове уже привыкли к сиренам.