«Детей отбирают за пустой холодильник, а за реальное насилие — нет» Алена Попова выступает за закон против домашнего насилия и борется с системой распознавания лиц. Мы с ней поговорили

Сегодня Алена Попова известна как одна из авторов и активных сторонников закона против домашнего насилия, вокруг которого не стихают бурные споры феминисток с традиционалистами. Из-за этого Поповой постоянно приходят угрозы, но активистка не сдается и продолжает заниматься политикой. Например, борется с московской системой распознавания лиц. Корреспондент «Медузы» Кристина Сафонова поговорила с Аленой Поповой — и рассказывает о ее опыте участия в выборах, конфликте с оппозицией и политических амбициях.

Эта статья — часть нашей программы поддержки благотворителей MeduzaCare. В январе 2020 года она посвящена домашнему насилию. Все материалы можно прочитать на специальном экране.

Из Останкино на выборы

Алена Попова родилась 15 февраля 1983 года в семье екатеринбургских инженеров. Она рассказывает, что с детства родители и бабушка (она тоже инженер) прививали ей и брату понимание, что женщины и мужчины равны в правах: «Бабушка всегда говорила, что женщина и мужчина развиваются в жизни тогда, когда они понимают, что абсолютно равны. Мы разные, но мы равноправны. […] Наши мама и папа крайне уважают друг друга, никогда не было историй, что моя мама обязана готовить еду или сидеть дома». 

В 2000 году Алена Попова переехала в Москву и поступила на факультет журналистики МГУ. После университета она запустила проекты в сфере электронного правительства, студию видеоконтента для мобильных устройств VideoSnack, а также проекты Rusbase и Startup Women, направленные на поддержку развития рынка венчурных проектов и инвестиций и женского предпринимательства в России.

В 2011 году Попова участвовала в парламентских выборах как кандидат от Новосибирска. Она объясняет, что детство провела на два города — Екатеринбург и Новосибирск. «В программе было сокращение налогов для работающих мам, чьим детям меньше пяти лет. У нас была большая история экономической защиты многодетных родителей, — рассказывает Попова. — Еще поддержка женского и малого бизнеса. Многие женщины вынуждены заниматься бизнесом, так как на рынке труда их ждут вакансии только с мизерной зарплатой». 

Она добавляет: «Вот как можно не выступать за защиту прав женщин, когда ты с кем-то встречаешься, и тебе этот кто-то, например, женщина, задает вопрос: „Почему ты устраиваешься на работу? Собираешься ли ты рожать детей? И есть ли у тебя муж?“ А если это мужчина, он спрашивает, сделала ли ты пластическую операцию и своя ли у тебя грудь. Как можно в ситуации тотальной мизогинии вокруг не стараться это поменять?»

Попова участвовала в протестах против фальсификации на выборах. В 2014 году избиралась в Мосгордуму с программой «Москва — город женщин», но проиграла. Несмотря на отсутствие депутатского мандата, Попова продолжила заниматься защитой прав женщин и сейчас прежде всего ассоциируется с законопроектом о домашнем насилии.

— Откуда у вас интерес к политике?

— Во время учебы на журфаке я работала парламентским корреспондентом в Госдуме (Алена Попова окончила журфак МГУ в 2005 году — прим. «Медузы»). В Москве жить было очень дорого, а поскольку я из региона, требовалось очень активно крутиться. Был период, когда я, учась на дневном отделении, работала одновременно на нескольких работах. Естественно, без трудового договора, но мне заказывали материалы. Я помню, что мечтала руководить информационной политикой Первого канала, создавать информационную стратегию. Еще хотела получить «ТЭФИ» за какое-то очень крутое, масштабное журналистское расследование. 

В Останкино я встречала ребят из старой команды НТВ, мне казалось, что это [качество их работы] — то, к чему надо стремиться. Но потом случился разгром НТВ, мы ходили на митинги в их поддержку. И вскоре я поняла, что все мои репортажи из Госдумы кастрируются, режутся. Что цитата, которая для меня является принципиальной, почему-то из материала редактурой убирается. Что эта цензура от нас никуда не денется. Первый срок Путина все-таки был более вменяемым, чем второй. Во второй срок стало понятно, куда мы все приезжаем. 

