Американский журналист Бретт Форрест попал в Бучу, когда там еще не было других репортеров, — и рассказал о массовых убийствах мирных жителей всему миру Вот его интервью

Зайдя на территорию Украины 24 февраля, российские военные оккупировали некоторые города Киевской области всего за несколько дней. В конце марта им пришлось отступить. Уходя, войска РФ разграбили дома украинцев и оставили после себя сотни жертв среди мирных жителей — во время оккупации их насиловали и убивали. Журналист американского издания The Wall Street Journal Бретт Форрест, приехавший в Украину перед началом полномасштабного вторжения, оказался одним из первых репортеров, которые побывали в городе Буча и рассказали о военных преступлениях россиян всему миру. В годовщину освобождения Киевской области «Медуза» поговорила с Форрестом о том, какими были первые дни после отступления для жителей Бучи, которые смогли выйти из подвалов и увидели десятки тел, лежащих на улицах, — и как эти события освещали репортеры. 

— Как журналист вы специализируетесь в том числе на политике стран бывшего СССР. В феврале 2022 года вы ожидали, что Россия все-таки начнет полномасштабную войну? 

— Нет, я не ожидал этого. В то время я был в Киеве как корреспондент The Wall Street Journal. Конечно, западные разведки [тогда] не один раз заявляли о неизбежности вторжения, но я никогда не думал, что Путин пойдет на такой шаг. Я не считал, что вторжение в Украину отвечает национальным интересам России. Как и любой другой человек, я понимаю, что, единожды ступив на этот путь, уже нельзя вернуться. И я знал, что многие западные страны введут санкции против России за вторжение в Украину, поэтому не видел смысла в таком решении.

Я знал и что суть проблемы — в историческом контексте. Читая множество статей Путина и слушая множество его выступлений на протяжении многих лет, особенно с 2008 года, я видел, как он [постепенно] формулировал свою точку зрения и политику в отношении Украины. Он создавал более или менее квазизаконные основания, оправдание для возможных будущих попыток захватить страну или ее часть силовым путем.

Более того, я понимал, что проблема [российско-украинских отношений] — не недавний вопрос, он уходит в прошлое на целое тысячелетие. Суть этой проблемы в том, кому принадлежит земля и кому принадлежит ее история. Дело не столько в страхе России перед посягательствами НАТО, сколько во Владимире Великом, Ярославе Мудром и всей истории, которая происходила после. [Странам] нелегко решить проблему такого масштаба. Тем не менее я был очень удивлен, когда утром я проснулся в своем номере в киевском отеле от звуков взрывов. 

— Чем вы занимались в Киеве накануне войны и как для вас прошли ее первые дни?

— [Обычно] я работаю из Соединенных Штатов, но по работе часто езжу в Украину. Когда Россия весной 2021 года начала наращивать войска на границе с Украиной, конечно, нам всем было интересно, что происходит. Потом войска были отведены, но осенью этого же года они вернулись — причем в большем количестве. Тогда мы внутри редакции долго обсуждали, как подходить к освещению этих событий и как подготовиться к тому, что может произойти. 

В течение многих лет у нас был постоянный корпункт в Москве, и мы освещали события в Украине оттуда. Поэтому встал вопрос: «Сколько людей мы хотим направить в Украину из других подразделений нашего издания?» Когда в конце 2021 года наращивание войск перешло на более серьезный уровень, я поговорил с некоторыми из моих редакторов и сказал, что хочу поехать — просто на случай, если произойдет что-то серьезное. Я все еще не верил, что это случится, но количество войск, которые были размещены на границе, было совсем не шуточное. 

Я отправился в Украину в январе 2022 года и к моменту вторжения пробыл там около месяца. В это время я путешествовал по стране и писал в основном об обороне страны, ее оружии и военной помощи [со стороны США]. Я пытался понять, какая атмосфера в рядах украинских военных, разобраться, как они готовятся к возможному вторжению и насколько они способны [обороняться].

