«Статус „иностранного агента“ развязал нам руки» Директор «Насилию.нет» Анна Ривина — о том, почему центр теперь занимается помощью жертвам не только домашнего, но и полицейского насилия

11 февраля Центр помощи жертвам домашнего насилия «Насилию.нет» подал в суд на Минюст России, который 29 декабря 2020 года признал его «иностранным агентом». Решению о включении в соответствующий реестр предшествовала внеплановая проверка, устроенная по жалобе неизвестного сотрудникам организации человека. Подробности жалобы им до сих пор узнать не дали, а признание «иноагентом» объяснили поддержкой закона о противодействии домашнему насилию. «Медуза» поговорила с Анной Ривиной, кандидатом юридических наук, директором центра «Насилию.нет» и специальным советником коллегии адвокатов Pen & Paper. Она подробно рассказала о том, с какими бюрократическими препонами приходится сталкиваться организациям, признанным «иноагентами», почему действия властей нарушают международное право — и какие новые возможности открылись перед центром.

«У меня была абсолютно детская, наивная обида»

— Как вы узнали о том, что вас включили в реестр «иноагентов»? 

— Изначально нам пришло письмо, что планируется внеплановая проверка на основании заявления некоего господина Трубецкого. Дали нам две недели на предоставление всех документов. По телефону сказали, что покажут текст обращения. Вообще, нам должны [были] обосновать, по какой причине эта проверка происходит. Ничего из этого не произошло.

Мы сдали документы и ждали решения. Было легко предположить, что мы получим статус «иностранного агента», но была надежда на понимание, что все, что мы делаем, это не в интересах другого государства. Тем более в 2020 году мы реализовали проект вместе с московским правительством. Но 29 декабря мы получили решение об этом статусе. Там было много обоснований, но ключевая мысль такова, что мы говорили, что необходим закон против домашнего насилия.

Сейчас у нас бюрократическая стадия, на которой мы обмениваемся бумажками с Минюстом. На днях я получила приглашение 1 марта прийти на встречу, на которой будет зафиксировано наше правонарушение — а именно что мы самостоятельно не встали в реестр «иноагентов». И с 90-процентной вероятностью можно сказать, что это решение будет сопровождаться штрафами.

— Какой была первая реакция на включение в реестр, пусть даже ожидаемое?

— Вы знаете, я себя даже удивила этой реакцией. У нас не было активного иностранного финансирования, только несколько незначительных переводов, которые не повлияли на наше устойчивое существование и развитие. Я всегда очень открыта ко всем. Хожу и на Первый канал, и на какой угодно. Опять-таки мы делали проект с московским правительством, и в Думу я ходила на разные слушания. Мне хотелось не формата баррикад, а объяснить, в чем проблематика. Нечасто, но я встречала очень адекватных людей, которые представляют государственную власть.

И мне было безумно обидно. В тот день [29 декабря, когда вышло решение] мне обрывали телефон с утра до вечера. Вообще, у меня такого не бывает, но когда я начинала разговаривать, то сразу плакала. У меня была такая абсолютно детская, наивная обида. И я не хочу с ней прощаться, я хочу, чтобы у меня была такая реакция на несправедливость. Решение мне не хочется воспринимать как логичное, и все формы поддержки типа «Добро пожаловать в клуб приличных организаций» меня не очень успокаивали. Можно как угодно себя успокаивать, но я точно знаю, что не являюсь «иностранным агентом», не делаю ничего в интересах другого государства, работаю в интересах себя как гражданина страны и людей, которые каждый день к нам приходят за помощью. Мне не хочется жить в том мире, где мы приучаем себя называть черное белым и обратно. 

— То есть решение включить «Насилию.нет» в список «иностранных агентов» не было для вас своего рода комплиментом, учитывая, как много известных правозащитников признали «иноагентами»?

— Из списка «иностранных агентов» мы самые молодые, в апреле этого года нам будет всего три года. А в этом списке организации, которые работали по 10–15 лет, чтобы заслужить статус. И конечно, в этом есть не то чтобы приятная нота, но понятно: если бы мы ничего не делали, мы бы действительно там не оказались.

