Европа объявила, что откажется от российской нефти. Что теперь будет с российской экономикой? А с западными странами?

Еврокомиссия анонсировала очередной пакет санкций, уже шестой по счету. Помимо запрета на вещание российских телеканалов и отключение «Сбера» от SWIFT, речь идет об отказе от российской нефти (как минимум частичном). О том, как это скажется на бюджете России, который по-прежнему сильно зависит от нефтяных доходов, «‎Медуза» поговорила со старшим экспертом Института энергетики и финансов Александром Титовым.

— Что сейчас представляет собой нефтяной сектор России? Как изменилась отрасль после 24 февраля?

— Проблема в том, что данные закрыли, и многое теперь нельзя узнать из открытых источников. Есть в России компания, она называется ЦДУ ТЭК. Она собирает данные от нефтяных компаний, все это сводит и публикует — про экспорт, про добычу, про бурение, про все подряд. И они приняли решение закрыть данные, сразу же закрыли данные и Минэнерго, и ФТС. С оценками экспорта стало сложнее. По моим наблюдениям, экспорт сырой нефти пока держится. Но в течение марта — апреля он проседал.

В марте были проблемы с фрахтом судов, с танкерами, в Черном море были большие страховые премии за риск, потому что объявили, что это зона военного конфликта. Многие суда не знали, что будет с последующими санкциями, со страховками. Была большая неопределенность. Экспорт сократился, но в апреле удалось отскочить. 

— За счет чего?

— Дополнительных санкций [в апреле] на нефтяной сектор не было. В начале марта была история, с одной стороны, с санкциями, с другой — с отказом компаний, таких как BP и Shell, закупать российскую нефть из-за репутационных рисков. Российская нефть стала таким токсичным активом.

Думаю, что эта волна немножко спала, новых санкций не было, начали как-то договариваться и искать возможности страховок и оплат, поэтому экспорт отрос назад.

На самом деле важнее экспорт нефтепродуктов. Сейчас у нас, по сути, есть прямой отказ от нефти только от США и от Великобритании, которая сможет это сделать лишь к концу года. Экспорт нефти в США был не такой уж большой, а вот определенные нефтепродукты Россия поставляла в больших объемах — например, мазут. Текущие санкционные ограничения больнее бьют как раз по нефтепродуктам.

Получилась интересная история: санкции повлияли на внутреннюю нефтепереработку больше, чем на экспорт сырой нефти. Потому что появились объемы нефтепродуктов, которые сложно вывезти, и российские НПЗ встали на внеплановые ремонты во время вынужденного простоя. Они обычно проходят весной, как раз в апреле, но многие НПЗ [плановое обслуживание] сместили на март, пока все пытались разобраться, как жить в новых условиях. Поэтому нефтепереработка просела существеннее.

По моим оценкам, в марте она была ниже на 7,4% (в годовом выражении), а в апреле падение ускорится до 13-14%. При этом экспорт сырой нефти растет: на 10,8% в годовом выражении в марте и на 35% в апреле. Но я думаю, что мы еще увидим какие-то ограничения со стороны ЕС, поэтому в мае будет просадка и по нефти, и по нефтепродуктам. 

— Доходы России от экспорта нефти в апреле этого года могут существенно превысить показатели за аналогичный период в предыдущие годы, к такому выводу пришли эксперты из Института международных финансов (США). Все благодаря высокой цене?

— Да, это связано с высокой ценой. Мы [в Институте энергетики и финансов] тоже отслеживали данные по доходам бюджета российского. Год назад цена была на уровне 70 долларов за баррель, сейчас уже больше 100. Экспорт, допустим, снизился, но не так существенно, то есть он не упал на 30%, а цена на эти 30%, наоборот, выросла. Вот мы и получаем большее поступление в российский бюджет. 

— Эффект от ухода из России крупных иностранных нефтяных компаний уже можно ощутить?

— Я думаю, что в моменте это не сильно повлияло. Все равно проекты продолжают работать так или иначе. Сама компания может уйти, но менеджмент остается, людей не увольняют. Поэтому в моменте существенного влияния уход [компаний из России] не оказывает. Для российской отрасли это рискованно, скорее, в перспективе. 

— С технологической точки зрения? Если мы говорим про оборудование, например. Или это касается еще и квалифицированных кадров, менеджмента?

