Война расколола левое движение в России. Одни поддержали вторжение, другие стали партизанами Интервью исследователя Ильи Будрайтскиса — о том, как подготовиться к постпутинской России и почему в ней не останется места для КПРФ

Полномасштабная война с Украиной вынуждает россиян по-новому оценивать события, которые в последние годы происходили в публичной политике страны. Например, то, как формально вторая партия России КПРФ полностью потеряла независимость — и перестала даже номинально представлять интересы граждан с левыми взглядами. Историк и исследователь политики Илья Будрайтскис сам с конца 1990-х участвовал в российском левом движении, профсоюзных и гражданских инициативах. «Медуза» поговорила с ним о том, как устроено левое движение в 2023 году, почему у него нет шансов вырасти, чем оно может привлечь россиян во время войны — и к чему стоит готовиться после окончания путинского режима.

— Какие силы и течения сейчас представляют левое движение в России? 

— После 24 февраля 2022 года режим в России вошел в стадию открытой диктатуры, в которой любая легальная политическая деятельность находится под вопросом. Соответственно, политические группы и течения, которые существовали до 24 февраля, резко разделились на два лагеря: на тех, кто поддерживает так называемую СВО [«специальную военную операцию»], и тех, кто против нее выступает. Такое же размежевание произошло внутри левого спектра в России. То, как оно произошло, было довольно предсказуемо, так как в целом оно продолжает линии размежевания, намеченные после событий 2014 года. Так что сейчас существуют левые и левые — и важно уточнить, о каком из двух движений, которые находятся в очень жестком антагонизме, мы говорим.

— Давайте начнем с провоенного блока. Силы вроде официальной парламентской партии, то есть КПРФ, вообще еще можно считать левыми? 

— Провоенное направление представлено прежде всего руководством КПРФ и теми группами, которые более-менее поддерживают его позицию. Например, «Левый фронт» Сергея Удальцова тоже занял провоенную позицию и фактически находится в альянсе с КПРФ. Политику этой группы можно охарактеризовать следующим образом: они считают, что война и конфликт с Западом являются радикальным вызовом для предшествующей социально-политической модели в России, который неизбежно будет толкать страну к какому-то типу того, что они считают «социализмом». 

Главная проблема их позиции — даже если не учитывать ее моральную сторону и реалистичность — заключается в том, что совершенно неясно, кто является субъектом, движущей силой изменений, направленных в сторону этого «социализма». Очевидно, что это не массы, не организованные наемные работники, потому что возможность такой организации в России полностью уничтожена. Уничтожена всякая публичная политика, свободы собраний, и забастовок не существует как явления, а российское общество находится в максимально подавленном и униженном состоянии. Ни о каком движении к социальной справедливости снизу в путинской России речи идти не может. 

Значит, с точки зрения провоенных левых, субъектом вот этих «социалистических» изменений становится нынешняя правящая элита, и их стратегия состоит в том, чтобы убеждать существующий режим двигаться по пути социально-экономических трансформаций. Причем эти перемены — например, национализация крупных предприятий, «более справедливое» перераспределение ресурсов внутри страны — должны происходить не потому, что этого требуют обычные люди, а потому что такова объективная необходимость страны, которая находится в ситуации жесткого внешнего противостояния. [Происходит] такая ориентация в сторону военного социализма, планирование сверху для обеспечения потребностей продолжающейся войны.

Таким образом, единственным адресатом пропаганды КПРФ в условиях диктатуры является лично президент Путин. Именно его нужно убедить, что преобразования нужно провести. Например, на встрече президента с парламентскими фракциями, которая прошла в июле 2022 года, председатель КПРФ Геннадий Зюганов сказал, что его партия полностью поддерживает политический курс Путина, но [ей] хотелось бы двигаться в сторону социализма. Путин довольно иронично ответил, что идея интересная, но, прежде чем вводить социализм, надо произвести [хотя бы] какие-то расчеты и прикинуть, как это должно выглядеть. 

[Действительно], есть большие сомнения, что термин «левый» в принципе применим к КПРФ и их союзникам, так как в основе социалистической позиции лежит представление, что массы, которые не имеют политической и экономической власти в рамках рыночного общества, должны вернуть ее через движение снизу и самоорганизацию. Социализм с точки зрения такого классического левого подхода — это дело [народа], который устанавливает новый социальный порядок в интересах всех, а не в интересах немногих. 

