«Дело Ивана Сафронова — звено в цепи подготовительных действий к войне» Адвокат Иван Павлов — о том, зачем журналиста хотят посадить на 24 года за «разглашение секретных сведений», которые можно найти в интернете

В июле 2020 года бывшего журналиста «Коммерсанта», советника главы «Роскосмоса» Ивана Сафронова задержали по обвинению в госизмене. 30 августа 2022-го прокурор запросил для Сафронова 24 года лишения свободы в колонии строгого режима. «Гостайна», которую, по версии следствия, разгласил Сафронов, — это информация, которую можно найти в интернете. Суд огласит приговор Сафронову 5 сентября. Летом 2021-го правоохранительные органы обвинили в разглашении тайны следствия и адвоката Сафронова, Ивана Павлова. «Медуза» поговорила с Павловым о том, почему обвинению необходимо получить признательные показания Сафронова и как прокуроры пришли к требованию осудить бывшего журналиста на 24 года.

— В каждом деле по госизмене есть множество нюансов, их сложно сравнивать. Но все же с какими делами в своей более чем 20-летней адвокатской практике вы можете сравнить дело Ивана Сафронова? 

— Ни с каким. Все дела действительно очень индивидуальные. Тут оно индивидуально еще и с точки зрения персональной составляющей. Поскольку дело Ивана Сафронова было, может быть, формальным, но предлогом гонений против меня самого. Это кардинальным образом повлияло и на мою судьбу, поэтому дело уникальное.

Нескольким адвокатам тоже пришлось почувствовать это на себе. Они через свою судьбу пропустили дело Сафронова. Против меня было возбуждено уголовное дело, Евгению Смирнову пришлось уехать из страны, Дмитрий Талантов находится в СИЗО. Здесь режим продемонстрировал беспрецедентное давление на защитников Ивана Сафронова. С таким я не сталкивался ни разу.

— В каких делах по госизмене запрашивали и в итоге давали 24 года и больше? Были ли такие случаи?

— Ни разу не встречал, чтобы запрашивался настолько серьезный срок. Никому. Думаю, Иван Сафронов и здесь чемпион. Посмотрим, как суд отреагирует на просьбу гособвинителей [о заключении Сафронова в колонию строгого режима на 24 года]. Суд огласит свое решение в понедельник, но ничего хорошего я не жду, потому что все судебное разбирательство сопровождалось сигналами и знаками «справедливости не ждите». 

— О каких знаках вы говорите?

— Суд отклонял все ходатайства защиты, направленные на приобщение к материалам дела доказательств невиновности Ивана Сафронова, ограничил защиту в процессуальных возможностях. Право Ивана Сафронова на справедливый суд грубо нарушалось не только в ходе предварительного следствия, но и на судебном следствии. Это предвестник плохого результата.

— Как вы считаете, почему суд отказал в ходатайстве приобщения текста «Проекта», где рассказывалось, что сведения, которые следствие считает гостайной, можно было обнаружить в открытых источниках и СМИ?

— Опытные судьи редко когда отказывают защите. Они нехотя, но все-таки удовлетворяют ходатайства защиты о приобщении доказательств невиновности обвиняемого. Суду неприятно иметь в материалах документы, которые будут опровергать выводы о виновности и приговоре: потом они [работники суда] вынуждены больше времени потратить на то, чтобы попытаться отвергнуть эти доказательства, дать анализ. Но для создания видимости, беспристрастности и непредвзятости они приобщают материалы. А здесь, вероятно, не совсем опытный судья. Он решил отклонить все ходатайства о приобщении. 

Он отказался приобщить не только материалы «Проекта». Еще защита представила суду нотариально удостоверенные публикации в интернете, где открытые источники полностью покрывают инкриминируемую Ивану Сафронову информацию. Они доказывают, что это не гостайна, а общедоступные сведения, которые не могут считаться гостайной в силу того, что не защищаются — гостайной у нас считается только защищаемая информация. А здесь если информацию может увидеть каждый, то она по определению не может считаться гостайной. 

— Когда вы только начинали заниматься делом Ивана Сафронова, какую стратегию для защиты вы выбирали? Спустя несколько лет, как вы думаете, могла ли быть продумана и осуществлена другая, более выигрышная стратегия?