Помню, как шла пешком мимо Госдумы на Лубянку, где протестовало движение «Наши». Я слышала, что они говорят, и мне стало плохо, потому что в тот момент я поняла, что журналистика в нашей стране может остаться двух типов: журналистика, которая будет писать о глянце, жизни богатых и знаменитых, и журналистика, которая будет мило писать об экономике. То есть правду об экономике писать не дадут. О политической проблематике писать не дадут. О социальной проблематике — не дай бог. Дума, где я работала, где был Рыжков, Хакамада, где был драйв, споры, коалиции, она смылась временем. Я чувствовала, что не способна работать в сфере журналистики в таких условиях.

В 2011 году была избирательная кампания в Государственную думу. Я считала, что это круто, когда молодые идут в политику. Когда туда идут не балаболы, не чиновники и миллионеры, а те, кто занимаются развитием новых экономических ниш. У меня была экономическая ниша «новые технологии» — тогда это было принято называть «стартап». Видя своих коллег, молодых людей, которые все время стремятся расти, получают образование за рубежом, а потом возвращаются в Россию, я верила, что этому надо помогать. И я пошла избираться, но сурово провалилась, в том числе, потому что мне не хватило опыта — тогда политика стала частью моей жизни.

— Почему после 2014 года вы больше не участвовали в выборах?

— Я пока не участвую [в выборах], поскольку не обладаю ресурсами победить. Я считаю, что это крутейший опыт участия в федеральной избирательной кампании и в кампании Мосгордумы, потому что у тебя абсолютно разные целевые аудитории, которые ведут себя одинаково с точки зрения голосования. Несмотря на женские программы, в Новосибирске и в Москве 80% голосующих за меня были мужчины. При этом и там, и там была одна и та же история. Говорили: ты силиконовая кукла, непонятно, что у тебя там с мужем, деньги насосала и все в таком духе. Но по результатам этих кампаний я поняла, как должна строиться идеальная избирательная кампания, что нужно делать в условиях беспрецедентного давления системы и каким должен быть кандидат.

Ошибкой было то, что я была меньше, чем место депутата. Я занималась бизнесом, и кресло депутата Госдумы или Мосгордумы было существенно больше, чем моя деятельность. Нельзя появиться перед выборами и считать, что тебя изберут. Ты должен постоянно работать, работать, работать.

Сейчас у меня нет мандата, но я считаю, что могу сдвигать тектонические плиты и многое менять. Я занимаюсь деятельностью, которая работает без любого шильдика, то есть корочки депутата. Я выросла из этого кресла — это технически гораздо более выигрышная стартовая позиция. Хотя избиралась я не зря, мне очень нравится законотворческая деятельность. Я бы хотела в том числе написать новую технологическую конституцию, новую декларацию о защите прав человека в цифровую эпоху.

Бить в одну точку

В 2014 году Алена Попова вместе с Мари Давтян запустила петицию о необходимости принятия законопроекта о домашнем насилии (ее подписали больше 900 тысяч человек). В 2016 году соответствующий законопроект — над ним, среди прочих, работали Мари Давтян и Алексей Паршин — был внесен в Госдуму, но не прошел первое чтение и попал в архив. Попова рассказывает, что после декриминализации статьи о побоях, она вместе с Давтян и Паршиным стала дорабатывать не прошедший законопроект. Впоследствии их поддержала депутат Госдумы Оксана Пушкина, вокруг которой образовалась еще одна рабочая группа. «Оксана рассказывала мне, что люди из соседних кабинетов не приветствовали [то], что она занимается таким законом», — говорит Попова.

В конце ноября Совет Федерации опубликовал свою версию законопроекта и предложил всем желающим поучаствовать в его обсуждении. Парламентский законопроект не устроил ни его инициаторов, ни фундаменталистов, выступающих против принятия закона о семейно-бытовом насилии. Попова надеется, что замечания ее соавторов и поддерживающих их людей будут учтены в финальной версии. 

— Почему вы занялись темой домашнего насилия?