Я никогда раньше не освещал войну, это мой первый опыт. Все было в новинку, хотя я и проработал в России и Украине 20 лет. Мне были знакомы эти места, но сама ситуация неожиданно изменилась. Я никогда не забуду тот первый день. Война, разумеется, началась рано утром, как мы все знаем, — около четырех утра. Я спал, а потом услышал взрывы вдалеке. Тогда я понял, что Владимир Путин все-таки пошел на рискованный шаг. Это было трудно принять, потому что я знал, что война все меняет. [Было непонятно] что теперь делать?

В Киеве я был вместе с парой коллег, еще один находился в другом городе Украины. И вдруг нашим редакторам понадобились все [подробности], которые они могли узнать через нас. У нас было мало времени на размышления, мы должны были приступить к работе. А это было не так просто. Мы, конечно, обзванивали спикеров, но с нами [в гостинице] были телохранители, и у них — инструкции от вышестоящих лиц о том, куда мы можем пойти. В те часы нам приходилось торчать в отеле, потому что никто не знал, что происходит.

До нас стали доходить сообщения о том, что десантные войска высаживаются с воздуха, мы услышали о нападении на Гостомель, который находится недалеко от Киева. Мы просто пытались собрать как можно больше информации, как можно быстрее ее обобщить и передать нашим редакторам, а затем читателям. Как корреспондент ты можешь потратить годы на написание историй, которые кажутся интересными, но только в такой момент ты понимаешь, насколько важна твоя работа.

К тому же мы все были немного обеспокоены своим собственным положением в этом хаосе. На тот момент линии фронта еще не были установлены, мы не знали намерений России и не знали, способна ли Украина защитить себя. Поэтому нам пришлось разрабатывать планы на случай непредвиденных обстоятельств. Мы много говорили о том, что будет, если Россия возьмет Киев очень быстро (как многие тогда предсказывали), что будет, если нас (Киев, — прим. «Медузы») окружат, и что Россия будет с нами делать? Может быть, они нас отпустят? Может быть, они задержат нас, просмотрят наши телефоны или компьютеры, попытаются выяснить, на кого мы «на самом деле» работаем, как это часто бывает. [У российских силовиков] всегда есть много сомнений: действительно ли мы репортеры. Это было сумбурное время, несколько пугающее. Но в последующие дни и недели нам предстояло пережить гораздо больший ужас.

 — Вы были одним из первых журналистов, кто смог попасть в Бучу после ухода российских войск из города. Когда вы ехали туда, вы предполагали, что вас ждет?

— Я тогда только приехал из Николаева. Это, как вы знаете, довольно примечательное место. Так вот, я сидел за столом в квартире в Киеве и собирался писать статью о том, что я видел в Николаеве, когда мне на глаза попалась фотография [на которой было несколько тел, лежащих на улице]. И я немедленно изменил планы, сел в машину и [2 апреля] помчался туда с фотографом, телохранителем и фиксером.

Я был там первым [из журналистов], поэтому никто [в мире, кроме самих жителей и российских военных] не знал, что там произошло: по крайней мере, пресса не знала. Слово «Буча» было известно в основном людям, живущим в окрестностях Киева. Это был хороший, обеспеченный пригород Киева. У этого слова не было той коннотации, которая есть сейчас. Я не знал, что мы [с фиксером, фотографом и телохранителем] увидим, у меня не было ни малейшего представления. Я поехал туда в том числе потому, что российские войска только-только вышли из Киевской области. Это была возможность увидеть, в каком состоянии находится город, который в течение месяца оккупировали российские войска. 

Единственный намек, который у меня был, — это фотография, которую я видел в социальных сетях. На ней было несколько, как казалось, мертвых тел, лежащих на улице со связанными руками. 

Подъезжая к городу, мы увидели свидетельства ожесточенных боев: разрушенную бронетехнику и танки, полностью уничтоженные магазины и жилые дома. Я ничего подобного раньше не видел. Стало понятно: дело серьезное. Но человеческие жертвы мы увидели позже. 