Больше всего меня бодрит не то, что это объяснимо, хоть и извращенной логикой, а то, что мы получили колоссальную поддержку. Было 29 декабря, и мы решили не проводить разъяснительную беседу, потому что у всех в голове мандарины и оливье. И все равно огромное количество людей и журналистов возмутилось этому [решению Минюста]. Знакомые, с которыми я не общалась годами, говорили, что эта новость была в топе «Яндекса». На «Эхе Москвы» по 10–15 минут говорили про нас люди, с которыми я не была лично знакома или была знакома шапочно. Это важно, потому что дает четкое понимание, что нам не нужно оправдываться.

31 декабря, когда все сидели перед новогодними столами, мне приходили сообщения от неизвестных номеров, которые трогали до слез: «Спасибо вам, если бы не вы и ваша работа, я бы не жила и не встречала Новый год». Это очень дорогого стоит. В твиттере было много сообщений: «Признали, пойду поддержу пожертвованием». 70–80% нашего бюджета — это пожертвования от людей, которые живут у нас в стране. Называть нас можно как угодно, и люди либо этому просто не верят, либо готовы нас еще больше поддерживать. 

— Удалось в итоге узнать, кто этот гражданин Трубецкой, который написал на вас жалобу?

— В устной беседе нам сказали, что он написал заявление с просьбой не рассекречивать свои данные. Мы подали иск в суд на решение Минюста. Они могли не показывать текст анонимного обращения, но для внеплановой проверки должны быть обоснования. Помимо этого, должен быть документ от прокурора с мотивировкой, почему это происходит. Нам не показали таких документов. И я не удивлюсь, если этого обращения вообще не существует.

— Почему вам говорят, что вы должны были сами встать в список «иноагентов»?

— Сейчас так прописано в абсурдном законодательстве. Если мы якобы занимаемся политической деятельностью и у нас есть иностранное финансирование, то мы должны сами прийти и уведомить об этом. Если не сделаем это, у нас будут санкции: предупреждение или штраф. Мы сами должны надеть себе на плечо звезду Давида. 

«Этот созыв Думы не примет закон против домашнего насилия»

— У вас есть враги во власти? Кому вы могли перейти дорогу?

— Можно зайти в гугл и набрать мою фамилию. Там православные или псевдоправославные активисты устраивали даже молебны против нас — один такой проходил в монастыре в Испании. Есть организация — «Сорок сороков». Есть куча статей, где пишут, что я по заказу Запада приехала разрушать российские семьи. Есть люди, которые считают, что я сплю и вижу, как протащить этот страшный законопроект против домашнего насилия. 

— Как государство в целом относится к проблеме домашнего насилия? 

— С того момента, как не существует СССР, в России было около 40 законопроектов против домашнего насилия, и ни один из них не доходил до первого чтения. Мы видим, когда полицейские, которые насилуют девушку, получают условное наказание. Когда женщины, которые обороняются, попадают в тюрьму по статье «умышленное убийство». Это, в общем, такая государственная политика: женщина должна сидеть, молчать и рот не открывать.

Сейчас наше общество очень стремительно меняется. А государство все еще искренне верит, что достаточно существующего наказания [за насилие] в Уголовном кодексе. Но люди во власти не понимают, как сложно эту помощь получить. Если смотреть на статистику, мало кто доходит до суда. И у нас была декриминализация побоев. Чем не государственная политика, когда государство откровенно проголосовало за то, чтобы за побои можно было заплатить штраф? Против закона, который защищает пострадавших от домашнего насилия, могут выступать только люди, которые не хотят терять этот контроль. И мы прекрасно помним историю с господином Слуцким. Все это звенья одной цепи, и здесь все очень логично.

— Что теперь будет с законом о домашнем насилии?

— Не один раз поднималась шумиха, будто вот-вот-вот сейчас примут закон, а потом все опять уходило в песок. Даже до начала карантина [Валентина] Матвиенко говорила, что тема домашнего насилия будет приоритетной для Совета Федерации. А потом сказала, что из-за карантина — когда во всем мире зафиксировали связь изоляции с ростом домашнего насилия — тема пойдет чуть ли не на десятый план. Но исходя из моего общения с людьми, которые близки к процессу, они говорят, что в этом созыве не будет. Посмотрим, будет ли в следующем.

