Как правильно завершать войны и диктатуры? Может ли нация с помощью памяти родиться заново — и примириться с теми, кому она причинила боль? Отвечает историк Алейда Ассман. Она изучает проблемы культурной памяти более 30 лет

По данным ЮНЕСКО, в ходе полномасштабной войны российские войска уничтожили или повредили около 300 объектов культурного наследия Украины — музеев, мемориалов, церквей, театров и библиотек. В самой России развернулась борьба с памятью о репрессиях: мемориалы демонтируют и повреждают по всей стране, а в новом учебнике истории СССР называют «демократическим государством». Немецкий историк и культуролог Алейда Ассман больше 30 лет изучает проблему культурной памяти, она автор нескольких книг о мемориальной культуре. «Медуза» узнала у Ассман, почему диктатурам так важно бороться с прошлым и правда ли, что можно заставить целую страну его забыть.

— Последние полтора года в России массово уничтожают памятники и мемориалы. В девяти регионах повредили или полностью снесли памятники репрессированным полякам и литовцам, стали пропадать мемориальные таблички «Последнего адреса», со стены Крестовской тюрьмы в Петербурге исчезла мемориальная доска с цитатой Анны Ахматовой. Была ли подобная практика в других странах?

— Памятники сносят, когда меняется «режим памяти». Я различаю два — героический и негероический. В центре героической памяти — жертвы-мученики, они являются частью политики гордости [за нацию] и могут быть выгодны властям. Совсем иначе обстоит дело с негероической памятью. Она требует совершенно иного восприятия — такого, которое позволит осознать страдания и преступления, за которые вы [как нация] несете ответственность. [От России] это потребовало бы полной трансформации режима памяти.

В России такой «самокритичный» режим пытались создать в 1990-е годы основатели «Мемориала» — Андрей Сахаров, Сергей Ковалев, Лев Копелев и другие великие интеллектуалы. За этим последовали почти три десятилетия работы «Мемориала» и открытие памятников [репрессированным] по всей стране. Сейчас власти нетерпимы к этим местам памяти: одним из признаков этого стал официальный запрет «Мемориала» в конце 2021 года.

— Сложно ли будет восстановить все, чего добился «Мемориал», если власть сменится?

— Думаю, нынешняя власть в России очень сильна и способна уничтожить все, что противоречит ее ценностям. Мрачным последствием закрытия «Мемориала» стало быстрое исчезновение целой системы работы с памятью, которая складывалась десятилетиями. 

Память о жертвах может быть полностью стерта. Оруэлл [в романе «1984»] вполне реалистично описывал то, как свидетельства могут уничтожаться, а информация — корректироваться. Впрочем, у нас есть цифровые архивы, и их не так просто уничтожить, ведь их можно копировать и сохранять практически где угодно. Часть работы, проделанной «Мемориалом» и другими активистами, хранится именно в таком формате. Так что [негероический режим памяти] можно будет восстановить.

— Как вы считаете, могут ли поддержка войны среди россиян и атомизация общества быть следствиями уничтожения культуры памяти?

— Тут дело не столько в культуре памяти, сколько в восприятии реальности. Тот же Оруэлл показал, как [при диктатуре] рушится вся концепция реальности. Именно это происходит сейчас — причем не только в России, но и во всем мире — из-за дезинформации и силы информационного потока в социальных медиа.

Чувство связи с реальностью необходимо для [построения] демократии. Диктатурам важно контролировать то, как общество ощущает реальность, а демократии стараются сохранять и поддерживать в людях стремление к проверке фактов, желание понять, что подлинно, а что нет. 

Это основа политики памяти — насколько доступна людям реальность, в курсе ли они происходящего, могут ли проверить факты и отстоять свое право на проверенную информацию. Если общество не ищет правду и не проверяет реальность, оно впадает в полную зависимость от картины мира, получаемой сверху. 