У здания администрации в Буче уже были местные члены теробороны, местные ополченцы-украинцы. Я понял, что мне очень повезло со временем: они только-только вернули город и заново устанавливали украинский флаг на здании мэрии. Я сказал одному из членов теробороны, что хочу обойти и осмотреть город. Мне ответили, что это небезопасно, что российские войска установили мины-ловушки по всему городу, и предложили вернуться в другой день. Но я надавил, сказал, что, если здесь что-то произошло, мы должны немедленно это увидеть и описать. В итоге тот ополченец дал мне пару своих ребят и сказал, что вместе с ними ездить по городу будет немного безопаснее.

И мы начали ездить. Мы выходили из машины то тут, то там… Я не был к этому готов. Я не думаю, что кто-то мог быть готов к такому. Было много убитых людей, и их тела были… это трудно описать, но русская оккупация повлекла за собой огромные людские потери.

Большинство жертв были мирными жителями, просто обычными людьми. Я не видел никого, кто был бы в военной форме: это были люди в гражданской одежде. Я видел [на улицах тела] пожилых людей, которые были убиты, людей, которые ехали на велосипедах, людей, которые шли из магазина и все еще сжимали сумки с продуктами. Они уже начали разлагаться. Я видел несколько братских могил, тела в которые, казалось, были просто брошены, без всякого уважения. Когда я шел по городу в тот день, я начал понимать, что смотрю на возможные доказательства военных преступлений, зверств.

— Как вообще была организована работа журналистов в Буче? Были ли какие-то договоренности с украинскими военными и властями о том, что можно было показывать сразу, а что нет?

— Я не служу в украинской армии, поэтому они не могут указывать мне, что делать. Я независимый журналист, работаю на свободную прессу. Я никогда не сталкивался с тем, чтобы кто-то из украинских военных пытался ограничить меня в том, куда я могу пойти, что я могу делать или что могу сказать. 

Если вы освещаете войну с территории, контролируемой украинским государством, и хотите сделать репортаж из зоны активных боевых действий, вам нужно получить аккредитацию для прессы в Министерстве обороны. И эта аккредитация полезна, а иногда и необходима — когда вы проходите через контрольно-пропускные пункты. Но в Буче уже не было боевых действий, российские войска были выведены. В тот первый день там не было сильного военного присутствия, только тероборона. 

Российские войска удерживали Бучу и другие города в этом районе в течение месяца, а украинские силы не могли их вытеснить. Затем внезапно, без всякого предупреждения, российские войска мгновенно и массово ушли. Так что там образовался некий вакуум, как бы вакуум власти, где все было открыто и доступно. Именно в тот момент я там и появился. Все было неорганизованно, город был открыт. Любой мог приехать, никто не занимался прессой. Процесс наладили уже позже.

Конечно, по мере того как я освещал происходящее в Буче, стали появляться и другие репортеры. Все СМИ, работавшие в Украине, стремились туда попасть. Через пару дней после моего появления (Форрест несколько дней ездил в Бучу из Киева, — прим. «Медузы») я помню, что видел несколько автобусов, на которых привозили репортеров. Они осматривали окрестности в течение, скажем, часа, а потом садились в автобусы и ехали дальше — в другой город. Это уже было под руководством украинских властей. Они хотели, чтобы репортеры со всего мира увидели разрушения, которые принесла оккупация. 

Уже потом мы увидели, как высокопоставленные лица посещают Бучу. Стало привычно, что европейские и западные лидеры приезжают [в Украину] и как бы совершают «паломничество» в Бучу. И многие из этих людей оказывались возле главной церкви города, где находилась большая открытая могила со множеством тел. Так что опыт «посещения Бучи» со временем эволюционировал. 

— Зверства в Буче стали историческим событием в контексте этой войны. После первых фотографий и репортажей оттуда украинцы и россияне проснулись в другом мире. Вы в тот момент понимали масштаб событий и значимость в том числе ваших материалов?