— Посередине избирательной кампании [в Мосгордуму] позвонила моя подруга — она живет в регионе и была в тот момент на восьмом месяце беременности — и сказала: «Приезжай». По ее голосу было понятно, что случилась большая трагедия. Я предполагала, что она потеряла ребенка или кто-то из наших близких умер. Когда я ее увидела, это было синее тело моей подруги, а в коридоре стоял этот… гражданин. Пытаюсь подобрать слова, чтобы не выражаться грубо. Она рассказала мне, что произошло. Я наговорила ему естественно разных вещей, что я его посажу. Но [потом] полицейские мне объяснили, что этого не случится, потому что она [подруга] сказала, что сама упала с лесенки и побилась обо все стенки. Когда я с ней говорила, она сказала мне: «Не трогай его, я сама виновата». 

Я вернулась в Москву, мы с командой единомышленников сделали «круглый стол» в Мосгордуме. Тогда я не знала, что нет закона [о домашнем насилии], что у нас такой беспредел в плане защиты жертвы. Я считала, что они сами терпят, не уходят. И вообще у нас все ок, есть же Уголовный кодекс. На «круглом столе» я познакомилась с Мариной Писклаковой-Паркер, Мари Давтян, Алексеем Паршиным, и у меня был шок. Я задавала совершенно дурацкие вопросы, например, про охранный ордер: «Чем эта писуля поможет?» — примерно то же, о чем нас сейчас спрашивают. Тогда же я поняла, что никак не посажу насильника подруги, хотя пообещала, глядя ей в глаза, что он больше никогда к ней не притронется. Потому что у меня нет никаких инструментов. 

Мари мне посоветовала получить юридическое образование, потому что как журналист я бы не смогла заниматься законотворчеством. Ради этого я поступила в МГЮА и отучилась там четыре с лишним года.

Доучиться меня заставила моя великолепная подруга Мария Эйсмонт, которая [осенью 2019 года] защищала Константина Котова. [Она меня в этом убеждала], каждый раз, когда в университете возникали конфликты: когда повесили табличку со Сталиным (в 2017 году в МГЮА повесили мемориальную доску Иосифу Сталину — прим. «Медузы»), и я написала заявление на отчисление; когда я училась в группе с кавказцами, и преподаватель сказал: «Славянка осталась, бородатые вышли», — я тогда целое письмо накатала о том, что это дискриминация моих одногруппников. Я каждый раз писала: «Маша, все, Маша, я больше не могу, это просто невозможно». Она мне говорила: «Нет, бейся головой о стенку, но доучись». 

Помню, мы с ней обсуждали, насколько сильно этот закон поможет поменять культуру и мышление людей. Она сказала: «Мне кажется, что этот закон можно пробить в нашей культуре, только если бить в одну точку, просто системно бить в одну точку». У меня был целый план законопроектов: против сексуального насилия, о равной оплате труда, о декрете для пап и алиментном фонде, а также о том, что остатки еды можно отдавать людям, которые в ней нуждаются. Я хотела уже про них начать говорить, но после этой фразы Маши подумала: «Нет, нет, так вообще нельзя, фокусируемся только на этом законопроекте [о семейно-бытовом насилии]. Он сложный, он действительно по самому больному ударяет». 

— Почему вы считаете, что тема домашнего насилия «ударяет по самому больному»? И почему она так вас волнует, все из-за подруги? 

— Вот я вам рассказываю [о случае с подругой], и у меня мурашки до сих пор. Насилие совершается в полиции, на улице, оно стало для нас чем-то обыденным — и это кошмар! Насилие у нас внутри государства: мы прошли ГУЛАГи, репрессии, половина моей родни была расстреляна. Это тоже для нас обыденно, что само по себе звучит ужасно. Но предположить, что в благополучной семье, где женщина имеет несколько высших образований, сама зарабатывает, реально самостоятельна и самодостаточна, она, будучи в положении, может подвергнуться такому жесточайшему насилию… Плюс осознавать, что это твой близкий человек, с которым ты, прости, ходила в один горшок, а ты его никак не можешь защитить. Потому что «стокгольмский синдром», созависимость и так далее. Ты знаешь, что насилие может повториться, что человек находится в небезопасной среде, но вытащить ее оттуда без ее желания нельзя. Это очень сильно внутри меня сидит. 

