Дедушка, а ты убивал? Как идет битва за Донбасс. Репортаж спецкора «Медузы» Лилии Яппаровой из Краматорска и Славянска

Вечером 18 апреля президент Украины Владимир Зеленский объявил, что началась битва за Донбасс. Спустя несколько дней Минобороны РФ сообщило, что Россия планирует «установить полный контроль над Донбассом». Специальный корреспондент «Медузы» Лилия Яппарова съездила в Краматорск, Славянск и другие населенные пункты Донецкой и Луганской областей — и рассказывает, как идет, вероятно, решающая битва этой войны.

«Будет беда»

Дорогу перед скорой помощью, несущейся в сторону Краматорска, перебегает фазан. Дикие птицы, на которых никто не охотился с начала войны, расплодились по всему Донбассу.

Скорая только что забрала с линии фронта трех раненых украинских военных. Кулак одного из них перемотан бинтами, уже промокшими от крови. У остальных повязки пока остаются чистыми.

«Там все нормально сзади? Все там нормально — никто?..» — запинается, не договорив, водитель скорой Алексей. Не отрывая глаз от трассы, он пытается докричаться до военных в салоне: «Может, обезболить тебя? Ты говори, не стесняйся! Нечего стесняться. Сейчас, минут 15 еще [и доедем]!»

Фельдшер Мария, зажатая на переднем сиденье между водителем и корреспондентом «Медузы», на этих словах разворачивается и просовывает голову в салон через специальную форточку. «Болит?» — грустно спрашивает она раненного в руку солдата. Тот молчит.

Мария и Алексей — не профессиональная медицинская бригада. Акушерка краматорского роддома Мария до войны никогда не работала фельдшером. Ее муж Алексей, бывший следователь, никогда не был водителем неотложки. Помогать фронту семья решила после ракетного удара по Краматорскому вокзалу 8 апреля — тогда погибли 57 человек.

«Уколоть обезболивающее или наложить повязку для меня элементарно. Ушить сосуд я тоже могу. Девятого апреля мы решили пойти по госпиталям, — вспоминает Мария в разговоре с „Медузой“. — Просились на воинскую службу: я — медиком, муж — санитаром. Но нам сказали, что вакансий [в Вооруженных силах Украины, ВСУ] нет». Скорую Марии и Алексею выдали в «Центре спасения жизни», некоммерческой организации, запущенной на второй день российского вторжения — чтобы вывозить раненых не только с фронта, но и из городов, окруженных или оккупированных российской армией.

Крови на бинтах раненого солдата становится больше. «Кровит», — обеспокоенно комментирует фельдшер. «Какая же у нас слабая машина», — грустно произносит Алексей. И включает сирену.

Скорая выезжает на серпантин. «Сейчас будет немного [бросать] из стороны в сторону! — кричит раненым Алексей. — Немного потрусит и станет легче!»

Мария вдруг вскрикивает и зажмуривается. Машина, не останавливаясь, только что сбила фазана, возникшего на дороге. Лишь спустя минуту фельдшер убирает руки от лица и шепчет: «Леша, он в этом застрял — в радиаторе».

Следующие несколько километров скорая едет с фазаном в радиаторе. «Я не буду из-за курицы останавливать автомобиль, — угрюмо говорит Алексей. Правда, вскоре уже ласковее переспрашивает у жены: — Все еще висит?» — «Вон, свисает», — расстроенно отвечает Мария.

Высунув голову в окно, водитель кричит: «Раненые!» Впереди перед машиной — выставленные поперек трассы бетонные блоки. Остановив скорую, человек с блокпоста, едва улыбаясь, принимается разглядывать застрявшую в радиаторе птицу. И зачем-то дергает фазана за пестрый хвост.

Затем начинает расспрашивать о пассажирах. «Да у меня трое раненых, блин! — Алексей срывается на крик. — Смотреть будешь, нет?» — «Давай, давай, давай», — тут же, посерьезнев, пропускают его бойцы.

«Нормально там все с пацанами [в салоне]? — спрашивает Алексей жену. — Сейчас, 10 минут — и на месте будем». Впереди на дороге появляется машина, которая не торопится пропускать скорую. Звук сирены сливается с возмущенными возгласами Алексея: «Чмо! Какая ж падла. Да кто ж вас нарожал?! Хрен уступят дорогу. Он думает, его так не будут везти, понимаешь?»

На подъезде к Краматорску сирена не смолкает. Один из раненых начинает собираться на выход и натягивает на голову камуфляжную панамку. Солдат с промокшим от крови кулаком в бинтах не меняется в лице.