— И да и нет. Когда я понял, что смотрю не просто на мертвых людей, а на свидетельства чего-то большего, я подумал: «Пора приниматься за работу». Я знал, что есть дедлайны, что мои редакторы в Лондоне, Нью-Йорке и Вашингтоне хотят знать, как быстро я могу что-то подготовить. Так что в тот момент я просто мчался по городу, пытаясь найти выживших, очевидцев, людей из Бучи, которые все еще оставались там. А затем я пытался зафиксировать положение и состояние тел [которые я находил]. В этот момент я был очень занят: я ездил между Киевом и Бучей туда-сюда шесть дней подряд. И после первого дня работы только прибавилось. 

Потом у меня появилось немного времени на размышления. Тогда я уже осознал, что Буча — это своего рода демаркационная линия, которая разделила войну на «до Бучи» и «после Бучи». Но да, теперь я уже точно никогда этого не забуду.

— Как жители Бучи реагировали на журналистов?

— Большинство из них были дружелюбны, хотели поговорить со мной. Многие были выселены из своих частных домов или квартир российскими войсками. Многие не только соглашались говорить, но и делали это с охотой. Но были и такие, кто отказывался разговаривать, кто испытывал горе и гнев. Они не хотели, чтобы к ним приходил репортер и собирал их истории. 

Они осторожно выходили, видели бойцов территориальной обороны из Украины и начинали понимать, что [все] хорошо: вроде как русские ушли. В основном люди были просто травмированы. Они были одеты в лохмотья… Грязные, голодные, готовили на открытых кострах во дворах. Было очень грустно видеть все это.

Этих людей заставили жить в подвалах, где не было ни электричества, ни проточной воды, ни нормального места для сна. Я спускался в некоторые из этих подвалов. Условия, как вы можете себе представить, были почти нечеловеческими. И эти люди прожили там месяц зимой. [Когда я приехал] жители Бучи постепенно выходили из подвалов: они жили там только потому, что российские войска угрожали убить их, если они выйдут за пределы своего двора. 

Я начал с ними разговаривать. Это была их первая возможность поговорить с посторонним человеком о том, что произошло на самом деле. У них было очень много историй о том, как они прожили весь этот месяц в страхе. Многие из них были свидетелями убийств [мирных жителей российскими военными]. Некоторые из убийств, которые мне описывали, были совершенно бессмысленными, они произошли из-за жестокости или просто потому, что кто-то [из российских военных] был пьян и имел при себе оружие. 

Но другие убийства были более систематическими, по ним я смог определить, в каких зданиях Россия размещала снайперов. Россия не хотела, чтобы жители Бучи покидали город и разговаривали с украинскими военными [которые базировались] в соседних населенных пунктах. [Россияне опасались, что жители Бучи] выдадут российские позиции. Поэтому они сказали жителям, что им запрещено выходить и что если они зайдут на определенные улицы на краю города (по которым можно покинуть Бучу), их убьют. И вот тут-то «в игру» вступали снайперы. 

— Разговор с травмированным человеком, который пережил события такого масштаба, вероятно, серьезно отличается от обычной беседы. Работают ли в таких случаях какие-то общие рекомендации для репортеров или выстраивать разговор приходится иначе? 

— Самое замечательное в работе репортера то, что для этого не нужно учиться в университете. Все зависит только от того, как вы чувствуете ситуацию. Поэтому, общаясь с людьми в таких случаях, вы просто участвуете в более сложной [для того, кто расспрашивает] версии обычного разговора. Я имею в виду, что в успешной беседе каждая сторона и говорит, и слушает. Чтобы быть хорошим репортером, нужно быть хорошим слушателем, а в таких ситуациях [как в Буче] нужно быть очень терпеливым, очень внимательно слушать, проявить чуткость и уважение к тому, через что человек прошел и проходит. Здесь нужно просто быть рядом, не задавать много прямых вопросов, стараться, насколько это возможно, помочь человеку успокоиться. 