Потом, вы знаете, у меня есть Марья (приемная дочь Алены Поповой — прим. «Медузы»), ей 14 лет. Родители отдали ее в детский дом, когда ей было три года. Я встретила ее, когда ей было девять. Первые месяцы она по ночам вскрикивала, я все не могла понять, что это за маркеры — слова «остановись», «хватит». Потом мне рассказали, что родители ее избивали ракеткой, утюгом. Получается, что вокруг меня насилия очень много, просто в какой-то момент оно стало для меня видимым. Наверное, поэтому меня это так трогает.

— Вы писали, что приходилось бегать за депутатами Госдумы, чтобы заручиться поддержкой по законопроекту о домашнем насилии. Были фразы вроде: «Сегодня я бегала за таким-то депутатом, он 20 минут не выходил из туалета». Это не преувеличение?

— Действительно так было. Мы в тот раз ходили с Аней Ривиной [в Думу]. Например, на Наталью Поклонскую я выскочила прямо из коридора. На некоторых — из лифта, приходилось двери лифта руками раздвигать. Конечно, не могу сказать, что это комфортная деятельность. Почему-то ты, гражданка России, должна убеждать депутатов, которым ты платишь зарплату, что насилие неприемлемо, хотя это — право на защиту от насилия, право на жизнь — конституционное право каждого. Очень странно. 

— Оксану Пушкину тоже пришлось убеждать?

— С Оксаной на удивление была обратная ситуация. Она сама нас нашла после того, как я побывала на эфире у Соловьева. Сказала: «Хватит бегать за депутатами. Я смотрела эфир, читала, что ты пишешь. Это непотребство надо остановить, неси сюда законопроект, будем с ним что-то делать». Так что здесь Оксана пошла нам навстречу, мы до нее дойти не успели даже — она сидит на девятом этаже. 

— В конце ноября Совет Федерации опубликовал текст законопроекта, который не устроил самих авторов. Как так вышло? 

— Я не понимаю, и никто не понимает. При Совете была создана общая рабочая группа, в которую входят представители всех рабочих групп — они заседают в разном составе. Меня в общую рабочую группу не включили, хотя со стороны Госдумы несколько раз подавали мою фамилию, но она вычеркивалась.

— Почему?

— Не знаю. Летом я была на встрече с [заместителем председателя Совета Федерации] Галиной Кареловой. Это была вменяемая хорошая беседа. Я рассказала о наших предложениях и правках: внести статью 6.1.1 КоАП обратно в Уголовный кодекс и расширить ее до частно-публичного обвинения, плюс принять наш закон. После этого меня начали вычеркивать, причем принудительно. Поэтому я [в общей рабочей группе Совета Федерации] не заседаю и состава [группы] не знаю. Я сплю спокойно, потому что этот огрызок, который я вижу на сайте Совета Федерации, по крайней мере, не имеет ко мне отношения. Наша команда — Мари Давтян, Алексей Паршин, Оксана Пушкина — увидели этот вариант тогда же, когда и я. Они [Мари Давтян и Оксана Пушкина] были в рабочей группе при Совете Федерации, сделали, что могли, но, к сожалению, им не удалось повлиять на ситуацию.

— Противников законопроекта не устраивает как ваша версия, так и версия Совета Федерации. Как вы думаете, почему многие выступают против него?

— Со стороны представителей власти все понятно. Кулак семьи есть отражение кулака государства. С противниками закона типа Константина Малофеева и движения «Сорок Сороков» — тоже. Константин, как пишут в СМИ, пытается создать монархическую партию, в 2021-м году — выборы в Госдуму. Со «Справедливой Россией» он, видимо, договориться не смог, поэтому пытается на актуальном противостоянии сделать себе базу сторонников и приобрести политические очки. На консервативной теме просто так очки не приобретешь, нужно назначить кого-то врагом. Очень классно назначить врагом активных женщин, потому что так сразу объединяешь пассивных и агрессивных мужчин. 

Что касается людей, не преследующих свои карьерные политические цели, я считаю, что они не могут быть против этого закона. Они не читали наш законопроект или читали какие-то старые версии, обрывки. Также люди напуганы пропагандой. Когда я училась на журфаке, у нас был учебник «Журналистика: средства агитации и пропаганды». Ничего не изменилось: ты используешь рычаги пропаганды и с помощью страха рекрутируешь на свою сторону большое количество людей. Кто эти люди? Это родители. С учетом того, как плохо работают органы опеки и попечительства в нашей стране, родители, конечно, напуганы. Детей отбирают за пустой холодильник, хотя при этом за реальное насилие — не отбирают. Естественно, люди не хотят, чтобы к ним приходили с какими-то проверками. Но наш закон не имеет никакого отношения к отбиранию детей у родителей. 