Сегодняшняя КПРФ и ее союзники полностью порывают с [социалистическим] подходом, потому что для них массы, заинтересованные в переменах снизу, никаким субъектом не являются. Для социализма в представлении Зюганова в участии масс нет никакой необходимости. Более того, оно во многом и нежелательно, потому что поведение обычных людей непредсказуемо, их могут использовать какие-то [условные] враги России и внушить им ложные ценности. Поэтому гораздо надежнее проводить изменения с точки зрения существующего государства и его интересов.

— А у КПРФ еще сохраняется какая-то политическая сила? Даже если она порывает с коренными идеями левого движения, сама партия способна влиять на политические преобразования? 

— Хороший вопрос, потому что буквально недавно КПРФ торжественно отпраздновала тридцатилетие своего существования. То есть партия во главе с нынешним бессменным лидером практически ровесница постсоветской политической системы. Стоит сказать, что место, которое она в этой системе занимает, довольно противоречиво. С одной стороны, это, безусловно, партия так называемой управляемой демократии, которая никогда всерьез не претендовала на политическую власть, согласовывала все свои основные действия с Кремлем, а в последние годы действует по его прямым указаниям. 

Это партия, которая не стремится выводить людей на улицы, она ориентирована не на внепарламентскую политику, а на перераспределение мест в Государственной думе и в региональных представительных органах. В общем, больших политических амбиций у партии нет, она просто поддерживает свою аппаратную жизнь и выступает лифтом политической мобильности. 

Есть примеры людей, которые стали губернаторами или депутатами благодаря тому, что они всю свою молодость постепенно двигались по иерархическим ступеням внутри коммунистической партии. Например, это губернатор Орловской области Андрей Клычков, часть нынешних депутатов Московской городской думы вроде Леонида Зюганова — внука Геннадия Зюганова. Есть губернатор Хакасии Валентин Коновалов. Они сделали карьеру в КПРФ, получили свою долю во власти, но эта доля очень скромная. В нынешней системе дальше депутата или члена местной администрации ты, находясь в КПРФ, скорее всего, не пойдешь. 

Такое место партии в политической системе обеспечивалось тем, что КПРФ на выборах аккумулировала поддержку протестно настроенных людей. Люди, которые голосовали за КПРФ, делали и продолжают делать это не для того, чтобы внук Зюганова сделал карьеру, и не для того, чтобы фракция КПРФ в Госдуме поддерживала все основные путинские начинания. Эти люди голосуют за КПРФ, потому что они чем-то недовольны. Недовольны жизнью в России в разных аспектах, прежде всего социальном: недовольны неравенством, бедностью.

Все эти 30 лет [своего существования] КПРФ последовательно предавала интересы людей, которые за нее голосуют. На каждом этапе современной российской политической истории мы видели разрыв между избирателями и теми, кто от имени этих избирателей заседает в органах власти. Скажем, 2011 год: движение «За честные выборы» в России или так называемое «болотное движение» началось после выборов в Государственную думу, на которых были массовые фальсификации в пользу «Единой России». Голоса были украдены именно у коммунистов — известно, что либеральная оппозиция в этих выборах либо вообще не участвовала, либо ее результаты были гораздо более скромными, чем у коммунистов. 

Так что [в протесты вылилось] в значительной степени возмущение тех людей, которые голосовали за КПРФ [в том числе следуя тактике «за кого угодно, кроме „Единой России“»]. Но КПРФ тогда не только не присоединилась к протесту, но и участвовала в травле участников этих протестов. 

Еще пример: события последнего предвоенного года, выборы в Государственную думу в сентябре 2021 года. [В том числе] благодаря стратегии «Умного голосования» большинство оппозиционно настроенных людей голосовали за кандидатов от КПРФ. И значительная часть этих кандидатов по факту победила в своих округах, но не смогла стать депутатами Государственной думы — также благодаря масштабным фальсификациям, в том числе с использованием электронного голосования. И позиция руководства партии была в том, что да, были какие-то нарушения, но они были не настолько масштабные, чтобы не признать результаты этих выборов и вступить в открытый конфликт с властями. 