Я не выступаю против любой картины мира, исходящей от власти: она есть и у нас в немецком режиме памяти. Но методы восприятия реальности не должны целиком поступать от правительства. Вам нужно дополнять их из низовой культуры. 

— В России одновременно с милитаризацией общества растет популярность Сталина, ему устанавливают памятники и бюсты. По мнению некоторых историков, это происходит, потому что наследие СССР не осмыслили должным образом. При этом в некоторых странах Европы — например, в Италии, Франции, Германии и Австрии — сейчас фиксируют рост правых настроений. Почему это происходит?

— Американский историк Джордж Мосс считал, что Первую мировую войну в каком-то смысле не удалось закончить [и она продолжила влиять на европейцев]. Поэтому возникает вопрос: как правильно завершать войны или диктатуры? 

Трудно провести финишную черту, сказать, что с диктатурой покончено и мы начинаем все заново. [После Второй мировой войны] Германии это удалось — она полностью отреклась от нацистской идеологии, ФРГ начала строить немецкую идентичность с нуля. А вот после воссоединения с ГДР покончить с [коммунистической] диктатурой было уже гораздо сложнее. Аргумент против [отречения от коммунизма] был в том, что в ГДР делалось «так много хорошего» и не надо отвергать память о ней целиком. В результате должным образом разобраться с наследием диктатуры не получилось. Образовались две группы людей с разными воспоминаниями: те, кто извлек из жизни в ГДР выгоду, сегодня ностальгирует по ней; для тех, кто пострадал от коммунистического строя и выступал против него, ГДР — преступная система. 

Во Франции не так много разногласий [о наследии Второй мировой войны], потому что [современная] Франция считает себя наследницей Сопротивления, а не режима Виши. Активных сторонников [Анри-Филиппа] Петена нет.

Что касается других упомянутых вами европейских государств, то мы видим драматичные случаи преемственности режимов и можем сказать, что диктатура там не закончилась должным образом. В Италии до сих пор у власти две партии — консервативная и ультраправая. В Испании все еще очень заметно наследие Франко — и это напрямую связано с его мемориальной политикой. Он выстроил нарратив победы в гражданской войне, памятники и монументы на эту тему возводили по всей стране. При этом вы не найдете [в Испании] никаких следов республиканской истории — Франко уничтожил их. А затем, когда в 1970-х страна пришла к демократии, общество заключило Пакт о забвении: не было явного отречения от прошлого, потому что никто не захотел о нем говорить. Сам пакт просуществовал недолго, в 2000-х с ним покончили с помощью «Закона об исторической памяти». Получается, к этой памяти вернулось уже третье поколение после Франко.

То есть нельзя просто подавить память и запретить ее. В условиях демократии она снова всплывет на поверхность. И власти придется с этим смириться. 

Положить конец диктаторскому режиму во многом помогает соответствующая мемориальная культура — она должна стать интересом всей нации, ее стоит закладывать в школах, обсуждать в медиа и прививать обществу.

Сейчас существуют страны, где культура памяти развита слабо и где требуется то, что я называю «актом исправления». Я думаю об этом «ремонте» как о форме компенсации ущерба: если та часть общества, которая сейчас замолчала, получает возможность включить свою точку зрения в культуру памяти, то нарратив о прошлом может стать более всеобъемлющим и близким к исторической правде.

— Хотя в Германии после воссоединения проводили политику сохранения памяти о военном и послевоенном периодах, выросло новое поколение, в землях бывшей ГДР набирают популярность праворадикальные группы — например, «Альтернатива для Германии». Чем это можно объяснить? 

— Думаю, это связано с западногерманской концепцией Востока. Недавно вышла книга «Восток: западногерманское изобретение» Дирка Ошмана, профессора из Лейпцига. Он говорит, что в Германии установилась традиция неосознанной дискриминации Востока: более 30 лет мы [в Западной Германии] смотрели на него свысока. Каждое заявление в уважаемых СМИ с международной репутацией фактически демонизировало Восток.