— Не думаю, что стратегия как-то менялась. Мы до сих пор считаем, что обвинение против него абсурдно и лишено того смысла, который позволяет понять, в чем конкретно обвиняется Сафронов. У него нет допуска к гостайне. Ему говорят: «Ты где-то у кого-то собрал гостайну». Так вы найдите, у кого он собрал! Почему не смотрите на открытые источники, которые мы указываем, почему отворачиваетесь от них? Он [Сафронов] говорит: 

— Я здесь собрал. И это не гостайна, это общедоступная информация. 

— Нет, это гостайна. 

Но [следователи] никак не опровергают, что это было в открытых источниках. Эта существенная непонятность не позволяет рассматривать дело по сути. Однако это не помешало суду принять дело к производству, рассмотреть его и, думаю, не помешает вынести приговор.  

— Какой самый худший сценарий в его деле и решении суда вы предполагали в самом начале?

— Все, что происходило в стране в последние несколько лет начиная с 2020 года [в России], — это была подготовка к войне. И дело Ивана Сафронова — звено в цепи подготовительных действий. Это запугивание журналистов. Их же всех запугали — они разъехались. В стране наступила [государственная] монополия на свободу слова. Вернее, свободы не осталось, хотя слово и осталось. Только нет свободы у этого слова. У меня теперь все вопросы [о природе этого дела] сняты. 

Дело Сафронова начиналось с одного эпизода, и только через год появился второй. Один эпизод — от 12 до 20 лет лишения [свободы], и худший сценарий был ограничен верхней планкой — 20 годами. Когда появился второй эпизод, стало ясно, что обвинители нацелились на верхнюю планку — 25 лет. Они поднимали градус, добавляя к одному абсурдному обвинению другое. Делалось это также для того, чтобы сломать человека, чтобы он пошел на сделку, чтобы меньше рыпался. 

Даже сегодня обвинители в перерыве предлагали Ивану признаться и получить 12 лет лишения свободы. Это торг, который к праву не имеет отношения. Это работают остатки инквизиционной системы, даже не советской. Было бы еще проще, если бы легализовали пытки — и можно было бы человека пытать. Он бы признался, отказался от «неугодной» защиты, которая запускает какой-то интеллектуальный процесс. Как хорошо, когда нет защиты, есть гособвинение и все. Даже суд в таких делах не нужен.

— В делах по госизмене выигрышной стратегией может быть и попытка во что бы то ни стало получить минимальный срок? А значит, и признание своей вины, когда ты невиновен: Ивану прокурор была готова запросить срок в два раза меньше в случае признания вины.

— Да. Но нам, адвокатам, ни в коем случае нельзя решать за нашего подзащитного судьбоносные вопросы. Мы — независимые советники по правовым вопросам, но не по судьбоносным, их мои подзащитные решают самостоятельно. Моя задача — разъяснить варианты. 

Между прочим, некоторые подзащитные говорят: «Я не верю в нашу систему, и, наверное, я поторгуюсь. Я понимаю, что попал в какой-то переплет, ощущаю, что не выберусь, и выбираю путь наименьшего сопротивления». Некоторые мои подзащитные шли на сделку, будучи невиновными. Я говорил: «Окей, я буду оказывать помощь в рамках выбранной вами судьбоносной стратегии». А стратегия такая: не спорить со следствием, а делать так, чтобы дали как можно меньше.

Другие подзащитные категорически говорят: «Я буду защищаться в любом суде, я невиновен». Мы вынуждены разъяснять подзащитным, что наш суд далек от идеала, система становится хуже. Мы ведем такие разъяснения всякий раз, когда человек выбирает эту стратегию. Нам нельзя говорить ему: «Ты невиновен, поэтому давай защищаться». Мы разъясняем, какие есть варианты, куда человек попал. А он сам выбирает, по какому пути идти: бороться или же согласиться на компромиссный вариант и постараться получить по минимуму негатива.

— Обвинение запросило 12 лет в случае, если Сафронов признает вину, 24 — в случае, если не признает. Большой срок может быть обусловлен тем, что обвинению нужны признательные показания Сафронова или сотрудничество?

