«Пап, у тебя есть максимум пять дней, чтобы нас забрать» «Медуза» рассказывает историю мариупольца, который прошел через плен и знаменитую колонию в Еленовке — и не дал россиянам усыновить его детей

Мариуполец Евгений — бывший контрактник ВСУ и отец троих детей. После того как Евгений развелся с женой, двенадцатилетний Матвей, семилетняя Святослава и пятилетняя Александра остались жить с ним. После начала полномасштабной войны Евгений вместе с детьми месяц прятался от обстрелов в подвалах в Мариуполе, а потом их и других жителей города «эвакуировали» российские военные. Евгений оказался в колонии в Еленовке (в ней держат военнопленных), а его дети — в подмосковном пансионате, из которого чуть не отправили в приемную семью. «Медуза» поговорила с Евгением о том, как он пережил российский плен, сумел спасти своих детей и увезти их из России в Латвию.

Евгений, 39 лет

[24 февраля] я был на работе, в первую смену (Евгений работал машинистом металлургического крана, — прим. «Медузы»). [Узнав, что началась война,] сразу подумал: с детьми что-то надо делать. Сорвался с работы, поехал домой. Взял самое необходимое — то, что можно было приготовить на скорую руку, воду, теплые вещи. Переместились [с детьми] в подвал дома. Мне даже не пришлось объяснять им происходящее — они и сами все понимали. Я их просто успокаивал.

Когда начали стрелять довольно близко, я понял, что, если ударит в стену, все [дом] сложится и нас там [под завалами] похоронит. Поэтому я решил уйти подальше. Мы пошли к родителям бывшей жены, побыли у них пару дней, потом обстрелы стали еще ближе. Мы спустились в подвал их дома — он длинный и узкий, без света, голые полы и стены. 

Внутри подвала — комнатки, но они уже были заняты. Жильцы этого дома с первых дней войны начали потихоньку там обустраиваться, приносить стулья, столы. Мы же пришли новенькие, у нас с собой почти ничего не было. Я положил надувной матрас прямо в коридоре — нас на матрасе было шесть человек: бабушка, дедушка и я с детьми. 

Вскоре в подвале началась «междоусобица». Люди начали паниковать, звереть, ругаться: не так дети кричат, не так кто-то кашляет. А со мной как раз смог связаться шеф [с работы], он предложил перебраться к нему, его дом находился через пару улиц. У него квартира на первом этаже и расположена так, что меньше вероятность, что в нее попадут. Мы пошли к нему и пробыли там довольно долго, до 19 марта.

Чтобы приготовить еду, жгли костры на улице. С водой была очень большая напряженка. Мы находили в разрушенных зданиях батареи и бойлеры и сливали из них техническую воду. Ходили на пожарные водоемы и хлебозавод. Туда много людей ходило, и «прилеты» были. Я как-то договорился с ребятами из подъезда пойти вместе за водой [на хлебозавод], но что-то меня дернуло, и я на полчаса раньше пошел. Когда возвращался, они мне шли навстречу [в сторону хлебозавода] — и вскоре был «прилет», прямое попадание в хлебозавод. Много людей тогда погибло. Мои соседи получили ранения. Меня, получается, Бог отвел.

Мы хотели уехать из города, но не было машины. Готовы были с шефом любые деньги заплатить, но никто не хотел нас везти. С топливом были бешеные проблемы. Мой шеф — гражданин Армении, [в конце марта] он все-таки смог уехать [в Армению]. Мы хотели вместе выезжать, но он сказал: «Жень, тебя не выпустят», — из-за того, что я служил в ВСУ. Он предложил забрать детей, поставить их на ноги там [в Армении], а я бы потом приехал. Я не разрешил, дети без меня никуда не поедут — у них была бы истерика. Тогда я не думал, что дальше будет еще страшнее.

Потом во время очередного обстрела снаряд пролетел через кухню и ванную [в квартире начальника] до самого коридора, где мы прятались. Перед тем, как это произошло, я периодически бегал в районную больницу имени Мацука — она недалеко от нас была, — чтобы заряжать аккумуляторы. Врачей там практически не было, остались только самые стойкие, смелые ребята — фельдшеры скорой, детский врач.

Там я познакомился с волонтером, который помогал врачам ухаживать за больными и ранеными, он предложил мне и детям переместиться в бомбоубежище при этой больнице. Поначалу я не хотел туда идти — много людей, темные помещения. Думал, в квартире лучше. Но после того, как «прошило» стену [в квартире начальника], я решил, что лучше туда.