Это негативное освещение Восточной Германии — очерняющее, унижающее Восток — имело кумулятивный эффект системной дискриминации. Такая дискриминация разрушает достоинство и самооценку группы. Она работает против унификации и интеграции и создает долговременный и опасный разрыв, который имеет неприятные последствия. Ошман доказывает в своей книге, что в этой дискуссии на карту поставлена наша общая демократия: эта застарелая дискриминация может подпитывать разрушительные экстремистские взгляды.

Однако большинство западных немцев не разделяет его точку зрения. Они говорят: о, к чему все эти причитания, все же в порядке! Они не вникают в суть проблемы. С этим нужно работать, устранять непонимание. 

— Бывший министр обороны Украины Алексей Резников говорил, что в случае поражения России в российском обществе появятся реваншистские настроения. В этой связи часто вспоминают поражение Германии в Первой мировой, которое привело к росту национализма и приходу Гитлера к власти. Может ли политика сохранения памяти спасти от реваншизма?

— Реваншизм — это преднамеренная политика ненависти и часть политики гордости, основанной на переживании стыда и унижения. Это очень глубокое чувство, это не только горечь поражения. Можно сказать, [после поражения] разрушается само чувство идентичности, и его приходится строить заново. Нации нужны эмоции, которые помогут преодолеть катастрофу. Единственный способ [в соответствии с политикой гордости] — это получить больше власти.

Существуют две модели государства — империя и нация, и меня очень интересует, в чем между ними разница. Империи строятся на принципе власти и доминирования, не уважают границы, вторгаются на чужую территорию. Национальные же государства строго соблюдают границы с другими национальными государствами. У них возникает и собственная национальная идентичность. Германия стала демократическим национальным государством сравнительно недавно: до этого у нее была долгая имперская история с десятилетним перерывом на Веймарскую республику.

Но и у национальных государств есть своя проблема. Есть два их типа — воинствующие [действующие в собственных интересах] и «прирученные». «Приручить» национальные государства можно, создавая надгосударственные образования, которые следят за тем, чтобы государства сохраняли цивилизованность. 

Основная идея всей моей работы по культуре памяти заключается в том, что нужно рассказывать не об отдельных фрагментах прошлого, а всю правду о прошлом. Угнетенные и жертвы режима имеют право на свою историю и опыт, и это должно стать частью публичного дискурса. Это способ положить конец старой вражде, признать жертвы. В качестве позитивных примеров мы видим отношения Германии и Израиля, примирение Великобритании с Северной Ирландией.

— Вы говорили, что в Германии региональная культура дополняет национальную и служит основой национальной идеи. Устанавливаются региональные памятные дни, открываются музеи. В то же время сама концепция государства сейчас движется в направлении наднациональности. Пример — Евросоюз. Вам не кажется, что тут есть некоторое противоречие? 

— ЕС часто критикуют как «бюрократического монстра», но это хороший пример того, как преодолевать разногласия, не создавая супергосударство. Очень важно, что только национальные государства, не империи, могут присоединиться к ЕС: они соглашаются с определенными ценностями, принимают правила и готовы отказаться от части своего суверенитета [ради мира и экономического сотрудничества]. Особенно хорошо это работает, когда возникают проблемы, которые ни одна нация не может решить самостоятельно, такие как климатический или финансовый кризис, пандемия ковида. 

Но есть некоторые нации, которые все еще зациклены на своей личной выгоде, ищут пути стать более могущественными, живут в мире конкуренции за ресурсы. И Путин использует их как инструмент для перестройки мира в соответствии со своими потребностями.

— Вы упомянули ковид. Миллионы стали жертвами пандемии, но сейчас о ней как будто забыли. Про эпидемию испанки, кажется, никто не забывал.