— Меняется ли в целом ситуация с домашним насилием в России за то время, что вы работаете? 

— Все только начинается, и [даже] когда закон примут, будет только начало. Это не панацея и не волшебная палочка. Но эволюция налицо: общество эволюционирует, а государство деградирует. Эта пропасть увеличивается. Если мы посмотрим на опрос «Левада-центра», сейчас около 80 процентов выступают за закон о домашнем насилии. Раньше о таком и думать нельзя было. Выходят прекрасные книги, [делаются] проекты против насилия. В 2015 году, когда я начала этим заниматься, этого не было.

— Вы говорили, что вам досталось не только за борьбу с домашним насилием, но и за работу с ЛГБТ. Что вы имели в виду?

— В этом большом документе были разные основания, за которые нас считают организацией, которая занимается политической деятельностью. Например, как-то мы с Аленой Поповой подавали документы на публичное мероприятие против насилия, мероприятие не разрешили провести, но эту часть включили в документ. Помимо этого у нас есть свое медиа, там были тексты, связанные с дискриминацией ЛГБТ-сообщества или которые касались насилия в отношении представителей ЛГБТ.

«Такое впечатление, что у них там немного биполярное расстройство»

— Вы писали, что в 2021 году будете действовать больше, громче, прозрачнее и наглее. Это как?

— У нас увеличилось и будет увеличиваться количество адресной помощи, будет увеличиваться количество направлений, по которым мы работаем. Я не хочу играть в игру, что за всеми границами враги. Нас пытаются уличить: «Что, у вас не было иностранного финансирования?» Я совершенно не хочу идти на поводу этой логики, и моя прозрачность в том, что я живу в глобальном мире и проблема домашнего насилия является глобальной. Странно сказать, что нельзя объединяться с другими странами во время «Исламского государства». Домашнее насилие абсолютно такая же история. Я много ездила по миру с выступлениями и разговаривала с женщинами разных религий, цвета кожи, сексуальной ориентации. Когда женщины говорят о проблеме домашнего насилия, они говорят на одном языке. Поэтому мне все равно, как на карте выглядят границы того или иного государства, когда мы говорим о проблеме, которая существует в каждой стране. Я, естественно, буду не конкретно финансово, а в любом возможном виде объединяться с людьми, которые занимаются решением проблемы насилия.

Раньше, когда, условно говоря, мы делали проект с правительством Москвы, я старалась быть не то чтобы компромиссной, но понимала, что мне не нужно говорить [критические вещи] про «Единую Россию» каждые пять минут. Никогда не шла к ним с установкой, что вы из правительства и разговор с вами невозможен. Сейчас я понимаю, что федеральные власти дали нам понять: они ни в коем случае не хотят с нами диалог.

— То есть раньше диалог с властью был?

— Я была приглашенным экспертом Совета Европы, мы ездили по регионам, в Хабаровск, Иркутск, другие города. Обучали судей, прокуроров, адвокатов проблематике домашнего насилия. Если меня [и теперь] позовут, я поеду, потому что верю в просвещение больше, чем во что-либо. Но [например] в рамках проекта «Москва против насилия» у нас были баннеры, и сейчас они должны идти с маркировкой «иностранные агенты». Департамент СМИ говорит: «Мы хотим эти баннеры размещать дальше, но с той маркировкой не можем». И здесь мы ничего не можем поделать. Раньше проекты, которые мы предлагали правительству, мы сами придумывали с идеей: «Ребята, вы не умеете, не знаете, а мы готовы рассказать, научить, прояснить». Теперь мы сами больше не пойдем. Мы не будем стучаться в закрытую дверь — это просто вопрос самоуважения.

— В документе Минюста сказано, что центр занимался политической деятельностью, а именно распространял «мнение о принимаемых госорганами решениях и проводимой ими политике». Что это значит?