Эго подустало расти

В ноябре Оксана Пушкина рассказала об угрозах в свой адрес из-за работы над законопроектом. Алена Попова говорит, что живет с этим постоянно: «Каждый день присылают всякое: „Я тебя, сука, в гробу видел“, „будь осторожна, не выходи из дома“ или „я знаю, где ты сейчас находишься, сейчас приеду“». Она считает, что часть этих угроз может оказаться реальной, но решить эту проблему не может.

В прошлый раз, когда Попова обращалась по поводу угроз в полицию, ее заявление не приняли. «Мужчина, чью супругу мы защищали от насилия с его стороны, обещал порезать нас с адвокатом Викой Дергуновой на куски и раскидать наши тела по Садовому кольцу. Он за нами ходил, угрожал, собирал информацию, где мы находимся, но [полицией] ничего не было сделано», — рассказывает она.

Помимо угроз, Попова часто становится объектом критики — как тех, кто не разделяет ее убеждения, так и своих сторонников. Она вспоминает, что после того, как на одной из протестных акций 2011 года ей сломали руку, некоторые обвиняли ее в пиаре: «Писали, что я с укладочкой хожу и рука у меня недостаточно синяя. Что я пытаюсь сделать себе имидж и карьеру такой бедной-несчастной, а на самом деле там нет перелома, а это я просто уговорила [врачей] наложить мне гипс». 

В июле 2012-го Попова как волонтер отправилась в небольшой город Крымск в Краснодарском крае, пострадавший от наводнения. Тогда же она раскритиковала лидеров оппозиции за то, что они, в отличие от сторонников партии «Единая Россия», не приняли участие в ликвидации последствий трагедии (в результате наводнения 150 человек погибли, пострадали еще десятки тысяч; сотни зданий были разрушены — прим. «Медузы»). В ответ те заявили, что Попова их оскорбила. 

«На самом деле мое состояние тогда было в достаточной степени шоковым, потому что ты смотришь на людей, у которых погибли родственники, таскаешь трупы животных, гниющих на жаре, видишь людей, которые приехали из хороших условий, надевают резиновые сапоги и под 38-ми градусной жарой разгребают муляку, и понимаешь, что это реальная жизнь», — говорит активистка. Попова добавляет, что хоть она и резко выразила свою мысль, реакция некоторых оппозиционеров ей не понравилась. «Но я не могу никого осуждать, как отреагировали, так отреагировали», — говорит она.

— В ваш адрес поступает много критики. Сегодня — как от противников, так и от сторонников закона о домашнем насилии, в том числе фемсообщества. Как вы к этому относитесь?

— Я не обращаю внимания. У меня сейчас вообще нет времени смотреть, где и кто меня упоминает. 

— Но раньше вы на критику даже отвечали. На вашем сайте есть стихи 2010 года, в которых вы подробно объясняете свою позицию. Что изменилось?

— Во-первых, конечно, эго подустало расти и пришло в норму — это очень хорошо. Наверное, это называется взросление. Во-вторых, я просто не представляю, зачем раньше обращала на это внимание. Когда о тебе кто-то плохо говорит, обращая внимание, ты только помогаешь этому [разрастись]. Такой «эффект Барбары Стрейзанд» — ты мультиплицируешь негативный эффект. 

Ну и потом, разве я могу запретить кому-то думать обо мне плохо? Один очень умный и значимый для нашей страны человек — не буду называть его фамилию, потому что обещала — как-то сказал мне очень правильную фразу. Меня спросили о другом человеке, я высказалась правдиво и очень негативно. Он мне сказал: «Алена, к сожалению, сейчас я стал относиться к тебе хуже, потому что негативное высказывание о ком-то, тем более за спиной у этого кого-то, говорит больше о тебе, нежели о том человеке». Это был хороший урок!