Вот эта противоречивая позиция КПРФ — системной партии, которая привлекала к себе протестно настроенных граждан, — отражалась на ее составе и активе. В КПРФ постоянно приходили люди, которые хотели заниматься левой оппозиционной политикой всерьез — не играть в рамках кремлевских схем, а действительно защищать интересы своих избирателей и развивать социальные движения. На протяжении всей истории КПРФ внутри постоянно существовали две [эти] группы с совершенно разными мотивациями. При этом руководство всегда находилось в руках тех, кто сотрудничал с Кремлем и довольствовался положением системной партии, а на местном уровне часто в партию проходили люди с совершенно другими ожиданиями. 

Собственно, последнее противоречие такого рода мы видели в 2021 году. Тогда кандидатов от КПРФ (например, того же Михаила Лобанова в Москве) «Умное голосование» поддерживало еще и потому, что они были настоящими последовательными оппозиционными политиками. Когда началась война, буквально несколько депутатов Государственной думы сделали антивоенные заявления. Все эти депутаты были из КПРФ. Да, их было совсем немного, но это тоже показательно. 

— Удавалось ли реальным активистам из КПРФ добиваться значимых успехов на фоне такого внутреннего антагонизма ?

— Если вы становитесь депутатом на региональном или на городском уровне, у вас появляются определенные возможности. Конечно, они очень сильно лимитированы, потому что любая системная оппозиционная партия, и КПРФ в том числе, все равно находится в меньшинстве. Тем не менее депутат — это фигура, которая может значительно усиливать голос местных сообществ. И, в общем-то, мы видели, как это может выглядеть, на примере некоторых депутатов Московской городской думы, например Евгения Ступина. Он тоже из КПРФ.

— Давайте теперь поговорим о втором лагере левых, который не поддержал войну. Если человек не может ассоциировать себя с КПРФ, какие левые движения для него доступны? 

— Из левых организаций, которые выступили против вторжения, есть ряд движений небольших групп, которые сейчас существуют практически в режиме медиа. Они пока остаются в условном легальном поле: дело в том, что мы говорим из ситуации, когда любая антивоенная деятельность в России находится вне закона.

Политические организации, которые четко заняли антивоенную позицию, лишились доступа к публичной политике, практически загнаны в подполье и должны действовать очень осторожно. Это поставило перед всеми левыми группами, которые существовали в России к началу войны — социалистическими или анархистскими, — серьезную стратегическую проблему. Как изменить свою деятельность в новых очень жестких условиях? 

Основных стратегий несколько. Первая — это нелегальные способы, акции прямого действия, к которым сложно обратиться, если вы уже до этого занимались публичной деятельностью. То есть если вас уже все знают как известного, политически активного человека, переходить к нелегальным действиям проблематично. Вторая стратегия — это свести свою работу исключительно к пропаганде в каких-то узких группах, кружках, ридинг-группах.

Ну и наконец, стратегия, которая связана с пока еще возможными действиями в легальных рамках, — это защита интересов наемных работников. Например, мы знаем о профсоюзе «Курьер», который объединяет работников доставки, профсоюз медицинских работников «Действие» и еще ряд небольших независимых профсоюзов. Антивоенно настроенные активисты тоже в них участвуют.

— В последние годы профсоюзы в России, как минимум некоторые, были на слуху. Но насколько им удалось стать политической силой? И как ситуация меняется сейчас?

— Нужно начать с того, что в России существуют так называемые официальные профсоюзы и независимые профсоюзы. Официальные профсоюзы практически незаметны, о них не знает даже большинство людей, которые в них состоят. Тем не менее это огромный аппарат. ФНПР, то есть Федерация независимых профсоюзов России, десятилетиями существует как приводной ремень властей и собственников предприятий. Он позволяет [руководителям] лучше контролировать свои трудовые коллективы. Конечно, никаким настоящим профсоюзом [такая организация] не является; если искать исторические аналогии, то в разных фашистских режимах прошлого тоже были государственные профсоюзы либо объединения, в которые входили и работники, и работодатели.

Что касается независимых профсоюзов, немногие еще возможные формы публичной работы (профсоюзно-правозащитная и связанная с пропагандой самообразования) сейчас тоже крайне рискованны. Например, весной прошлого года лидер профсоюза «Курьер» Кирилл Украинцев был арестован и провел несколько месяцев в СИЗО. Только недавно его наконец-то выпустили.