— Им важно получить признание для того, чтобы снять с себя ответственность. [Они размышляют так:] «Человек себя оговорил — я ему скидочку дам. Раз он себя считает виновным — назначу ему наказание». Вот в чем логика этого неприличного предложения со стороны прокуратуры. 

— После завершения следствия признательные показания Ивана Сафронова все равно могут быть важны?

— Показания подсудимого учитываются при назначении наказания, при разбирательстве. Он может менять показания сколько угодно. Считается, что признание вины облегчает моральные переживания у тех, кто решает вопрос, сколько назначать.

Когда человек считает себя невиновным, у тех, кто назначает сроки, что-то такое борется [внутри]: «Зачем он сопротивляется, гаденыш? У меня работа такая: мне надо тебя осудить. Согласись с этим, признай мое право». А человек не признает это право, потому что считает себя невиновным и таковым не является.

Если человек признает себя виновным, [у стороны обвинения] уже нет моральных страданий. В моральном плане назначить срок лишения свободы с небольшой скидочкой легче исключительно потому, что он [подсудимый] снизил градус напряжения. 

— Из материалов дела можно сделать вывод, что оно было возбуждено по чьему-то указу — человека или ведомства, — поступившему к следователям извне? 

— Это гадание на кофейной гуще. Все будет зависеть от того, насколько хорошо хранятся архивы. Надеюсь, рано или поздно, когда все поменяется, нам все-таки удастся узнать много интересного: как принимаются решения о возбуждении дел, как выбираются жертвы, кто стоит за этим? Есть ли там внешний фактор и люди, которые дают указания? Хотя все может быть очень просто.

Работают оперативные сотрудники, ФСБ, которые сейчас внедрены во все, что возможно, — во все сферы общественных отношений. Вся страна в плену ФСБ. И дела по госизмене — это привлекательные дела, которые делают карьеру конкретных людей, причастных к оперативной разработке. Они ищут тех, кто может стать жертвой, кто может стать целью. В группу риска входят те, кто обладает чувствительной информацией — а сфера чувствительности с каждым годом у нас расширялась, так как государство все больше закрывалось.

Второе — контакты с иностранцами. И если два фактора в одном лице совпадают — за этими людьми особое внимание, они становятся целью, добычей. Оперативный сотрудник занимается наблюдением: прослушиванием, вся переписка [подозреваемого] читается, телефонные разговоры слушаются, анализируется вся доступная спецслужбам информация. Если лицо отправляет какую-то информацию зарубежному лицу, оперативный сотрудник смотрит ее и думает, есть ли тут что-то, что можно подтянуть под гостайну. Если да, то это три семерки на игровом автомате, джекпот, судьба. Эксперты дают ему справку о том, что это может быть гостайной, а он сверлит дырки в погонах. Так работает система. Исполнителей очень много, оперативных служб намного больше, чем следственных работников. 

Но таких дел [о госизмене] не должно быть слишком много, потому что это их обесценит. И мы видим, что таких дел действительно полтора десятка [в год]. В этом году, может быть, будет больше, но все равно не сотни. До 2014 года было два-три приговора в год, с 2014-го — больше.

О том, что этих дел не становится гораздо больше, свидетельствует тот факт, что в начале войны Генпрокуратура опубликовала анонс, что она рассматривает признаки госизмены в том, что многие российские граждане стали переводить средства в украинские фонды. Таких случаев были десятки тысяч, и когда они [власти] поняли «масштаб бедствия», они стали думать: «Что, сейчас мы возбудим столько дел по госизмене?» Это сразу скомпрометирует само государство: раз так много изменников, то, наверное, с ним что-то не то. И, во-вторых, это обесценит [уже существующие] дела по госизмене. 

— Вы говорите про исполнителей. А есть ли понимание, кто мог быть заказчиком? Какому лицу или структуре это нужно?

— Я не сторонник теории заговора. Я сомневаюсь, хотя могу заблуждаться. Но я не думаю, что такими делами могут решаться закулисные вопросы — они обычно решаются «заказухой» в виде подброса наркотиков и подобного. На это заточены другие службы и ведомства.