При больнице было несколько бомбоубежищ. То, в котором поселились мы, рассчитано на 75 человек. Когда мы только заселились, в нем было 90 человек, а со временем жильцов стало около 140. Там и дети были, и беременные, и стариков очень много. Нам досталась вентиляционная комната. В ней были сильные сквозняки, но все же это было безопаснее [чем в квартире].

Готовили еду все так же на улице, на кострах, а потом, когда начались сильные «прилеты» и стало невозможно выходить, — на лестнице внизу, прямо в бомбоубежище. Там было много детей, все песни пели, рисовали, играли в карты и домино. Женщины пытались чем-то занять детей, конкурсы устраивали, чтобы их отвлечь. Делали то, что было можно сделать при свечах, потому что света, естественно, не было. Да и настоящих свечей ни у кого не было. Мы делали каганцы из бинта и подсолнечного масла. 

[Поначалу было относительно спокойно] а потом обстрелы стали сильнее и страшнее. Люди валялись просто на улицах, их было очень много — это [путь за водой], считай, дорога смерти. 

7 апреля дети сидели возле входа [в бомбоубежище] с каганцом, играли, рисовали. Пришли двое военных с белыми повязками и шевронами [самопровозглашенной и аннексированной] ДНР. Они объяснили, что в наше бомбоубежище скоро придут с зачисткой чеченские подразделения, и никому не рекомендовали оставаться. Сказали: «У вас есть полчаса на эвакуацию». Все.

От бомбоубежища до местного музыкального училища [где была точка сбора для эвакуации] мы шли пешком. Потом нас отвезли в какой-то сельсовет, где было несколько больших палаток. [Там было] ощущение, что ты попал в другую страну. Все такие радостные, везде буква Z, не чувствовалась война, все жили своей жизнью. Но нам сказали, что в этом лагере никто не может остаться, потому что он переполнен. 

Отправили дальше — на блокпост. Там у нас забрали все колюще-режущие предметы, стали досматривать сумки. Пересмотрели все — залезли даже в носки. Мои документы начали смотреть, увидели, что я бывший военный. Потерли руки: «Здравствуй, дорогой». Заперли меня и детей в отдельной комнате, сказали ждать и ушли с документами. Мы просидели там до вечера.

Я до последнего надеялся на здравый смысл: я же не скрывал, что я служил, у меня были при себе военный билет и паспорт.

Потом приехал автобус [за теми, кто жил в бомбоубежище] и отдельная машина за мной. Мне сказали: «Ты не переживай, на пару часов уедешь, чтобы объясниться по своим документам». Я взял документы, в том числе свидетельства о рождении детей. Посадил Матвея и девочек в автобус, попросил [знакомую] женщину из бомбоубежища присмотреть за ними. Надеялся, что через два-три часа вернусь. Меня увезли в село Безыменное под Новоазовском, где [в военной части] уже допрашивали других людей.

На лавочке, когда я зашел [в здание, где вели допрос], сидели двое молодых людей. Как я узнал потом, это были [украинские] солдаты-срочники. У них были руки связаны за спиной, глаза завязаны скотчем. Двое сидели лицом к стене, а третьего допрашивали и лупили.

[Российские военные] ко мне повернулись и спросили: «Что, с тобой так же будем общаться или ты адекватный?» Я говорю: «Я адекватный, спрашивайте, я отвечу. Мне скрывать нечего. Я не владею военными тайнами или еще чем-то». Мы поговорили, я объяснил, что воспитываю троих детей, не воевал, просто служил в части. Один из военных мне говорит: «Извини, я все понимаю, но ты контрактник». Меня связали, на лицо бейсболку натянули и посадили в машину, а со мной и тех двух ребят. При этом никому обвинений не предъявляли. Просто сказали, что нас подозревают в «пособничестве терроризму».

Нас привезли в Новоазовский ИВС [изолятор временного содержания], поставили к стенке. Вышел какой-то чувак и начал нагнетать обстановку: «Вы не знаете, куда вы попали, вам звездец. Я буду задавать вопросы, и, если увижу, что вы врете, я либо выбью вам коленные чашечки, либо воткну нож в любую часть тела». Передо мной человека увели, я слышал, как он получил тумаков. Меня тоже вызвали, я объяснил все то же самое — про детей, что не воевал. Меня не тронули, но еще сутки я пролежал в камере со связанными руками и ногами.