Со временем я поняла, что некоторые люди думают [обо мне] негативно. На людей давят стереотипы, моя внешность, много вещей, которые я сделала в своей жизни. То есть мы все, как женщины, загнаны в тиски внешности, возраста, наших личных отношений и материального положения, а мужчины не связаны этим, их об этом не спрашивают. Надо ли нам играть в эти игры? Надо либо не жить, как ты хочешь, либо жить и не обращать на это [критику] внимания. Я знаю, что очень много людей оценивают меня и мои слова, мою деятельность не так, как я бы хотела. Но если я за свободу слова, значит, я предполагаю, что они могут думать и говорить все, что хотят. 

— Одно из самых частых обвинений от сторонников закона в ваш адрес — пиар на законопроекте. 

— Если под этим понимать общественную кампанию — что ты ходишь и держишь эту папку везде (указывает на папку с законопроектом, торчащую из сумки), то это правда. Чтобы закон был, надо активно поддерживать к нему интерес. Иначе его опять, как это было в 2016 году, положат в стол и забудут. Мы проводим общественную кампанию, у нее постоянно должны быть какие-то драйверы. Это практически как выборы в Госдуму, только здесь мы выбираем не кандидата, а закон. И да, я в том числе держу эту папку все время. Вот она лежит со мной.

Сегодня я выступала перед студентами Высшей школы экономики, достала эту папку. Означает ли это, что я пиарюсь на законе? Это означает, что я пиарю закон. Если закон связан и с моим именем, означает ли это, что мое имя так же часто упоминается, как упоминается закон. Очевидно! Это закон статистики. Надо ли с этим что-то делать? Еще раз: у любой общественной кампании всегда должны быть какие-то драйверы, иначе она умирает. У нас есть цель — довести закон до его логического принятия в трех чтениях, одобрения Совета Федерации и подписи президента. 

Цифровой тоталитаризм

Весной 2018 года Алену Попову задержали у здания Госдумы с картонной фигурой депутата Леонида Слуцкого, который домогался журналисток парламентского пула. Попова рассказывает, что подала в суд, чтобы оспорить выписанный ей за пикет штраф. При рассмотрении дела суд изучил видеозапись с камеры уличного наблюдения. «На видео изображение увеличивается сначала в 20 раз, потом в 32 раза, потом в 40. И камера фокусировалась на моем лице, пока я не повернулась в ее сторону. Потом она мягко отъехала, — говорит Попова. — Я прекрасно помню, что даже судья, просматривая эту пленку, небезосновательно сообщил мне, что я должна запереживать, что камера во столько раз приближает мое изображение». 

В октябре 2019 года Попова обратилась в Савеловский суд Москвы с требованием признать незаконными действия городских властей, использующих технологии распознавания лиц в камерах наблюдения на улицах. Она понимала, что суд не встанет на ее сторону, но хотела узнать, как работает эта система: сколько хранится информация, кто имеет к ней доступ и прочее, — а также добиться того, чтобы ее данные были удалены из базы. По словам Поповой, во время заседания ей удалось выяснить, что алгоритм сохраняет данные с геолокацией и временем пребывания там человека, а также отмечает места, где он чаще всего бывает. 

После отказа в удовлетворении требований Попова обратилась в Тверской суд еще одним иском и подала апелляцию. 

— Вы рассчитываете на другое решение?

— Я уверена, что у нас потом будет кассация. А потом — международный суд. То есть здесь стратегия не прямая. Поскольку всегда, когда проводишь общественную кампанию, тебе говорят: «Чего ты здесь воешь, иди в суд», — я считаю, что обязательно нужно бороться за свои права в суде. Но при этом параллельно мы запустили общественную кампанию. Сейчас уже больше 50 тысяч подписей против технологии распознавания лиц, — и они продолжают поступать.

Я считаю, что это фундаментально важно: если мы сейчас этот каток не остановим, [будет] тотальная слежка. Когда люди говорят «мне нечего скрывать, пусть за мной следят», они совершенно не правы. Михаил Аксель тоже ничего не скрывал, но был задержан на станции метро «Спортивная» совершенно незаконно, потому что его фотография также незаконно оказалась в базе разыскиваемых лиц. Так может произойти с каждым. Узнаешь ты об этом только тогда, когда тебя привезут в отделение.