Нужно говорить о том, что интересует вашего собеседника. То есть понять, где находится его сфера интересов, и идти по этому пути вместе. Кроме того, можно наладить контакт, если вы как-то поможете этим людям пережить происходящее. Все жители Бучи говорили, что им нужны свечи, сигареты и вода. Это, конечно, не инструмент, чтобы «заставить» их говорить. Но как можно не попытаться помочь людям в такой ситуации? Это базовая человеческая забота.

— Как вам удалось верифицировать рассказы жителей Бучи?

— Это действительно хороший вопрос. В Буче в каком-то смысле было легко проверить некоторые вещи, потому что мы видели доказательства прямо перед собой: перед нами были тела погибших. Мы не знали, как многие из этих людей оказались там, где оказались, мы не знали, кто несет ответственность за их смерть. Но мы знали, что они [тела убитых] здесь. 

Иногда находились люди, утверждавшие, что они очевидцы. Тут мы делали все возможное, чтобы получить второй источник [информации] и подтвердить рассказ. В некоторых случаях нам это удавалось, потому что люди в основном держались вместе, так что и видели всё вместе. У нас оказались и некоторые фотографии, видео, которые люди тайно сняли на телефоны, хотя россияне требовали сдавать устройства [военным]. 

Когда новости о Буче разошлись, российские официальные лица во главе с Сергеем Лавровым заявили, что тела были помещены туда украинским правительством, что все это было инсценировано. Но я расскажу вам одну историю, которая это опровергает. Я ехал по улице в Буче в первый или второй день моего пребывания там со своей обычной командой: телохранителем, фотографом и фиксером. У нас спустило колесо, пришлось съехать на обочину и остановиться. Несколько местных жителей вышли из своих домов и помогли нам поменять шину. Мы разговорились, я сказал им, что я репортер, и один мужчина спросил меня, не хочу ли я «кое-что увидеть». Я знал, что это значит, и пошел за ним. Он привел меня в автомастерскую, где лежало тело человека, которому выстрелили в голову. Передняя треть его черепа отсутствовала, был виден мозг. Его глаза были широко открыты. Никогда не забуду эту сцену. Позже я узнал, что этот человек был священником и путешествовал по Украине, строя церкви и помогая существующим приходам. 

Причина, по которой я рассказываю эту историю, в том, что я бы не увидел тело этого человека, если бы у нас не спустило колесо. Тело было на боковой улице, через двор, как бы спрятано в глубине здания. Никто не мог бы просто так наткнуться на него [а значит, это была не инсценировка]. 

Поэтому наша работа была так важна. Доказательств, опровергающих утверждения Лаврова и других официальных лиц России, было в достатке. И в идеале именно так и должна работать журналистика. Журналистам важно было попасть на место и рассказывать о происходящем.

— Российские власти и пропагандисты тогда выдвигали версии самого разного уровня абсурдности. Вы ожидали такой реакции? Не было чувства фрустрации, поскольку ваша работа полностью игнорировалась теми, кто на самом деле виновен в этих событиях? 

— Я не был удивлен, это только укрепило мою веру в важность нашей работы. Я думаю, что на этот вопрос лучше всего ответить так: теории заговора ставят вопросы, но не предоставляют факты. Так можно распознать теорию заговора. И именно это мы увидели в реакции России на события в Буче.

Российские официальные лица сказали, что украинцы «сговорились и инсценировали зверства». Россия выдвинула теорию заговора, она вообще не предоставила никаких фактов. И конечно, как репортера, меня волнует только это. Если у вас нет фактов, у меня нет на вас времени.

— С массовых убийств жителей в Буче прошел примерно год. Как этот опыт повлиял на вашу жизнь? 

— Когда я находился там, было тяжело, потому что мои читатели и редакторы требовали разобраться, что там произошло, как это произошло и почему. У людей был просто невероятный аппетит к информации и потребность в ответах. Поэтому каждый день, когда я возвращался туда, я чувствовал, словно иду на миссию. Я знал, что должен узнать что-то новое и немедленно передать в редакцию. Профессиональное давление было огромным. К тому же добавлялось и личное давление, изнутри, потому что, зная, насколько важна эта тема, я хотел сделать все как можно лучше ради людей, которые погибли. 

