Почему в колониях все время пытают людей? «Медуза» спросила у сотрудников ФСИН, что они сами об этом думают — и как оправдывают насилие «Многие заключенные сами провоцируют»

В начале октября правозащитный проект Gulagu.net опубликовал серию видео из нескольких российских колоний, на которых запечатлены пытки и сексуальное насилие по отношению к заключенным. Следователи возбудили несколько уголовных дел, некоторые сотрудники ФСИН лишились должностей. Пытки и насилие в российских колониях и СИЗО — системное явление; достоверные сообщения о них появляются в СМИ постоянно. Правозащитники уверены, что пытки санкционированы высшим руководством ФСИН. «Медуза» поговорила с сотрудниками ведомства, чтобы попытаться понять, как они сами относятся к этому — и как оправдывают применение насилия к заключенным.

Пытки в российских колониях и СИЗО — это реальность. В большинстве случаев людям, которые несут за это ответственность — сотрудникам ФСИН и полицейским, — удается избежать наказания. Подробнее об этом читайте в материалах «Медузы»: 1, 2, 3

Алексей

бывший сотрудник СИЗО в Томской области, ушел из ФСИН в 2016 году (имя изменено по просьбе собеседника «Медузы»)

Пытки происходят из-за человеческого фактора и эмоциональности. То, что заключенные — хорошие, а сотрудники — плохие, как показывают в кино, — чушь. Многие заключенные сами провоцируют сотрудников.

На опубликованных [правозащитниками] видео видно, что произошло. И складывается впечатление, что сотрудники — плохие. Хотя причины [происходящего] неизвестны. 

Сам я представляю, как это, когда тебя выводят [из себя] заключенные, — но мне удавалось себя сдерживать. Применять спецсредства в нашем СИЗО приходилось, но очень осторожно: законодательство серьезно ограничивало. Но в каком-то смысле я понимаю сотрудников [участвующих в пытках] — они свои эмоции и злобу проецируют [на заключенных]. Правда, чересчур жестокое отношение, съемки на камеру… Это все, конечно, плохо. 

Раньше, в 90-х, сотрудники держали заключенных [и подозреваемых] в узде. Например, [применяли силу] когда нужно было раскрыть преступление. Помню, один человек убил свою мать, вышел на улицу и начал кричать: «Мою мать убили!» Все прекрасно знали, что он это сделал, но доказательной базы не было. Мы делали так: садили его в комнату, где другие заключенные его, скажем так, пытали. И он сознавался. 

Тогда «первоходов» могли садить к старожилам, [последними] оказывалось влияние [на первых]. А сейчас такой практики нет: первоходы к первоходам, тяжкие — к тяжким и так далее. 

Чаще всего сотрудники, снимая ролик с издевательствами, хотят использовать видео в качестве угрозы. Будешь себя плохо вести — покажем ролик другим заключенным. Если заключенный продолжит — ролик покажут, а сам зэк пойдет к «петухам». Эта практика применима везде — и в «красных», и в «черных» колониях.

Но нужно понимать, что основа такой жестокости у нас была обусловлена одним — только утихомирить [заключенных]. Такое насилие дает хороший эффект — но только не «петухам». Им уже все равно.

Все эти вводимые законы о правах человека и прочее… Все слишком верят заключенным! Такие законы, конечно, хороши, но то, что сотруднику не верят, — плохо.

Для сотрудников ничего не делается, у них прав даже меньше, чем у заключенных. [А чтобы сделать сотрудникам лучше] нужно увеличить зарплаты. Нужно дать больше прав, даже на применение спецсредств — сейчас сотрудники просто боятся их применять. Если спецсредства все-таки применили, то дальше пишется рапорт, объяснение и акт [о применении]. Начинается внутренняя проверка, прокурорская — все это выматывает. 

Еще между ведомствами [ФСИН и прокуратурой] есть внутренняя борьба. У нас была прокурор, которая хотела поймать и посадить сотрудников [применяющих спецсредства], чтобы выслужиться. Это сказывается на моральном состоянии сотрудников — происходит выгорание. Может, потому я и ушел с этой работы — уже не мог смотреть на заключенных. Сотрудникам никто не помогает, а психолог есть только для отметки. 

Я думаю, что пытки происходят из-за перегибов на местах. Не думаю, что это происходит системно. Проблема [появления пыток] заключается в том, что руководство [колоний] часто [приходит] из других ведомств (например, из ФСБ, — прим. «Медузы»). Среди них много тех, кто старается выслужиться перед руководством: на все проверки они приносят икру, самогонку и рыбку. На остальное — все равно, морального образа сотрудника нет никакого. 

Но вообще инициировать пытки может кто угодно — например, сами смотрящие по тюрьмам. Они могут хотеть уволить сотрудника, а он на провокации не поддается. Его заставляют поучаствовать в пытках, а потом сдают и увольняют. В целом, когда такие факты вскрываются, должно быть возбуждено уголовное дело, но могут поступить и проще — уволить задним числом.