[Например] 159-я статья УК РФ — «мошенничество» — сомнительные дела, которые возбуждаются по заказу. На мой взгляд, 275-я статья УК РФ — «госизмена» — не может быть заказной. Это удовлетворение верхнего политического спроса на «врагов народа». Это святая святых. По случаю с Кариной Цуркан я знаю, что к этим делам [даже] люди, которые имеют прямой доступ к первому лицу, боятся близко подойти.

— В начале своей карьеры в 1990-х вы работали с другим делом, когда в госизмене обвиняли журналиста — Григория Пасько. Как изменились методы работы в таких делах у следователей и у адвокатов за 20 лет?

— Пасько судили в конце 1990-х, в 2001-м ему был вынесен приговор. Уверен, что, если бы окончательный приговор ему выносили в 1990-х, он был бы оправдательным. Но его судили уже в эпоху Владимира Путина, который поднимал имидж и авторитет ФСБ. Пасько тогда получил четыре года лишения свободы по приговору — это в три раза ниже низшего. Суд это сделал, потому что не мог вынести оправдательный приговор. Но приговорив [Пасько] к такому совершенно неадекватному по своей мягкости сроку по этой статье, он бросил косточку защите. У Пасько было 60 пунктов обвинения, по 58 его оправдали. 

Когда суд назначал наказание ниже, чем предполагается по этой статье, ему надо было указать исключительные обстоятельства, которые свидетельствуют, что необходимо применить правило, позволяющее назначить срок ниже низшего предела. И суд в качестве исключительных обстоятельств назвал то, что Пасько вовремя оплачивал коммунальные услуги за свое жилье. Это был реверанс в сторону защиты [от судьи]: «Я не могу ничего сделать, вы доказали его невиновность. Все, что могу, — назначить ему срок ниже некуда. Через год он выйдет, а мне еще работать в суде». 

Через год Пасько вышел на свободу, условно-досрочно освободившись с первого раза. Думаю, УДО прошло не без участия суда, который вынес приговор, поскольку тогда судьи были другие. У них по инерции оставались остатки совести, которая наблюдалась в 1990-е годы.

— Бывали ли еще случаи, когда после апелляции сроки по статье за госизмену уменьшали? 

— В практике были случаи, когда суд существенно снижал [срок] в апелляционной инстанции. Снижали с 14 до шести лет лишения свободы, как было в деле инженера Геннадия Кравцова, до трех лет — в случае Оксаны Севастиди. Но тот случай уникальный — ее сначала помиловали, а потом сократили срок.

Были такие случаи, но у нас [в случае с Сафроновым] суд до сих пор решения не вынес. Давайте дождемся решения суда и будем говорить про апелляцию и про кассацию.

— Как вообще определяется, сколько лет дадут обвиняемому по статье о госизмене, если по статье предусмотрен такой большой разброс?

— На глаз. Зависит от фантазии правоприменителя. Есть набор факторов, но все зависит от той шкалы, которая есть внутри каждого судьи и прокурора. Когда есть два эпизода — а в случае с Иваном их два, — то потолок 25 лет. Если бы был один эпизод, то было бы от 12 до 20 лет лишения свободы. А так [в случае Ивана Сафронова] получается от 12 до 25 лишения свободы. В этом диапазоне суд и прокурор руководствуются внутренними оценками, которые могут не совпадать друг с другом.

Но какая бы цифра ни была названа, она вызвала бы непонимание. Если за убийство дают девять лет, какая цифра в диапазоне от 12 до 25 не оставила бы [людей, следящих за делом] удивленными? Любой срок для невинного человека будет представляться абсурдом.

— 24 года в российской колонии — это 24 года без доступа к хорошей медицине и лекарствам, не говоря о психологическом давлении. Существует ли какая-то статистика о том, какой процент людей, получающих такие приговоры, выходит на свободу после окончания срока?

— Не знаю такой. Но все сроки когда-нибудь заканчиваются. Думаю, что срок, который назвал прокурор Борис Локтионов, и тот срок, который будет назначен, — это не тот срок, на который реально надо ориентироваться Ивану Сафронову и его защитнику. Срок, на который надо ориентироваться, — это срок, на который хунта, захватившая власть и развязавшая войну в центре Европы, еще остается у власти. Этот срок и есть срок приговора Ивана Сафронова — ни мгновением больше. До тех пор, пока хунта будет у власти, думаю, приговор будет [оставаться] таким, каким его вынесут.