Но и просто находиться там было очень сложно: я никогда не видел ничего подобного. И никто никогда не может быть к этому готов. Эта неделя, когда я был свидетелем [последствий] кровавой бойни, когда я разговаривал с людьми, которые потеряли своих родственников или стали свидетелями убийств, и одновременно переживал серьезное профессиональное давление, действительно на мне сказалась. Я сообщил [редакторам], что мне нужно отдохнуть, что я собираюсь уехать из Украины на некоторое время. У меня была такая роскошь. Но у многих людей в Украине такой роскоши не было и нет. Это их жизнь и их дома, и они остаются там, сражаясь с российскими военными. Мне посчастливилось отстраниться от этого и попытаться снова взять себя в руки. Я не знаю, какой долгосрочный эффект это на меня оказало, но я скажу вам одно: в моей памяти остались образы, которые трудно будет забыть.

— В 2022 году вы не только освещали войну из Украины, но и писали книгу о пропаже конфиденциального источника ФБР на территории России. Что это за история?

— Эта история возникла из статьи в The Wall Street Journal о молодом человеке — Билли Райли — из Мичигана. Он взрослел уже в мире после событий 11 сентября и очень интересовался глобальными конфликтами, религиями и языками как раз в то время, когда интернет переживал настоящий расцвет и открывал доступ к людям и информации по всему миру. Билли самостоятельно изучал русский и арабский языки. Его деятельность в интернете привлекла внимание ФБР, и они завербовали его: чтобы он работал на них в сфере противодействия терроризму. 

Билли Райли действительно пять лет проработал в детройтском офисе [ФБР], а когда в 2014 году началась война в Донбассе, он сосредоточился на ней. Год спустя он сказал родителям, что собирается отправиться в Россию. Около шести недель он пробыл в Ростове-на-Дону, пока в один день внезапно контакты с ним не оборвались, родители больше не могли с ним связаться. Вскоре после этого в дверь его семьи в Мичигане постучалось ФБР. Заявив, что они [сотрудники ФБР] ничего не знают о поездке Райли в Россию, не знают, где он находится, и не могут помочь семье, они просто конфисковали телефоны и ноутбуки. 

ФБР не говорило семье всей правды, и несколько лет они искали сына самостоятельно, даже ездили в Ростов-на-Дону. Но у них не было контактов на месте, знания языка, они никогда раньше не были в России. В общем, они делали все, что могли, не имея почти ничего. Примерно в это же время один источник рассказал мне об этой истории. Я познакомился с родителями [Райли], а потом взялся за дело сам. Я ездил в Россию, в Ростов-на-Дону, в Киев и пытался использовать свои контакты в этих местах. Я узнал, что Райли связался с движением добровольцев [которые поддерживали бойцов Донбасса] и русским националистическим движением. Перед исчезновением он был в лагере добровольцев, связанном с Игорем Гиркиным (Стрелковым). 

Но на самом деле основная тема книги — как ФБР после 11 сентября превратилось из правоохранительного органа в, скорее, разведывательное агентство, действующее по поручению конгресса. В книге рассказывается о том, как ФБР после 11 сентября начало выслеживать американцев, подобных главному герою этой истории, использовать их и избавляться от них при первой возможности. Кроме того, книга фактически соединяет две эпохи — глобальную войну с терроризмом после 11 сентября и войну в Украине. В ней история молодого человека в этой новой эпохе глобальных угроз. Ну и конечно, это история о родителях и о том, что же все-таки случилось с Билли Райли.

— Изначально статья об этом вышла в 2019 году, это была история о взрослении в мире новых глобальных вызовов. Сейчас, в 2023 году, она выглядит иначе, по вашему мнению? Какие выводы читатель может сделать из нее сегодня?