— Я бы сказала, что дело обстоит как раз наоборот. Испанку забыли. Единственная причина, по которой мы говорим о ней, — это ковид. И именно так работает память. Мы не держим прошлое в голове постоянно — мы вспоминаем о том или ином явлении, когда оно приобретает новое значение в настоящем. Даже спустя сто лет вы можете восстановить забытые события в общественной памяти. Память отличается от знаний, которые надежно хранятся в библиотеках и архивах. Память исчезает и появляется снова в соответствии с историческими обстоятельствами и запросом общества. Память — это, по сути, то, насколько прошлое релевантно настоящему. 

Наше «сейчас» — это исчезающее мгновение. Жизнь продолжается, и то, что было важно вчера, забывается мгновенно. Чтобы сохранять память, нужно создавать систему ее поддержки. Например, памятную дату, в которую мы будем вспоминать пандемию. Музеи, выставки, дискуссии в средствах массовой информации — у нас есть много способов возродить то, что исчезло во вчерашнем дне.

— Есть телеграм-канал «Забыто», который показывает, как быстро люди забывают в цифровую эпоху. Например, о писательнице Анни Эрно «забыли» на следующий день после того, как она получила Нобелевскую премию по литературе. Действительно ли современные медиа изменили ландшафт памяти?

— Мы всегда быстро забывали, мы не можем помнить все непрерывно — ни общество, ни наш мозг так не устроены. Конечно, есть воспоминания, которые никуда не исчезают, — например, травмы, буквально «хранящиеся» в наших телах. Эта боль оставляет тень, с которой приходится жить. Например, как память о гражданской войне в Испании или память потомков жертв Сталина.

— Особый случай — климатический кризис: он растянут во времени, происходит в прошлом, настоящем и будущем одновременно и его последствия невозможно ощутить в полной мере. Как должна быть организована память о таком событии? В Германии активистская группа «Последнее поколение» проводит акции, перекрывая дороги и обливая роскошные отели краской. Но многие немцы не понимают их действия.

— Климатический кризис действительно представляет собой проблему для политики сохранения памяти. Здесь нужны стратегии осознания — частично к этому нас подталкивают ученые, которые показывают нам графики и говорят, что именно произойдет и когда. Но очень трудно преобразовать знание в эмоцию, которая поможет нам действовать.

Люди не любят сталкиваться с неприглядной правдой — и это одна из причин, по которой недолюбливают экоактивистов. Но это все равно что ударить посыльного за плохие новости. Тот факт, что представителей «Последнего поколения» сейчас пытаются привлечь к уголовной ответственности за то, что они требуют осознанного отношения к климатическому кризису, — трагическое заблуждение.

 — В трилогии о мемориальной культуре Германии вы пишете о том, как с ее помощью восстанавливается нация. Может ли стать памятным событием снос памятников? Как «Ленинопад», или снос памятников российским лидерам в Украине, или разрушение памятников генералам Конфедерации активистами Black Lives Matter в южных штатах США.

— Да, места памяти сыграли большую роль в строительстве наций. В случае Украины национальное государство трагически рождается в этой войне, когда на карту поставлена сама идея нации. Российская агрессия точно знает, на что нацелена, — на те места, где была построена нация и с которыми нация идентифицирует себя. Но, разрушая место, вы не можете заставить его исчезнуть. Вы создаете вокруг него гораздо больше энергии, превращая в историю, которую можно запоминать и передавать другим людям. Идея нации в Украине строится прямо сейчас — с новыми героями.

— В своей книге «Монстр памяти» израильский писатель Ишай Сарид рассказывает о проблемах мемориальной культуры на примере Израиля. Отчасти она превратилась в развлечение, своего рода индустрию экскурсий, мемориальных парков и видеоигр. Бывший исполнительный директор музея «Бабий Яр» Илья Хржановский предлагал сделать на территории мемориального комплекса иммерсивный спектакль. Он описывал его как «различные виртуальные путешествия, в которых посетители окажутся в роли жертв, коллаборационистов, нацистов и военнопленных, которым было приказано сжигать трупы». Как вы считаете, это отклонение от нормы мемориальной культуры или неизбежные последствия изучения памяти? 