Мы должны понимать, что, несмотря на локальные успехи [таких объединений], полноценными профсоюзами они тоже не являются. Почему? Потому что полноценный профсоюз может заключить с работодателем — в рамках отрасли или какого-то большого предприятия — коллективный договор. А сейчас в России это сделать практически невозможно — и не только из-за репрессивного давления властей или работодателей. Это невозможно просто в силу действующего законодательства: одна из первых инициатив Путина после прихода к власти — это принятие нового Трудового кодекса, который существенно сократил права профсоюзов. 

То есть сегодня в России практически невозможно легально провести забастовку, чтобы после был практический результат. Легальное поле для профсоюзов практически сведено к нулю. Поэтому «Курьер», «Действие», или «Альянс учителей» хоть и совершенно замечательные, очень важные инициативы, но действуют почти в подпольных условиях и скорее похожи на правозащитные организации, чем на полноценные профсоюзы с массовым членством и реальными возможностями давления на власти и собственников (посмотрите на нынешние забастовки против пенсионной реформы во Франции и почувствуйте разницу). 

— А как с вызовами войны справляются анархисты? Власти давно подавляют такие движения и репрессируют активистов. В военное время роль анархистов и анархообъединений растет? Это они проводят партизанские акции?

— Понятно, что у нас довольно скудная информация о том, кто и что организует в реальности. У меня нет данных, растет или снижается поддержка анархических движений: они находятся под жестким прессингом и существуют практически в режиме подполья. А в режиме подполья очень сложно активно расти. 

То, с чем боролись власти в отношении анархистов, — это их достаточно масштабное воздействие на молодежную среду. Лет 10 назад, когда сформировалась относительно массовая антифашистская субкультура, в которой анархистские идеи играли значительную роль, это влияние было очень заметно. И на разгром антифашистской среды были направлены основные усилия власти. С этим было связано и так называемое дело «Сети», и большое количество других политических преследований. Властям удалось уничтожить более-менее массовое движение просто за счет физического выбивания ключевых активистов. 

Понятно, что что-то из этой среды и антифашистской традиции осталось и трансформировалось в партизанские группы. Но и здесь вопрос стоит не столько о настоящем, сколько о будущем. Насколько то, что делают эти группы сегодня, будет иметь значение для будущего? Потому что сами по себе эти акции, несмотря на их героизм, не способны переломить ситуацию. Но мне кажется, если в российском обществе возникнет запрос на массовое антивоенное движение, то любые его формы, в том числе существующие сегодня, будут востребованы. 

— То есть в 2023 году никакие левые движения, по сути, не могут наращивать базу сторонников? Разве сейчас, во время войны, не самое время пытаться ее увеличить?

— Я думаю, что в условиях диктатуры, где никаких политических, гражданских прав в принципе не существует, где нет никаких форм легальной публичной активности, просто нет возможностей для увеличения числа сторонников и активного распространения своей позиции в обществе. 

Потому вопрос в том, могут ли произойти в российском обществе настолько серьезные изменения, которые создадут запрос на новую политику. [А также] что в рамках этого запроса могут предложить левые для развития страны в постпутинском будущем. В принципе, это главная задача, которая стоит сегодня перед левыми, как и перед любыми другими оппозиционными группами в России. Они больше работают на будущее, чем на настоящее. 

— К слову, в разговорах «про будущее» довольно много говорят про деколонизацию. В понимании левых что вообще такое деколонизация и как она должна выглядеть в России?

— Вопрос на самом деле очень сложный, потому что есть термин «деколонизация», есть «деколониальные исследования» и есть какие-то практические вопросы о политическом будущем России после того тупика, в котором она оказалась сегодня. И одно с другим не совсем связано. Поэтому, наверное, стоит сосредоточиться на вопросах к политическому устройству сегодняшней России, к ее политике, связанной с имперским наследием. 

Во-первых, мы понимаем, что сегодняшняя война опирается на доктрину исторического ревизионизма, на представление о том, что подлинное существование России невозможно в существующих границах. [С точки зрения власти], эти границы нужно постоянно расширять, возвращать себе «исторические» земли. И эта [политическая] линия, к сожалению, имеет определенные корни: ее придумал не лично Путин, она опирается на имперское наследие дореволюционной России, на сталинский и постсталинский Советский Союз.