— Антон Красовский говорил на «Эхе», что я много ходила в Госдуму, когда меня приглашали обсуждать законопроекты. Получается, мое взаимодействие с Думой является чем-то антигосударственным? Вот я говорила, что декриминализация [побоев] — это ошибка, и продолжаю это говорить. А сейчас есть депутаты, которые признают, что это была ошибка, и говорят, что нужно переделать. Такое впечатление, что у них там немного биполярное расстройство. Потому что, когда им надо, они хвастаются тем, что мы есть, работаем, якобы у нас в стране все в порядке, зовут нас и выжимают наше знание и экспертизу. А когда не надо — оказывается, все по-другому.

К большому сожалению, я действительно живу в той ситуации, когда в Госдуме и в остальных местах работают люди, которые не представляют мои интересы как гражданки страны. И в этом задача людей, которые хотят, чтобы менялось что-то в лучшую сторону: говорить о проблемах, а не искусственно хвалить, закрывая глаза на реальность несмотря на то, что это материально очень выгодно. У меня есть устойчивое отношение к президенту, к правящей партии, к тому, что происходит в нашей стране. Кроме того, что я глава организации, я еще человек, который родился и живет в этой стране.

«Статус „иностранного агента“ открыл те опции, которые мы раньше даже не рассматривали»

— В марте 2020 года центр сообщал, что находится на грани закрытия, поскольку не получил президентский грант. Как сейчас обстоят ваши дела с финансированием?

— Весной нас спасло только то, что люди начали подписываться на пожертвования. Это был трогательный момент, что за три дня мы смогли нарастить подписки на главные затраты: зарплату основного состава сотрудников и аренду. В этом году мы получили отказы от президентского гранта и два отказа от московского правительства. Основная поддержка сейчас — это пожертвования от физических лиц. Мы будем надеяться на увеличение, потому что траты больше, чем размер пожертвований. И сейчас нет грантов, на которые мы бы существовали из месяца в месяц.

— Какие это могут быть способы?

— И [будем подаваться на] президентские гранты, и будем разговаривать с людьми из глобальных организаций. Сейчас у нас таких нет, но именно статус «иностранного агента» открыл те опции, которые мы раньше даже не рассматривали.

— Работа центра уже изменилась с новым статусом? 

— Мы в самом начале пути. Думаю, будет много сюрпризов и нюансов. Самой документации и отчетности стало больше, а это очень утомительно и обременительно. Все журналисты теперь во всех упоминаниях должны называть нас «иностранными агентами», что создает некий образ. Была ситуация, когда девушка сделала для нас работу, но отказалась от гонорара, так как не хотела получать деньги от «иностранного агента», чтобы у нее не было неприятностей. Это все пока микроуровень. Думаю, многие [из тех], кто мог идти в нашу сторону, так и не дойдут, так как не хотят рисков и опасностей. Можно говорить про бизнес, который хотел бы заниматься темой насилия, но не хочет проблем. И опять же те баннеры, которых не будет из-за маркировки. Мы только учимся жить в этом мире. Такая игра на минном поле, когда совершенно непонятно, каким образом к нам может прилететь штраф за то или иное нарушение.

Мне сейчас 31 год. Я не пришла работать в существующую организацию с большим опытом, своим укладом и уставом. Сейчас «Насилию.нет» — это большая команда людей, с которыми я счастлива вместе работать. Но это мной придуманный и созданный абсолютно с нуля проект. Я делаю все возможное, чтобы «Насилию.нет» как бренд был известнее, чем Анна Ривина. Но если что-то пойдет не так, то завтра этот проект закрывается и я начинаю новый. Весь скелет я ношу на себе, у себя в глубине. Если что, беру свою ручку, блеск для губ и телефон — и иду в другое место. В этом смысле я не предвижу конца света. Даже по документам я единственный учредитель и директор.

У нас есть много планов, я не буду раскрывать все карты, но хочется верить, что они реализуются. Еще до решения Минюста появилось свое медиа, которое шире темы домашнего насилия. Не буду вдаваться в детали сейчас, но мы не будем класть все яйца в одну корзину.