— Главный герой этой истории, Билли Райли, как мне кажется, довольно ясно давал понять друзьям и семье, что он был на стороне России в войне в Донбассе. Билли не вооружался и не воевал против Украины. По всем признакам он собирался документировать войну в качестве журналиста или видеооператора. Но, похоже, он разделял мнение жителей Донбасса, которые чувствовали тягу к России. И теперь, когда мы пережили это более масштабное вторжение и более масштабную войну в Украине, я думаю, урок этой истории в том, что [США и ФБР] следовало бы внимательнее отнестись к этому еще в 2014 году. О намерениях России и о том, в каком направлении [Владимир] Путин ведет страну, следовало бы подумать раньше. 

 — Но почему, как вам кажется, ФБР и власти не особенно переживали об этом и о поисках Билли Райли? Они не могли или не хотели пройти тот же путь, что и вы?

— Поскольку ФБР ничего нам не сообщило, мы и по сей день не знаем всего объема их возможных усилий по поиску Райли. Но они, конечно, могли бы сделать гораздо больше. 

Дело в том, что люди, которых ФБР называет «конфиденциальными источниками», — не сотрудники бюро. Это просто американцы, которые могут дружить с людьми из террористических организаций. И, поскольку эти «конфиденциальные источники» имеют отношение, например, к потенциальной террористической деятельности, потенциальной преступной или шпионской деятельности, ФБР очень настороженно к ним относится. Им нужны такие люди, но они их опасаются, потому что информанты иногда используют свои связи с ФБР, чтобы совершать преступления, заключать сделки с другими разведками или, например, чтобы ездить за границу на места подготовки террористов. А там они в итоге будут делиться информацией о расследованиях и разговорах ФБР. 

Когда Билли Райли исчез, это в первую очередь стало угрозой для агентов, которые им занимались. ФБР ведь всегда беспокоится о своем имидже. Стоит вспомнить, что, когда бюро вместе с другими правоохранительными органами не смогло предотвратить теракты 11 сентября, конгресс даже угрожал ФБР закрытием. С тех пор они всегда в первую очередь думают о том, не будет ли бюро плохо выглядеть в новостях. Вот поэтому, когда Билли Райли исчез, ФБР действительно в основном беспокоилось о себе. Да и агенты, работавшие с Билли Райли, беспокоились о своей карьере.

— В статье 2019 года вы писали, что отправили в ФБР более сотни запросов, но не получили внятного ответа. А было ли давление с их стороны на вас или родителей героя этой истории до или после выхода статьи? 

— Я вообще не испытывал никакого давления со стороны ФБР. К счастью, в США все работает не так. Я сотрудник крупного СМИ, и мы очень профессионально работали с ФБР над этой историей, как и над всем остальным. Мы дали им возможность исправить неточности и шанс прокомментировать. Но вы правы, ФБР в конечном итоге решило не отвечать ни на один вопрос. Но это и неудивительно.

Если говорить о семье Райли, то ФБР пыталось оказать на них легкое давление перед публикацией статьи. Они пошли к родителям [Билли] и попытались убедить их ограничить упоминание ФБР в статье. Это, конечно, не сработало. Но этим попытки ФБР повлиять на написание статьи и ограничились.

— Сейчас вы снова в США. Вам бы хотелось в ближайшее время вернуться в Украину или страны бывшего СССР? 

— Я вернусь в Украину, если найду хорошую историю. У меня там есть друзья, и мне нравится это место. 

Но больше всего я скучаю по Москве. Это было очень важное место в моей жизни. Я прожил там пять лет, и мне там очень понравилось, у меня появилось много замечательных друзей, которые многому меня научили. События последнего года тяжело переживать на личном уровне. Я смотрю со стороны, и мне трудно принять происходящее в России, потому что я знаю, какой эта страна была в другое время и в других обстоятельствах. Это не та Россия, которую я знаю. И мне очень грустно, но я с трудом представляю время, когда я снова смогу туда вернуться.