Она укоренилась в сознании значительной части населения, поэтому [современная] пропаганда обладает такой силой. Для того чтобы постпутинская Россия жила в мире со своими соседями, перестала восприниматься как постоянный источник угрозы для других государств, в том числе постсоветских и стран Восточной Европы, потребуется очень серьезная переработка имперского сознания. Понадобится работа не только над настоящим, но и над своим прошлым: как люди себе представляют историю России, отношения с окружающими странами. Это первый момент. 

Второй связан с тем, что Россия называется «федерацией», но по факту является сверхцентрализованным государством, где все ресурсы изымаются Москвой и по остаточному принципу распределяются по регионам в обмен на полную политическую лояльность. Вот это устройство России определяет курс в отношении коренных малых народов. Потому что само существование нерусских идентичностей на территории страны с централизаторской политикой воспринимается [Кремлем] как угроза. Поэтому [и происходит] давление на национальные языки, на остатки национальной автономии.

Это продолжается все путинское двадцатилетие и напрямую связано с «москвоцентризмом» и отсутствием политической демократии в стране. В этом смысле — да, нужен очень серьезный пересмотр предельной централизации власти в Москве. 

— Такая деколонизация обязательно подразумевает распад России как единого пространства?

— Понятно, что та Россия, которая выстроена сейчас, сдерживает регионы посредством силы и денег. Никакой дополнительной привлекательной программы для этих территорий не создается. Поэтому, когда сила ослабнет, а денег станет меньше, в очень обозримый срок мы увидим взрыв центробежных тенденций внутри страны. 

Понятно, что не все последствия будут очень комфортными для части населения [российских] регионов. Конечно, если мы хотим сохранить общее пространство — не в том смысле, что оно будет сковано единой властью, а в смысле, что в нем будет возможен какой-то человеческий, межкультурный обмен, — необходимо подумать, какие ценности, идеи и принципы Россия может предложить регионам. Идеи терпимости, равноправия, развитой социальной политики, прав регионов самостоятельно распоряжаться своими ресурсами могут помочь сохранить это пространство в виде федерации или конфедерации. 

Если до последнего отрицать, что централизация — это проблема, если силой загонять национальные территории в какой-то единый стандарт и рассматривать любые отличия как угрозу государственной целостности, это приведет к распаду. В этом смысле при продолжении нынешнего курса сценарий жесткого распада [России] возможен. Но его можно избежать, если этот курс поменять. 

— Как российское общество в целом относится к левому движению? Насколько большой задел «на будущее» существует уже сейчас? 

— В постсоветской России левые политики не раз достигали успеха. В смысле электоральных успехов можно вспомнить далеко не одного Михаила Лобанова. [Есть] целый ряд очень ярких муниципальных депутатов, например Сергей Цукасов, который одно время руководил муниципалитетом Останкино в Москве. Можно вспомнить роль, которую левые играли в массовых социальных движениях, например в Шиесе Архангельской области. Можно вспомнить про деятельность независимых профсоюзов, которая была связана с локальными успехами: благодаря усилиям независимого профсоюза «Конфедерация труда» [на работе] были восстановлены десятки сотрудников Московского метрополитена, которых незаконно уволили [в 2021 году]. 

Просто в России последнего десятилетия существовала ситуация своеобразного «двойного» движения. С одной стороны, мы видели растущую политизацию молодежи, рост социальных движений, рост политического протеста, в том числе в виде активного участия в выборах и избирательных кампаниях.

Но одновременно со стороны государства [мы наблюдали] увеличение репрессивного аппарата и все большее давление на пробуждающееся общество. Все, что происходило в связи с Украиной, в связи с реакцией на Майдан и вплоть до начала войны, преследовало не только внешнеполитические, но и внутриполитические задачи. Принципиальной целью режима было полное подавление общества, атомизация населения, установление атмосферы панического страха по отношению к любой политической активности.

Все, что происходило с левыми на протяжении этого десятилетия, было частью этих двух тенденций. Ситуацию, которую мы получили после 24 февраля, можно назвать финальной на данный исторический момент победой государства над обществом. А поскольку левые всегда находятся на стороне общества, то, конечно, это поражение для левого движения.