Развязали меня на следующий день, когда повели на новый допрос. Там начали фотографировать — чувствовал себя последним преступником. Как в фильмах, с дощечкой стоишь. Потом отвели в камеру, мы еще там пару дней побыли, а затем нас, 17 человек, запихнули со связанными руками в «буханку», как тварей, и отвезли в Донецкое УБОП [управление по борьбе с организованной преступностью], где всех опять сфотографировали и сняли отпечатки пальцев. 

Там было несколько следователей, и каждый забрал по человеку в кабинет. Мне задавали те же самые стандартные вопросы: «Какое отношение имеешь к „Азову“? А к Нацгвардии?» Я еще раз объяснил ситуацию, следователь отнесся адекватно.

Потом меня отвели в шестиместную камеру, обычный «обезьянник», где уже было около 60 человек. Вода и воздух были самой большой проблемой. Все дышали через щель между дверью и полом, практически никто не разговаривал, потому что экономили кислород. Работники [УБОП] от себя купили нам две буханки хлеба и две бутылки воды. Так мы просидели сутки. 

📄 Дорогие читатели! Теперь вы можете скачать PDF-версию любой статьи «Медузы». Файл можно отправить в мессенджере или по электронной почте своим близким — особенно тем, кто не умеет пользоваться VPN или у кого явно нет нашего приложения. А можно распечатать и показать тем, кто вообще не пользуется интернетом. Подробнее об этом тут.

Потом меня вызвал тот же следователь, сказал, что что-то неправильно напечатал в моих показаниях, все исправил и мне надо подписать. Естественно, читать никто ничего не давал. Затем нас развезли по разным РОВД [районным отделам внутренних дел] Донецка. Меня, старика, молодого морпеха и тех двух пацанов-срочников отправили в Ленинский РОВД и заперли в камере. Спали мы опять на полу. 

На следующий день нас отвезли в больницу, чтобы сделать рентген. Там были местные жители, они негодовали. Один дедушка, как сейчас помню, такой здоровый, метра два ростом кричал: «Отдайте мне его на огород, картошку покопает, хоть какой-то от него толк будет». Охранник наш говорит ему: «Так он же от тебя сбежит». А дед говорит: «Не сбежит, у меня наградной [пистолет] ТТ есть, я его как собаку пристрелю».

Потом нас отвезли в Донецкий ИВС [изолятор временного содержания] — там было чуть получше, в камере были вода, туалет. Мы могли хоть помыться. На следующий день — 11 апреля — нас начали вывозить. И там [около ИВС] стояли, как в лучших фильмах про спецназ, два мордоворота огромных. Один спрашивает: «Русских убивал?» Я говорю: «Нет, даже не стрелял». Он схватил меня за шею, [ударил головой] об решетку, а потом начал ногами бить. Лицом я ему не понравился.

Избили очень сильно, а потом заставили подписать бумагу, что претензий к ИВС у меня нет. Затем нас, 33 человека, посадили в автозак и увезли в Еленовку.

Я был в такой прострации, хотел, чтобы этот кошмар быстрее закончился и я мог вернуться к детям. Остальное меня мало волновало. Дети, естественно, были «в психах». Я потом узнал, что они меня искали. Матвей напечатал объявления, расклеивал их на столбах, умудрился дозвониться до моего шефа. Шеф подключил [к поискам кого мог] — знакомых и незнакомых. В фейсбуке были огромные посты с моими фотографиями. 

В Еленовку нас привезли на автобусе, по одному выводили. Потом была команда «бежать». И пока ты бежишь [от автобуса до ворот], ОМОН тебя бьет дубинками. Это у них называется «прописка». Били очень сильно, одного человека лупили так, что он раза три сознание терял, пока пытался добежать. Я выходил [из автобуса] последним, и, когда мне дали команду «бежать», я побежал так быстро, что ни один омоновец не успел меня ударить. Только под конец, когда я уже встал возле стены, подбежал спецназовец, перевернул дубинку и ручкой очень сильно ударил меня по спине. 

Потом нас, 56 человек, отвели в ШИЗО [штрафной изолятор] — шестиместную камеру, где мы провели дней десять. Пили техническую воду непонятного происхождения, жрали без ложек, корками хлеба с грязной посуды. И едой это особо не назовешь — ели, потому что надо было есть. Потом нас перевели в барак. Там жили 485 человек, спали опять-таки на полу. Еще нас выводили на работы. Это была единственная возможность достать сигареты, кусочек сала или что-то еще из еды. Мы копали, убирали, рвали траву, сажали огород.