Депутат без мандата

Восемь лет назад Алена Попова рассказывала, что в 2017 году видит себя премьер-министром. Согласно ее сайту, она выступает за отмену всеобщей воинской повинности, предоставления мужчинам 90 дней оплачиваемого декрета, запрет продажи алкоголя в обычных продуктовых магазинах, введение безусловного базового дохода и прогрессивных налогов, а также создание условий для экономической безопасности женщин. Попова восхищается Александрией Окасио-Кортес и Элизабет Уоррен и считает, что среди политиков должно быть больше женщин: «Когда их становится больше на 30%, тема войны уходит на второй план. А на первый — по опыту скандинавских стран и вообще всего мира — выходят социально важные темы, в том числе, ненасилие».

— Кажется, что все ваше время уходит на общественную деятельность. Чем вы зарабатываете?

— Мой уровень жизни сильно-сильно изменился по сравнению с предыдущими годами. Зарабатываю я своими проектами, которые пока выживают, но существенно меньше, чем раньше, и стараюсь сильно бюджетировать свою жизнь. Езжу на машине 2008 года, побитой со всех сторон, в том числе с участием лиц, которые настроены негативно по отношению к нашей деятельности. 

Если ты занимаешься политикой, то сразу подставляешься по полной программе со всеми мечтами куда-то вырасти и желанием иметь финансовое благополучие. Совершенно точно подставляешь под удар все свои компании и партнеров. После протестов 2011–2012 годов компаньоны стали мне писать: «Алена, я пошла на встречу, мы твою фамилию убрали, чтобы не нервировать человека» или «Тут нашли твою фамилию, предъявляют нам, что Попова — оппозиционерка. Мы не знаем, что делать. Давай мы тебя исключим?» А как исключишь учредителя?

— У вас осталось это желание стать премьер-министром? И кажется ли это сейчас реальным?

— Я вижу нашу страну парламентской республикой. И я безусловно хотела бы иметь возможность представлять партию большинства в парламенте и быть одним из кандидатов на эту, как мне кажется, очень крутую должность. Заявления, которые я делала, были абсолютно искренние. Я всю жизнь хотела в любой деятельности, которой я занимаюсь, стратегически влиять на процесс. Не статус важен — депутат, президент, премьер — а та деятельность, которая у тебя есть и в которой ты имеешь возможность принимать решения. Конечно, говоря о пяти годах, я плохо понимала, как работает наша система, считала ее более либеральной.

— У вас есть понимание, куда вы хотите в следующий раз избираться? И когда у вас появятся необходимые для этого ресурсы?

— Да, я бы хотела участвовать только в выборах в Государственную думу исключительно потому, что депутаты отвечают только перед избирателями. Депутат не подотчетен президенту и не может быть уволен — это самое главное. Я не вписываюсь в нашу систему, потому что не могу подчиняться власти, которая меня не устраивает.

Сейчас приходится искать депутата, который согласится внести законопроект, при этом не исковеркает инициативу. Это очень тяжело. Знаете, что вызывает у нас наибольшие опасения в законе о домашнем насилии? Это то, что, когда мы выпустим вожжи и законопроект попадет на первое или второе чтения, мы не знаем, что с ним будет происходить. Мы не сможем на него повлиять.

Что касается ресурсов, в нашей стране они, к сожалению, сейчас появляются так: ты договариваешься с совестью, плюс с администрацией президента и более либеральными людьми из власти и крупного бизнеса, которые готовы помогать тебе получать финансы на кампанию. Либо ты идешь против всего этого: собираешь деньги путем краудфандинга, борешься с системой и не побеждаешь. 

Первый вариант для меня невозможен. Остается только краудфандинг и то с огромными рисками. Каждая копейка, которая тебе может прийти, может быть сразу же уничтожена любой другой копейкой, которую твои недруги переведут с какого-нибудь счета в Испании, — и ты будешь признан иностранным агентом. Наше государство, к сожалению, уничтожило наше будущее. При этой системе надо продолжать быть депутатами, даже в отсутствии мандатов — собственно, это мы [активисты] и делаем. То есть мы — я, Мари Давтян, Алексей Паршин, все вообще активисты — выполняем деятельность представителей наших граждан. Представляем большое количество людей, пострадавших от насилия, бьемся за законопроект, который сами же еще и написали.