Роман

бывший сотрудник исправительной колонии Кемеровской области, ушел в 2019 году

Думаю, традиция пыток сложилась исторически — потому что все к ним привыкли. Сама нынешняя система не способна иначе добиваться порядка от осужденных. У нее нет цели исправить, но есть другая — в моменте сделать так, чтобы заключенные не рыпались. 

Пытки применяются, когда необходимо выудить нужную информацию, показания. Но в целом физическое насилие в колониях нужно для того, чтобы подавить волю осужденных. Преступник должен быть послушным. Это как [когда] в семьях детей бьют — тут то же самое.

Часто неугодных осужденных садят к «активистам», сотрудничающим с администрацией. Мне кажется, что все насилие происходит руками самих же осужденных. Но этим манипулируют сотрудники.

Об эффективности пыток говорить сложно. Если задача сделать так, чтобы заключенные не рыпались, и сделать все зоны «красными», [чтобы] сотрудники чувствовали себя в безопасности — насилие оправданно. Но если мы возвращаемся к глобальной цели — исправление, — то нет, это только все усугубляет. Зло всегда порождает зло. 

Думаю, что пытки — это системное явление. В каждом учреждении есть ублюдок и отморозок, который себе это позволяет. Но на моих глазах никто не применял чрезмерную физическую силу. С точки зрения нормального сотрудника и человека, излишняя сила недопустима. Сам я всегда давал понять, что не буду участвовать [в чем-то незаконном], и отказывался.

Наша колония была образцово-показательной с точки зрения соблюдения режима осужденными. У нас [официально] не было даже авторитетных осужденных — но на самом деле были. И пыток не было, чтобы выбивать показания. Но жестокая «приемка» была: когда заключенный только прибывает в колонию, «активисты» его бьют и громко кричат. Это делается для подавления воли и психологического уничтожения. Физическое и психологическое насилие продолжается 15 дней. После этого человек выходит с пониманием, что вести себя нужно тихо и мирно.

Еще имели место угрозы изнасилования, но я не помню, чтобы до этого доходило. Но это не пытки, а издевательство, неправомерное применение силы.

Вообще, массово [насилие стали применять] в начале нулевых, когда «черные» зоны начали «перекрашивать». Любая «красная» колония, как мне кажется, стала «красной» именно за счет таких методов. Начальники учреждения договаривались с надзорными инстанциями, прокуратурой в духе: «Мы будем очень сильно бить заключенных». Впоследствии заставляли [заключенных] подписывать согласие о сотрудничестве с администрацией. Тогда те, кто живут по понятиям — их было большинство, — становились «красными». С тех пор так и устоялось — [насилие] идет по накатанной.

Возможно, что наверху [руководители], как и любая власть, не понимают, что происходит «на земле». Предполагаю, что на местах сами сотрудники определяют установки и методы воздействия.

С самой системой [ФСИН] в целом тоже все не нормально. Мне кажется, что [среди проблем] основное — восприятие людьми своей профессии. Люди приходят [во ФСИН] не исправлять. Они просто [идут] туда, где им платят, и [чтобы] была пенсия.

А моральные условия очень тяжелые: у людей есть выгорание, огромные переработки. Все сотрудники не удовлетворены и живут в постоянном стрессе. И если человек постоянно угнетен — он не может сделать ничего хорошего ни для себя, ни для государства или общества тем более.

Воспитание [заключенных] должно быть в адекватной среде, люди не должны идти в колонию ради зарабатывания средств на еду. Они должны заниматься этой работой по зову сердца, как бы громко это ни звучало.

Вопрос «как исправить систему?» был для меня очень острым. Помню, что еще во время учебы я хотел бороться до конца, чтобы ее исправить. А потом понял, что смысла в этом нет вообще. Думаю, что начинать исправлять систему нужно с фундаментальных моментов в стране. 

Решение я вижу в смене всех кадров. Когда я был курсантом, со мной учились ребята, которые хотели делать [что-то] хорошее для страны и общества. В институте нас учили хорошему, но когда молодые сотрудники приходят в учреждения, где их переучивают и показывают, как «надо»… Всех старых сотрудников нужно сократить и набрать новых, молодых, психологически здоровых людей.

К выводам [после публикации видео с пытками] в руководстве ФСИН не придут — я уверен на сто процентов. Но если поразмышлять, то начальство колонии должно провести проверки, опросить сотрудников — все всё знают, скорее всего. Виновные должны понести уголовную ответственность, а прозреть должны все: от МВД до следственных органов. Но никто не прозреет.

Иван

действующий сотрудник колонии-поселения одного из центральных регионов (имя изменено по просьбе собеседника «Медузы»)

На сотрудников ФСИН оказывает огромное влияние тот контингент, с которым они общаются и служат. Колония — это закрытое общество. Вся атмосфера оказывает большое давление — тебя ведь могут убить. Очень много таких случаев. Только почему-то это не предается большой огласке.