«Нам сказали: „вы занимаетесь политикой“ — ну мы и влезли в тему протестов»

— После того, как «Насилию.нет» включили в список «иноагентов», к теме домашнего насилия вы добавили полицейское насилие. Было ли это в планах еще в том году?

— У нас не было такого плана. Все возникло совершенно случайно, когда мы 2 февраля все вместе смотрели заседание суда над Алексеем Навальным. Мы все это увидели и, в общем-то, испытали одни и те же эмоции: опустошение и отчаяние. В тот момент и решили: почему бы нам не направить свою энергию в мирное русло? Учитывая, что, очевидно, задержания были и будут еще и люди будут выходить. А это работа с насилием и работа с иерархией, [для которой] у нас есть штатные психологи. Мы спросили у них, готовы ли они взять на себя такую дополнительную нагрузку, и они сказали «да». 

Дело в том, что статус «иностранного агента» развязал нам руки. Ребята, мы не получали никакого большого финансирования за границей — а теперь [по сути] вы говорите, что мы можем [получать]. Мы не занимались политической деятельностью и не лезли в тему протестов — вы говорите, что мы все равно занимались [этим]. Чего бы нам тогда это не делать?

Здесь сошлось два фактора: те события, которые мы наблюдали и нас не оставили равнодушными, и то, что нас уже назвали [«иностранными агентами»]. Как говорится, назвался груздем — полезай в кузов. Вот мы и полезли в этот самый кузов.

И тем не менее мы не политическая организация, мы не собираемся участвовать в избирательных процессах как организация.

— Проект помощи пострадавшим от полицейского насилия уже работает?

— Да. У нас есть отдельный телеграм, в который люди пишут, если им нужна помощь. Наши психологи с ними связываются и по телефону консультируют. Пока что это не сумасшедшее количество обращений. Мы уже говорили о партнерстве с «ОВД-Инфо». Скорее всего, будет такой вариант взаимодействия, что люди, которые будут выходить из спецприемников, от «ОВД-Инфо» именно будут получать информацию, что к нам можно прийти за психологической помощью.

— Меньше чем за две недели, что вы работаете, сколько людей уже обращалось к вам?

— Десятки уже получили помощь психологов.

«Человек, который пострадал от полицейского насилия, говорит об этом куда охотнее»

— Есть отличие в состоянии человека, который пережил домашнее и полицейское насилие?  

— Есть! Потому что когда насилие полицейское, хоть государственная машина суровая и там может быть [все] вплоть до уголовной ответственности, человек все равно стремится попасть к себе домой. А когда говорим про домашнее насилие, то дом — это самое опасное место.

— То есть разница именно в отношении к дому?

— Отношение к дому, границам. Обычно, когда мы говорим про домашнее насилие, ключевая задача, помимо оказания помощи, это возвращение пострадавшему чувства контроля над своей жизнью. В случае государственного насилия мы не можем взять и вернуть человеку контроль. Но людям, пострадавшим от полицейского насилия, больше нужна поддержка, нежели возврат своей самооценки. Им больше нужно выговориться, поделиться тем, что они испытали.

А пострадавшие от домашнего насилия годами молчат, им нужно набраться смелости попросить о помощи и начать себя собирать, чтобы сказать, что они с чем-то не согласны. Те, кто вышел на протесты, уже готовы сказать, что они не согласны с этим насилием. Еще у них [присутствует] боязнь за близких, часто ощущение безысходности, [непонимание] как жить, когда у тебя крадут понятие справедливости и другие базовые установки. 

— Эти люди больше готовы рассказывать о том, что пережили, чем те, кто столкнулся с домашним насилием?

— Да, потому что человеку, который столкнулся с домашним насилием, требуется много ресурсов потратить, чтобы до нас дойти, чтобы почувствовать, что имеет право на эту помощь и поддержку. Эти люди верят, что они сами виноваты. Они верят, что заслужили такое обращение, потому что им годами об этом рассказывали. 

Люди, которые выходят на митинги и протесты, делают это с требованием об уважении к себе. Они верят, что имеют право жить в благополучном государстве, которое бы представляло их интересы. 