В Еленовке у одних охранников были одни приколы, у других — другие. Могли заставить петь гимн [самопровозглашенной] ДНР, а того, кто отказывался, выводили к забору и херачили по ногам. То, как мы поем, снимали на видео. Кто херово поет, тому [приказывали] выйти и отдельно петь. Еще нас могли «потренировать» ночью — заставить бегать.

Потом из лагеря начали массово вывозить людей — по четыре этапа в день, — потому что должны были привезти еще 2700 человек. А лимит в тюрьме — 2000 человек. Оставили на Еленовке только тех, кто что-то умеет. Потом начали прибывать защитники «Азовстали», а мы подготавливали для них места — носили матрасы, делали кровати. Когда азовстальцы приехали, нас всех опять перевели в камеру в ШИЗО. 

26 мая пришел охранник, назвал мою фамилию. Я не знал зачем. Даже не одевался, кожанка осталась там [в камере]. Меня и еще восемь человек привели в штаб. Со всеми лично общался начальник, спрашивал, кто мы и где служили. Шестерых куда-то увезли, а мне и еще одному человеку сказали, что нас выпускают, и вернули обратно в ШИЗО. Вечером, часов через шесть после разговора с начальником штаба, нас с сокамерником выпустили — без объяснения причин. Я пробыл на Еленовке ровно 45 дней. 

Последний автобус из Еленовки до Донецка уходил в пять часов вечера, а нас отпустили позже. [Я слышал, что] многие, кто не успевал на автобус, оставались ночевать прямо на остановке. Были случаи, что таких людей утром возвращали [в СИЗО]. Поэтому мы с товарищем решили идти [в Донецк] пешком. 

Лил дождь, возле нас остановился автомобиль «Жигули», в нем сидели военные. Нас сразу переколбасило с хлопцем — мы только вырвались, почувствовали волю. Они спросили: «Куда вас подвезти?» Мы сказали, что до Донецкой трассы. Нас подвезли спокойно, высадили, и мы пошли дальше — шли где-то полночи. 

В какой-то момент посреди дороги мы увидели автомобиль. Хотели пройти мимо, но по нам открыли огонь. Сначала это были одиночные выстрелы, потом автоматная очередь. Мы поползли назад, остались ночевать на автобусной остановке, а наутро пошли дальше и добрались до Донецка.

[В Донецке] хлопцу [попутчику Евгения] быстро выдали документы, а я свои полдня ждал. Потом пришла женщина, отдала мои документы и сказала: «Здесь не хватает свидетельств о рождении детей, так как ваши дети сегодня в пять утра улетели в Москву». У меня была истерика — [детей увезли] прямо в тот день, когда меня выпустили! 

Мне дали номер соцслужбы, которая отвечала за их отъезд. Местной сим-карты у меня не было, а купить было нереально [из-за больших очередей]. Но мне удалось позвонить с телефона военного, которого я встретил на улице. В соцслужбе меня убедили, что дети находятся на оздоровлении и их скоро привезут обратно. Утешили, успокоили и дали номер воспитателей детей. Я написал заявление, что, когда дети вернутся, я их заберу домой и мы будем проживать по такому-то адресу.

Хлопец [попутчик Евгения] сказал: «Жек, куда ты поедешь сейчас? Поехали ко мне». Он жил в селе недалеко от Новоазовска, и я у него пробыл десять дней. Все это время общался с детьми с телефона его жены.

Я понимал, что дальше у людей на шее сидеть не вариант, и решил поехать в Мариуполь, посмотреть, что с домом и вещами. Город уже был под контролем [самопровозглашенной] ДНР, там больше не стреляли.

Приехав в Мариуполь, я понял, что там нам делать нечего. В городе воняло, [прямо на улицах лежали] человеческие останки, собаки догрызали руки и ноги людей. Это очень страшно, когда бежит собака, а у нее рука в пасти. Я позвонил друзьям, которые за городом жили, они меня приняли. Я пожил у них пару-тройку дней, нашел работу завхозом в пансионате в Мелекино — делал мелкий ремонт номеров. Зарплата 150 гривен (примерно 250 рублей, — прим. «Медузы») — это ни о чем. Жил в номере в этом же пансионате. Я пробыл там пять или шесть дней.