— Оборудование, программное обеспечение (ПО), квалифицированные кадры и инвестиции, конечно.

Мы в институте делали анализ именно по оборудованию и ПО и пришли к выводу, что российская нефтяная отрасль по некоторым ключевым технологиям очень сильно зависит именно от крупных западных сервисных компаний — например, от Halliburton и Schlumberger.

Поставлять новое оборудование будет сложнее. Это же комплексное решение, каждый элемент цепочки важен. И если исчезает одно звено, то страдает вся система, без которой нельзя обойтись, например, при разработке нефтяного месторождения.

Какие-то вещи мы смогли с 2014 года заместить китайскими сервисными компаниями, но вот некоторые вещи мы [российские нефтекомпании] не замещали, потому что не ждали, что от нас уйдут мейджоры. 

— Из-за санкций падение добычи нефти в России в 2022 году может составить 17%, сообщил министр финансов Антон Силуанов. Вы согласны с такой оценкой и что она вообще означает на практике?

— Довольно хитрая история. Все цитируют только одну эту фразу Силуанова. Мне и моим коллегам не удалось найти какого-то документа, например Минэкономразвития или кого-то еще, где была бы зафиксирована эта цифра, 17%.

— Может, будет «чуть меньше, чуть больше», добавил Силуанов.

— Ранее агентство Reuters опубликовало статью со ссылкой на документы Минэкономразвития, где был план по ожидаемой добыче в 2022 году. И как раз там была указана вилка — сокращение от 9,2 до 17%. То есть у них [Reuters] эта цифра тоже фигурировала.

Как я понимаю, это такой стресс-сценарий, если Европа введет полное эмбарго на российскую нефть и нефтепродукты. Я думаю, что, когда Силуанов говорил о 17%, он говорил именно про стресс-сценарий, который, возможно, обсуждается в правительстве, в Минэкономразвития и Минфине при подготовке каких-нибудь нормативных документов. Мне кажется, что это наиболее пессимистичная граница.

— Если допустить, что ситуация идет по самому пессимистичному сценарию. С чем можно сравнить такое падение?

— Столько мы добывали в 2003–2004 годах. Это возврат на 20 лет.

— В таком случае стоит ожидать значительного падения нефтяных доходов?

— Не просто значительное падение. Нефть же обеспечивает больше доходов [бюджета], чем газ или уголь, за счет высоких экспортных пошлин, за счет НДПИ.

В то же время мы не знаем, что будет с ценой. Если цена на нефть подскочит, скажем, до 150–170 [долларов за баррель], то, может быть, падение доходов [из-за сокращения добычи] не будет таким критичным для российского бюджета. Ну упала добыча на 17%, а цены выросли на 30% — вот она, компенсация.

Для меня сложность даже не в том, что будут потери для бюджета, а в том, что российские нефтяные компании будут чувствовать очень сильное давление. Потому что даже когда начался коронавирус, мы настолько существенно не сокращали добычу. Но тогда пришлось запечатывать какие-то скважины, от чего-то отказываться. И в 2021 году вся ОПЕК+ столкнулась с тем, что остановить-то они остановили мощности, но запустить их быстро не получилось.

Практика 2021 года, когда все начали восстанавливаться и оказалось, что нефти и газа не хватает, показывает, что это нельзя сделать в один момент — закрыл-открыл. Инвестиции уходят. А это должен быть непрерывный, постоянный процесс — это поток и денег, и людей, и интереса компаний. 

— В случае если добыча все-таки начнет сильно падать, нефтяным компаниям придется помогать компенсировать убытки, простои месторождений. Тут российской власти придется предоставлять льготы, компенсации из бюджета?

— Да, нефтяные компании будут страдать [в случае большого сокращения добычи], начнется грызня за субсидии и льготы. А правительство будет говорить: «‎Нам самим деньги нужны». Это будет серьезный процесс. Но это в случае, если будет прямо полное эмбарго на нефть и нефтепродукты.

— С начала войны Индия закупила у России больше нефти, чем за весь предыдущий год. С чем связан такой подход: скидки большие или российский экспорт сейчас уязвим из-за санкционного давления и этим могут пользоваться покупатели?

— Думаю, что первое неразрывно связано со вторым. Работа по заходу [российской нефти] в Индию ведется давно, потому что это привлекательный рынок — растущие население и экономика.