В травмпункте одной из краматорских больниц, куда наконец приезжает скорая, его тут же отправляют в операционную. «Я вроде [жгут под перевязью] подтягивал ему, — говорит Константин; солдат с перебинтованной ногой, сам выбравшийся из скорой. — Но это, кажется, не очень помогло».

«Закиньте, пожалуйста, мне автомат», — просит водителя третий раненый, Евгений. Сам он поправить сползающий с плеча ремень не может: одна рука занята шлемами и разгрузками товарищей, другая перебинтована.

Допрыгав до ближайшей скамейки на одной ноге, Константин отказывается заходить в больницу, не покурив. И сам подтягивает жгут на бедре.

«А коленочка-то уже течь начинает, — говорит военный, осматривая свою ногу, и отмахивается от помощи. — Да мне тут 17 прыжков [до больницы], какая каталка! Мне [под обстрелом] вкололи цефтриаксон и еще два обезболивающих. Я с этим жгутом еще километра полтора или два бежал [до скорой для эвакуации]. Жить-то хочется!»

Отряд Константина и Евгения — одно из подразделений 81-й отдельной аэромобильной бригады — попал под обстрел крупнокалиберной российской артиллерии. «Мы стояли по направлению в [город] Изюм, и поступила команда перебраться в другое укрепление, — вспоминает Константин. — Ну вот и поехали. А они, видимо, очень быстро срисовали нас: только мы добрались, начала арта [артиллерия] по нам работать».

Под артиллерийский обстрел военные попали в районе одного из сел за городом Святогорском. «Там сегодня будет беда, — говорит Евгений. — Там не окопано, там спрятаться негде: они сейчас пристреляются — и выкосят. А нас [украинских военных] туда завезли, блин, ******** [до фига]!»

Из здания больницы фельдшер Мария возвращается с чьим-то автоматом в руках: в операционную с оружием нельзя. Через минуту скорая уже едет обратно к фронту. Навстречу ей несется бронированная машина с большим красным крестом — санитарный автомобиль украинских военных. «Там сегодня очередь, сука, — со злостью бормочет Алексей. — И завтра работы, получается, будет много».

Эпицентр боев на этой войне перенесся из пригородов Киева в Донбасс, и от исхода столкновений здесь, вероятно, зависит весь ее исход. Российскому наступлению тут противостоят подразделения украинской армии, закаленные за восемь лет боев на востоке Украины.

«Прав тот, у кого больше кулаки»

Четырнадцатичасовые смены на скорой помогают Алексею и Марии хотя бы немного отвлечься от мыслей о сыне, ушедшем на фронт. И о восьмилетнем внуке Паше, увезенном матерью за границу, подальше от войны.

Тринадцатого февраля Алексей и Мария в последний раз съездили с внуком за город: отвезли на продажу кроликов и катались по льду (прямо в обуви) на речке. Когда они увидели мальчика в следующий раз, уже началась война — а Паша настолько боялся обстрелов, что не мог засыпать один. Эти звуки он слышал впервые в жизни: во время столкновений 2014 года ему было всего 11 месяцев.

Но бояться военной авиации Паша начал еще до российского вторжения. Мария отчетливо помнит день в позапрошлом апреле, когда гостивший у нее шестилетний мальчик услышал пролетающий над головой вертолет ВСУ (в Краматорске есть своя авиабаза). «А он летит нас убивать?» — вдруг спросил Паша, задрав голову вверх.

«Говорю: а кто тебе такое сказал? Это же наши! Они нас, наоборот, защищают», — пересказывает Мария разговор, который попыталась завести тогда с мальчиком. И ответ внука: «Это бабуля [по матери] мне рассказывает».

С женой сын Марии и Алексея развелся, когда Паше было три года. Вскоре начались споры о том, как воспитывать мальчика, чем кормить и даже в какую секцию отдавать — Алексей предлагал бокс, но внука отвели на дзюдо. «[Это] спорт для девочек, — сердито говорит Алексей. — И для Путина».

Серьезнее всего спорили о том, кого поддерживать в войне — Украину или Россию.

«Я всегда воспитывал внука в казацком духе: он у меня рубил лозу мечом пластмассовым. Обычно удар шашкой отрабатывают под крик „Руби лозу!“ — а я ему кричал „Руби кацапа“, — с улыбкой рассказывает Алексей и подчеркивает, что это не шутка. — Да, так и учил! Он у меня вставал перед ивой, например, и отрабатывал удар».