Вообще, сотрудники ограничены в применении дубинок и спецсредств. Перед применением спецсредств служащий должен предупредить о собственных намерениях и выждать какое-то время, чтобы были выполнены требования. И, если никакой реакции не последовало, затем применить физическую силу. Применение такой силы очень строго регламентируется, затем требуется составить необходимые документы. Затем будет служебная проверка, оценивающая, было ли применение силы правомерным или нет. Лучше всего иметь видеозапись со стационарной видеокамеры или регистратора. Если сотрудник что-то нарушил, то его увольняют.

Я никогда не видел применения силы на службе — тем более такого, как на видео. Я даже не знаю, настоящее это видео или нет. 

В предположении о том, что целью пыток было выбивание показаний для других учреждений типа СК или МВД, я очень сомневаюсь. У нас учреждение никак не взаимодействует с другими ведомствами, их для этого специально разделили, когда мы вступили в Совет Европы. Тогда одним из первых выдвинутых условий была передача функций исполнения наказания из МВД в отдельную структуру, которая подчиняется Министерству юстиции. Как раз чтобы избежать выбивания разных показаний. 

Я считаю, что этот переход получился, никто [нам] не звонит из полиции с просьбой найти конкретного человека [и оказать давление]. Могут попросить отправить пару документов, но не было случаев, чтобы просили подойти к кому-то и задавать вопросы — а если тот не будет отвечать, то башкой об стену бить. После драки кулаками не машут — суд был, что надо было дать, то и дали. 

Я не знаю, зачем [пытать], ведь это совсем неэффективно. Я бы [во время пыток] ничего не выдал. Считаю, что можно всегда нормально спросить. Думаю, что пытки как инструмент донесения какой-то информации — это совсем не то. Через пинки что-то объяснить или доказать невозможно. Но я не спорю с тем, что место заключения должно быть нежеланным. Туда [люди] должны не хотеть попасть. 

Такие проблемы [пытки] возникают больше из-за тех людей, которые туда попадают. Чаще всего осужденные уже долго и много раз сидели в разных местах, везде нахватались и начинают гнуть свое. Из-за этого появляется насилие. Фактов сексуального насилия и избиений между осужденными не сосчитать. Половину этого они сами скрывают, чтобы им не навесили срок. И в этой обстановке варятся сотрудники. Например, сотрудник работает уже 15 лет по девять часов в день — выходит, что треть жизни отсидел.

Я не знаю, что нужно сделать, чтобы их [пыток] не было. Через десять лет фактов применения физической силы, даже законных, будет еще больше. [Новое] поколение сейчас более офигевшее — избалованное тиктоками. Говорят: «Это мое право», — даже не читая документы, не зная, на что они имеют право в таких учреждениях. Тем самым они только [тенденцию к пыткам] раскачивают. Ему [осужденному] говорят: «Если вы не будете делать это, то мы применим физическую силу». [Он говорит]: «Применяйте». Ему повторяют, он отказывается, затем пишет жалобу в прокуратуру — о том, что [заставлять его] было неправомерно. Хотя проведи миллион проверок — все было законно. 

Когда в наше учреждение едет прокурор, то не дай бог он увидит [что-то не то]. А если кто-то из осужденных на тебя напишет жалобу, то ты уже одной ногой вне системы. У нас не бывает такого, что жалобу скомкали и потеряли.

В крупных учреждениях на сотрудников оказывается большое влияние. Мне рассказывал один знакомый, что его дети начали «ботать по фене» раньше, чем ругаться матом. Они с женой достаточно долго проработали в колонии — все это тащится в дом и вылетает само по себе.

Психологического сопровождения [сотрудников] и так довольно много. В связи с последними событиями его станет еще больше: проводятся тестирования и анкетирования. Я не знаю, помогают они или нет, об этом нужно спрашивать у психолога. Оно [по идее] должно работать, если [у меня] есть какие-то трудности, а я могу о них не знать. У других сотрудников выгорание есть — [у тех] кто работает по 10–15 лет. Я работаю меньше, у нас тихое, спокойное учреждение. Народу мало, потому что режим более свободный. Считаю, что у меня, слава богу, все хорошо.

Но со стороны государства на ФСИН обращается слишком мало внимания. Например, можно сделать нормальный ремонт в расположениях, где спят осужденные. Если сделать человеческий ремонт, то и человек другой будет — вот это и есть исправление. Кажется, что это ерунда, но одно дело, когда ты спишь в комнатушке, где обои отклеиваются и плитка на тебя падает, а другое — когда все аккуратно.

Я считаю, что исправительная система должна исправлять. В моем месте [работы] все проходит как с детьми: им и лекцию прочитают, и кино покажут. Осужденные могут и свои книги иметь, нужно только, чтобы они прошли цензуру. Главные задачи ФСИН — исправление, ресоциализация и прочее, — хотя удается достичь такого не везде.

Что делать, чтобы не было какой-то профессиональной деформации? Не знаю, ее не избежать. Нужен внутренний контроль, а не изменения со стороны руководства. Надо ждать, когда люди поменяются. Не на должностях, а поколениями. И, может быть, станет хуже. А может, лучше.

13 октября глава Gulagu.net Владимир Осечкин заявил, что правозащитники получили еще один архив видеозаписей пыток и издевательств над заключенными. Пока записи из этого архива не обнародованы.