Я не социолог и не могу уверенно оперировать цифрами, но по своему опыту, в том числе и активистскому, могу сказать, что подавляющее большинство населения России считают вопрос социального неравенства и социальной несправедливости ключевым. И абсолютное большинство согласились бы с вами, если бы вы сказали о необходимости серьезного перераспределения богатств и ресурсов. И согласились бы, что в России необходимо [создать] по-настоящему социальное государство, которое работает в интересах большинства. Так что левая повестка имеет огромное значение. 

Более того, успехи, например, того же трижды запрещенного [Алексея] Навального во многом были связаны с тем, что он включил некоторые элементы левой повестки в свою антикоррупционную риторику. Я бы сказал, что большинство зрителей роликов Навального понимает, что речь в них идет не просто о том, что государственные чиновники оказались коррумпированы. Речь идет о том, что в нищей стране крайне незначительное меньшинство завладело ее богатствами. Такая ситуация вызывающе несправедлива, а то, легально или нелегально обогатились чиновники, всех волнует в десятую очередь. Потому что законы, согласно которым эта кучка людей всем владеет, пишет та же самая кучка людей.

Другой важный аспект левой традиции — это ее установка на демократию, причем не только на формальную. То есть демократия для левых — это не просто работающие институты выборов. Это вопрос о том, как обычные люди могут участвовать в принятии решений, которые касаются их собственной жизни. А социализм в том виде, в котором он виделся классикам этого течения 150 лет назад, представлял собой последовательную, доведенную до логического предела демократию. Демократия [понималась] как власть большинства не только в сфере политики, но и в сфере экономики. Поэтому демократические требования, которые были очень важны для российского общества последние 10 лет, требования честных выборов, свободы собраний, свободы профсоюзной деятельности и права на забастовку для настоящих левых являются органическими. 

И я думаю, что если бы в России сохранялась какая-то возможность для публичной политики, для создания независимой легальной левой партии, которая могла бы участвовать в выборах, для деятельности профсоюзов, то в атмосфере предшествующего десятилетия мы увидели бы серьезный подъем левого движения в стране. Все условия для этого существовали [во время довоенного путинского правления], и массовые настроения этому вполне способствовали.

— Помимо репрессий, до начала войны были какие-то еще факторы, которые мешали глубокому проникновению левых движений в общество?

— Несмотря на то, что в российском обществе существовал запрос на бо́льшую демократию и социальную справедливость, большинство в обществе все равно оставалось пассивным. Люди не были готовы активно себя проявлять, и это, на мой взгляд, связано не только с тем, что им мешали организоваться или запугивали возможными репрессиями. 

В жестком рыночном обществе, где каждый сам за себя, всем правят деньги и у каждого своя индивидуальная стратегия выживания, любое представление об общих интересах в принципе звучит как чушь. И вот этот общественный «здравый смысл» российского [довоенного] общества препятствовал проникновению левой повестки и любой самоорганизации. В России [активистам] очень сложно было объяснять, зачем жителям конкретного подъезда создавать домовой комитет и отстаивать свои интересы перед местными управляющими компаниями. Наемным рабочим трудно объяснять, что такое борьба за коллективные интересы и зачем она нужна.

Человек задавался вопросом, принесет ли такая борьба больше бонусов или больше проблем. В такой реальности существовало российское общество [до начала войны], и во многом именно она привела к апатии и уязвимости перед милитаристской пропагандой, которую мы наблюдаем сейчас. 

— Со стороны складывается впечатление, что левых отдаляет от народа то, что по большей части их дискурс ориентирован на точечную борьбу с неравенством. При этом конкретных предложений о системных реформах, например, в экономике не появляется. Насколько это представление справедливо? 

— Есть реальная проблема того, что очень многие активисты — и левые, и не только левые — полностью сосредоточены на повседневной практике. Людей гораздо легче мотивировать тем, что они могут сделать здесь и сейчас. В принципе, это хорошо, потому что люди действительно кому-то помогают. Но фиксация на моменте «здесь и сейчас» уводит активистов от того, чтобы формулировать политические программы, давать большие объясняющие картины. А обычные люди в таких картинах нуждаются.

И мы видим, что страсть, например, россиян к ютьюбу и к самым разным говорящим головам связана с запросами на [формирование] мировоззрения: чтобы люди понимали, что делать, им нужен кто-то, кто связал бы все происходящее в целостную картину. А люди, которые погружены в активистскую деятельность, очень часто такую картину дать не могут — потому что считают, что это не так важно, или потому что сами об этом не задумываются, не имеют времени или психологических ресурсов. И от этого левое движение в России, даже в том виде, в котором оно сегодня существует, очень много теряет.