Индия для России перспективнее Китая. Потому что на рынке Китая Россия и по нефти, и по газу, и по углю занимает хорошую долю. А у Китая политика такая, что он очень ценит диверсификацию импортеров. И он не хочет увеличивать долю кого-то одного, тем более что сейчас есть риски санкций, конфликтов и так далее. 

Здесь идет вполне оправданный со стороны России поиск рынка, где наша доля небольшая, как в Индии, но при этом это большой рынок. Индия — страна очень большая и с не очень высоким уровнем доходов [населения]. Развивающаяся страна. Если европейцы могут платить высокие цены, например, за нефть. Ну платила семья 3% от своего дохода, а будет платить, предположим, 6%. Для Индии этот вопрос гораздо критичнее. Цена на нефть во всем мире сейчас растет, поэтому если есть возможность получить скидку, то, конечно, они будут это использовать. 

— Глава МИД Сергей Лавров во время своего визита в Индию месяц назад заверил партнеров, что Россия готова обсудить условия импорта энергоресурсов, но предупредил, что оплата должна производиться в рублях. Это первые шаги перевести и нефть на рублевые контракты, как это случилось с экспортом газа?

— Думаю, что это механизм защиты [экспортных денег]. И попытка обкатки новой системы, которую Россия хочет тестировать, потому что столкнулась с рисками. Думаю, таких жестких санкций [российские власти] не ожидали.

— ЕС сообщил о подготовке уже шестого пакета санкций, который должен затронуть импорт нефти, минимизируя ущерб для Европы. Вы допускаете реализацию этого эмбарго? 

— Это не так просто. Ситуация сложнее, чем с эмбарго угля.

Там подразумевалось, что отказ будет плавным, потому что все еще остаются краткосрочные договоры, которые нужно закрыть. [После объявления санкций] остается хвост контрактов — а значит, уголь какое-то время поставляют, постепенно сокращая импорт. Но нефть в основном торгуется на споте, поэтому если мы говорим про полное эмбарго, то тут покупателям из Европы придется разом отказаться от импорта. А заменить российскую нефть многим пока нечем.

С частичным эмбарго еще сложнее. Придется решать, кто сможет покупать, а кто нет. Вводить квоты. Не очень понятно, как это сделать. Компании, покупающие [российскую нефть], и трейдеры — это частный бизнес. Сказать, будет ли полное эмбарго, сейчас трудно, я не возьмусь. Но вполне может быть, [страны Евросоюза] запретят какие-то нефтепродукты отдельные или введут пошлины. Также обсуждается потолок цены.

— А как вообще может выглядеть этот потолок цены? Будут определять фиксированную сумму на покупку российской нефти?

— Европейские правительства должны будут субсидировать компаниям разницу, если цены будут выше этого потолка. Европейская компания же не может прийти к «Роснефти» и сказать: «Продавай по 100 [долларов за баррель], мне так мое правительство сказало». Это как с газом: мы хотим продавать за рубли, а покупать хотят не все.

— «Если в одном месте отказываются, будем продавать в другие места», сказал Силуанов. Где искать эти другие места, если не Европа?

— Проблема в том, что у России сейчас нет [альтернативных] завязок с какими-то странами, которые были бы к нашей нефти приучены. По спецификации, по сернистости. Тут мы в непростой ситуации. Нет нового потребителя.

Та же Индия не сможет много взять, это долгий процесс — нужны новые договоренности, нужно перепрофилировать НПЗ, новая оплата. Что уж говорить про какие-то другие страны, которые не смогут взять больших объемов, а с ними нужно выстраивать новые, долгосрочные отношения. Поэтому для России [в нефтяном эмбарго ЕС] сосредоточен очень большой риск. Какие-то серые схемы есть, но большие объемы по ним не проведешь.

— Под серыми схемами вы имеете в виду пример Венесуэлы, которая продает нефть в обход санкций?

— Вроде того. Или, например, везем [нефть] на какой-нибудь Ближний Восток. Там российскую нефть импортируют, а свою [стран Ближнего Востока], наоборот, экспортируют. Какие-нибудь такие хитрые системы. Но большие объемы через такие схемы трудно провести. Несмотря на то что кажется, что рынок нефти глобальный, это не совсем так. Надо ездить во все страны, договариваться, продвигать свою систему оплаты. Для нефти это все сложно.