А в середине июня мне позвонил Матвей: «Пап, у тебя есть максимум пять дней, чтобы нас забрать, иначе нас усыновят». [Соцработники] ему предложили — или в приемную семью, или в детдом. Он категорично ответил, что, пока со мной не поговорит, никаких решений принимать не будет. У меня после этого звонка все оборвалось. Я начал обзванивать друзей, знакомых, кого только мог. Просил денег на дорогу до Москвы, умолял, пытался занять. Но в военное время это нереально. 

Матвея я старался воспитывать мужчиной. Ему скоро 13 лет будет, он спортсмен, у него третье место по греко-римской борьбе, медаль есть. Я воспитал в нем лидера. Он пробовал себя в футболе, был капитаном команды по волейболу, занимал первые места. Он защищал честь школы, участвовал в олимпиадах. И я, вот честно, ни разу не садился с ним за уроки — он все делает сам. А еще он защищает [от хулиганов] девочек и детей, которые слабее его. Он мне с младшими детьми всегда помогал.

После разговора с Матвеем я позвонил в соцслужбу. Они мне говорили, что это глупости, что «мальчик неправильно понял». Родственники посоветовали мне обратиться к российским волонтерам. Я им позвонил, все рассказал. На следующий день за мной прислали машину. Волонтеры передали мне 2000 рублей на дорогу через водителя, который вез меня из Мелекино в Новоазовск, до пропускного пункта. Там [российские военные] меня немного помучили-попроверяли, а уже на российской границе забрали паспорт, очень долго там сидел и ждал его. Потом меня раздели, начали искать татуировки. Я говорю: «Да я с Еленовки, из фильтрационной тюрьмы, вот моя справка». 

В итоге я перешел границу, мне дали бесплатно российскую сим-карту, и я созвонился с волонтерами. Они сказали доехать до Таганрога, а оттуда на электричке до Ростова. Из Ростова до Москвы я ехал на поезде, волонтеры сами купили мне билет. 

Узнав о том, в какой мы с детьми оказались ситуации, волонтеры написали письмо на имя Путина. И пока я ехал в Москву, со мной связался представитель уполномоченного по правам ребенка [Марии Львовой-Беловой], говорит: «Вы такой кипеж подняли на всю Россию». Я ему: «Да моих детей пытаются усыновить!» Он мне: «Что вы глупости говорите? Это дети все неправильно поняли». Ну конечно, а я — лапоть сельский, говорю. 

Я приехал в Москву, на вокзале меня встретила женщина-волонтер, я переночевал у нее. Наутро меня передали другому волонтеру, тоже девушке, она отвезла меня в «Поляны». Получается, из Мелекино до пансионата я добирался два дня, еще три у меня были в запасе [прежде чем детей отправили бы в приемную семью].

Чтобы вы понимали, «Поляны» — это очень серьезное место. Вооруженная охрана, забор метров 15, все огорожено — как тюрьма. Не хватало только вышек и часовых. Хотя часовые, кстати, там были. Это какой-то странный лагерь: в пять утра подъем, в десять вечера отбой. Их кормили какими-то зелеными таблетками, у них были медицинские обследования — за 22 дня они сдали анализов на четыре листа А4. Я, извините, за полжизни столько анализов не сдал. Дети мне потом рассказали, что им там показывали фильмы про войну, убийства, про девочку, которая убивала собак и шила себе шкуры.

Я не знаю, к чему их готовили. Для чего такое подробное медицинское обследование? Просто чтобы знать, какое у них здоровье? Да не поверю я в жизни.

[Когда я приехал] ко мне [к воротам] вышли представитель уполномоченного по правам ребенка, с которым я говорил по телефону, и психолог. Я рассказал им, как и почему дети оказались в пансионате, где я был и что делал все это время. Показал все документы, подтверждающие, что я являюсь законным представителем [детей]. Потом меня пропустили на территорию [пансионата]. Полдня я писал всякие расписки и [подписывал] бумажки. Когда все было готово, дети собрали вещи и мы наконец уехали.

Пока мы пару дней жили у волонтера, нам позвонили другие волонтеры и спросили, куда мы хотим поехать — в Мариуполь или за границу. Я выбрал второе, и теперь мы в Риге.

Не знаю, что все это время придавало мне сил, не могу сказать. Самое главное было — не сойти с ума, а все остальное — хер с ним. Я всю жизнь привык за них [детей] бороться. Я рос практически без семьи, всю жизнь хотел семью. [Потом] у меня было много проблем с бывшей женой: она гуляла, я закрывал на это глаза, чтобы у детей было счастливое детство. Наверное, я уже привык бороться за семью.