Однако эта проблема связана не только с тем, что мало людей занимается [разработкой глобальных политических программ]. Такие программы, если они оторваны не просто от практики, но и от реальности существующих массовых движений, часто приобретают абстрактный характер. То есть не очень понятно, кто это [экономические реформы и преобразования] должен делать.

Когда, например, какие-то либеральные экономисты говорят на тему «как обустроить Россию», субъект там более-менее понятен. На место [Владимира] Путина должен прийти какой-нибудь [Евгений] Чичваркин, и он будет реализовывать экономическую программу, которая, с его точки зрения, будет лучше, чем путинская. Для левых вопрос стоит радикально по-другому: как должна измениться политическая система, чтобы она действовала в интересах большинства. И это изменение нельзя представить, это не мыслительная операция.

Есть известная фраза [Владимира] Ленина о том, что мы не знаем, как будет выглядеть социализм в деталях, но узнаем это, когда миллионные массы возьмутся за дело. Для левых это справедливо и сегодня. Мы не узнаем, как будет выглядеть справедливое общество, до того момента, пока эта идея не станет идеей миллионов. Пока люди массово не захотят практически воплотить ее в жизнь.

Поэтому сегодня левым нужно находить какой-то баланс между реальностью сегодняшнего российского общества, реальностью тех небольших низовых социальных движений, которые в нем существуют, и вот этими большими задачами на будущее.

— Но тогда как сейчас понять, над чем левым политикам нужно работать «на будущее»? Если нет ответов, как именно строить справедливое общество, на чем левым нужно будет делать акцент, чтобы россияне их услышали? 

— Левым движениям нужно сделать важные выводы и вынести важные уроки из того, что произошло со страной. Мы должны понимать, что этот режим эволюции не подлежит. Он сам по себе не изменится, должна произойти какая-то довольно радикальная трансформация. А эта радикальная трансформация произойдет, только если в России будет сочетание кризиса верхов, то есть кризиса управления, и активного стремления людей снизу что-то менять.

Поэтому левым стоит думать о том, как они будут участвовать в этом будущем массовом движении. Сегодняшний режим сделал любые изменения в рамках существующих политических институтов невозможными, стране будет нужна новая конституция, новые законы, новые политические партии, потому что КПРФ, скорее всего, отправится на свалку вместе со всей нынешней политической системой. 

Безусловно, нужен будет пересмотр итогов приватизации, которые стали фундаментом существования сегодняшнего российского режима. Нужен будет радикальный пересмотр социальной политики, демонтаж введенного Путиным трудового законодательства, введение прогрессивной шкалы налогообложения, изменение бюджетной политики в отношении образования и медицины, которые сегодня существуют по остаточному принципу. 

Более того, [обществу] нужно не просто перераспределение ресурсов, а изменение всей философии, которая стоит за сегодняшней социальной политикой в России. Сегодня она основана на принципе эффективности: образовательные учреждения, больницы, музеи — это просто рыночные агенты, которые должны сами себя окупать и финансировать. А те [институты], которые эффективными не являются, закрываются, чтобы государство не работало себе в убыток. От представления, что государство должно оставаться в профите, что оно должно получать больше, чем тратить, нужно отказаться. Отношение ко всей социальной сфере должно определяться потребностями общества, а не рыночной эффективностью. 

Кроме того, должна быть, конечно, программа в отношении гендерного равенства, пересмотр всех этих законов против ЛГБТ, принятие законов о домашнем насилии. Должна быть разработанная программа, как превратить Россию в настоящую федерацию, как дать людям на местах возможность самим распоряжаться региональными бюджетами. [Нужно искать инструменты], как обеспечить возможность для национальных регионов полноценно развивать свои языки и культуру, без которых национальные меньшинства поставлены в позицию абсолютно бесправных жертв.

Эта задача, безусловно, связана с децентрализацией власти в России. В каких формах это будет выражаться — большой вопрос, но я абсолютно уверен, что децентрализация власти напрямую связана с демократией. Чем больше власти будет у людей на местах и чем меньше будет ее в центре, тем прочнее будут будущие демократические институты в России.