— Проблема заключается в практиках. С помощью таких новых практик их авторы хотят обращаться к молодым поколениям, знакомить их с контекстом. Как заинтересовать людей событиями, которые произошли очень давно? Общая идея — в том, чтобы сделать память более живой.

Когда [в 2005 году] в Берлине открыли мемориал жертвам Холокоста, тогда еще канцлер Герхард Шредер выразил надежду, что это будет «место, где вам понравится гулять». Некоторые люди сочли это возмутительным. Есть даже книга «Место, где нравится гулять» («Ein Ort, an den man gerne geht»). Но в каком-то смысле Шредер победил — памятник действительно стал местом, где люди любят гулять. Очевидно, что они находятся под глубоким впечатлением от мемориала, но при этом они могут свободно передвигаться по нему. А то, что они делают селфи, необязательно означает профанацию памятника. Это способ взаимодействовать с ним, «забрать» его с собой.

Но пример, который вы привели [о «Бабьем Яре»], абсолютно чудовищен. Подобная реконструкция истории может унизить тех, чью память мемориал призван увековечить. Культура памяти открывает двери для всевозможных проявлений дурного вкуса и злоупотреблений. Но мы не должны судить о самой культуре памяти по этим злоупотреблениям, скорее остерегаться их. 

— Рассказчик в книге Сарифа обнаруживает, что память о Холокосте все больше влияет на него: он становится более грубым с туристами, более жестоким. Это действительно так? Как с этим можно бороться?

— Это реальная проблема. Я регулярно посещала Израиль с 1980-х годов и общалась с пережившими Холокост и их семьями, из поколения в поколение. О Холокосте можно было свободно говорить с первым поколением — теми, кто выжил, — а также со следующим. Но с третьим, которое социализировалось в национальном государстве, основанном на этой памяти, общаться было труднее. Израильтяне сегодня стали жестче относиться к этой памяти. Характерная черта этого третьего поколения — «еврейская ярость». Возникает вопрос: почему не было мощного взрыва мести? Эмоция понятна — но ее удалось направить не в разрушительное, а в созидательное русло.

— В книге «Неудобное прошлое» филолог Николай Эппле пишет, что в странах, которые пошли по пути примирения с преступниками, например в Южной Африке и Японии, процесс увековечения памяти и ее проработки в целом был более успешным. Есть ли сегодня место для дискурса о примирении?

— Триада «правда — справедливость — примирение» имеет много общего с вопросом о том, как положить конец диктатурам и насилию в отношении гражданского населения, а также заложить основу мирного будущего. Во время войны слишком рано думать об этом — сейчас не тот момент, когда вы можете сесть за один стол и поразмыслить. Но сегодня очень важно подумать о возможностях различных моделей. С моей точки зрения, модель примирения не работает с Холокостом. Как вы можете простить убийство шести миллионов евреев? Ни у кого нет полномочий сделать это. Потомкам жертв, как и потомкам преступников, остается только одно — правда и память. Память помогает примириться, если обе стороны принимают всю историю целиком. 

Правда и примирение очень важны и для США. Однако примирению может помешать правосудие, особенно если преступления (в данном случае рабство) совершались в отдаленном прошлом. Недавно я познакомилась с афроамериканским историком, написавшим книгу «Нужна ли США Комиссия правды и примирения?» («Does the U.S. Need a Truth and Reconciliation Commission?»). Он говорит, что это [аналогичная комиссия] именно то, чего там не хватает. Общество поляризовано, потому что белое и чернокожее население живут с разными историями. Если бы белые американцы глубже понимали историю рабства и признали всю несправедливость в отношении темнокожих американцев, это был бы огромный шаг на пути к примирению. 

Думаю, в случае с Украиной прощение возможно — но только после установления и признания истины. Однако этот процесс должен также включать подтверждение и признание военных преступлений, [которые совершает российская армия]. За документацией этих преступлений последует юридическая процедура, которая в конечном итоге может привести к примирению. То есть мы снова приходим к триаде «правда — справедливость — примирение».