— А полицейские к вам обращались?

— К нам нет, но проект «Не терпи» запустил линию помощи онлайн и сказал, что к ним могут обратиться сотрудники силовых структур, которые чувствуют себя некомфортно из-за того, что требует начальство или что они применяют насилие. Я подумала, что это очень здорово и что они молодцы. Но у нас уже больше года работает программа по работе с «авторами» насилия, и у нас есть специалисты, которые смогут с этим поработать, если будет запрос.

— Думаете, возможно изменить в России стандарты отношений полицейского к человеку, который вышел на мирную акцию, чтобы выразить свое политическое несогласие с режимом?

— На прошлой неделе на «Утопии» вышел текст с психологами и людьми, кто раньше работал в силовых структурах, про то, насколько их дрессируют. Условно, все люди, выходящие на митинг, действительно враги народа и хотят для страны худшего. У них есть команда бить. В этой системе есть некая дегуманизация этих людей, чтобы в них не было эмпатии и сопереживания. Изменить это без политической воли практически невозможно. Многие люди, которые с этим не справляются, уйдут из системы или подпишутся под правила игры. 

«Если мы проиграем суд, нам не станет хуже»

— Вы подали в суд, чтобы оспорить решение Минюста. В обращении сказано, что законодательство об «иностранных агентах» противоречит международному Пакту о гражданских и политических правах ООН и нарушает ряд положений Конвенции о защите прав человека и основных свобод (.pdf). Какие именно права и основные свободы нарушаются? 

— Начать можно с банального: люди имеют право выражать свое мнение, размещать его и передавать информацию любым легальным путем. Смысл сводится к тому, что в России любое выражение мнения, где используются слова «общество» или «государство», сразу можно назвать политическим. Что, конечно же, не так. У нас есть право выражать свое недовольство тем, что происходит, фиксировать моменты, которые не работают, и говорить о том, что мы хотим лучше. От этого мы не становимся политической партией и не участвуем в избирательных процессах.

Но в их понимании любое ваше мнение автоматически может считаться публичным, а любое публичное мнение — политической деятельностью. То есть либо мы признаем, что политика это вообще все — в том числе и какого цвета у вас урна около дома, или все-таки понимаем, что политическая деятельность имеет конкретные цели и результаты. Без сомнения, мы понимаем, что принятие закона — это важная составляющая [нашей работы]. Но мы как организация не занимаемся законотворческой деятельностью. Мы разбираемся в теме насилия и говорим, что правильно, а что неправильно, исходя из нашего опыта и мировой практики.

— Как вы будете оспаривать решение Минюста?

— Нас представляет прекрасный юрист Кирилл Коротеев, который долгие годы занимается проблемой и законодательством вокруг НКО. Мы пройдем все российские инстанции, и в случае необходимости, если они нас разочаруют, мы пойдем в Европейский суд по правам человека. Пусть решение будет через один год, пять, десять лет — мы соблюдаем все формальности и абсолютно легальным образом в рамках закона высказываем свое недовольство, приглашая Минюст к обсуждению их процессуальных и логических ошибок. Но какое бы ни было решение, мы уже имеем статус «иноагента» и живем с ним. Если мы проиграем суд, нам не станет хуже. Мы просто показываем, что не готовы принимать эту ситуацию как данность и хотим что-то менять. 

— А какое у вас предчувствие: уберут вас из списка «иностранных агентов»?

— Конечно не уберут, это очевидно. У нас вначале была мысль даже не пытаться брать поддержку из других международных компаний и государств, чтобы у нас принципиально не было ни одного цента за год. А потом прийти и исключить себя на этом основании из списка. Мы общались с юристами, и стало понятно: не факт, что они это выполнят. Они сами могут перевести 10 долларов из Беларуси или Украины — и это уже основание держать нас в «иноагентах». Как немного издевательски говорил Станислав Белковский, «вы, конечно же, работаете в интересах Киева, потому что в прошлом году самое большое пожертвование от физического лица было от Регины Тодоренко, в размере двух миллионов рублей». А она не гражданка России.