Но с 2017 года мальчик стал больше времени проводить с матерью — а ее семья живет и зарабатывает в России. Внук «на глазах становился чужим», говорит Мария. «Когда мы его к себе брали, то настраивали [по-своему], — рассказывает фельдшер „Медузе“. — И они ему по-своему все преподносили. Паша обсудил с нами, выслушал, понял, принял к сведению — а потом все равно попадает в ту среду, где больше времени находится».

Двадцать четвертого августа 2021 года Мария с Алексеем взяли внука к себе, чтобы вместе отпраздновать День независимости Украины. Отец мальчика — выпускник военного вуза — тогда участвовал в торжественном параде в Киеве. «„Паша, будем смотреть парад“, — вспоминает Мария разговор с ребенком. — А он мне: „Это плохо! Я не буду, я не хочу смотреть“. Он был настроен уже тогда. Но когда я включила телевизор и сказала, что „там сейчас твой папа будет идти“, вот тогда он уселся. И такой: „А где папа?“ А они же в строю все на одно лицо».

Алексей — бывший следователь, а сейчас практикующий адвокат — сам служил в зоне АТО, «чтобы хоть как-то гасить эту бурлящую ненависть». Уволился только после контузии и последовавшего за ней инсульта. В августе 2019 года он повел внука на выставку бронетехники: ее в Краматорске ежегодно устраивает 81-я бригада Десантно-штурмовых войск ВСУ, которая базируется в получасе езды от города. Вот как об этом рассказывает Алексей:

По мнению Алексея, после начала конфликта на востоке Украины «мир разделился на людей без Родины — и патриотов». «Оказалось, что Украина для многих — это ничто, — объясняет Мария. — У меня почти 90% коллег [по перинатальному центру] хотели Россию: „Я уезжать не хочу отсюда. Но я хочу, чтобы здесь была Россия“».

То, что для этого в Краматорске должны начаться боевые действия, некоторые коллеги как будто не понимали, вспоминает Мария. Летом 2014 года город на несколько недель был захвачен силами самопровозглашенной ДНР.

Ни восемь лет донбасской войны, ни произошедшее в киевских пригородах в дни российской оккупации никак не повлияло на позицию заметной части жителей Краматорска. «До сих пор как минимум 10% поддерживают Россию, — делится наблюдениями Алексей. — Они сидят и думают, что напишут „я русский“ — и к ним снаряд не прилетит». «Один сосед считает, что Буча — это постановка, — рассказывает Мария. — Другой пообещал нам, что при наступлении российской власти мы с Лешей поедем на Соловки. У него обе дочки в Москве».

«10%», которые насчитал Алексей (официальных данных на этот счет нет), остаются заворожены образом России как страны с сильной экономикой и армией. «Прав тот, у кого больше кулаки», — объясняет причину таких настроений краматорчанин.

С тех пор как невестка с внуком пересекли украинскую границу, Марию и Алексея не отпускает тревога, что дальше семья решит искать безопасности не в Европе, как большинство беженцев, а в России. «Я уже сказала невестке, что они должны понимать: возврата оттуда не будет, — говорит Мария. — Их просто не выпустят. И внука мы больше не увидим».

«Посмотрим, буду ли я дальше жить»

Из 250 тысяч жителей в Краматорске осталась примерно пятая часть. У здания городского вокзала можно провести целый вечер — и не увидеть ни одного человека.

Восьмого апреля по этому вокзалу нанесли ракетный удар. До российского наступления в Донбассе тогда оставалось примерно 10 дней: люди на переполненном перроне ждали первого из запланированных на день эвакуационных поездов.

Волонтеры Елена и Роман Семенцовы, которые рассаживали людей по эвакуационным поездам, еще в начале марта поняли, что без их помощи многие просто не смогут уехать из Краматорска.

«Вот их стоит несколько тысяч на вокзале — беременные женщины, с малышами, с животными, с сумками — и приходят к ним туда мужики здоровые, крепкие, спортивные, — объясняет Елена. — И те, кто посильнее, напирают. И уедет тот, кто сильнее». Волонтеры решили разделять людей на эвакуационные потоки: первыми в поезда сажали беременных женщин и семьи с маленькими детьми.

Утром 8 апреля Семенцова с мужем готовились сажать людей в поезд до закарпатского Ужгорода. За полчаса до прибытия состава Елена отошла попить воды в машину, припаркованную у вокзала. Роман остался в здании.

«Я уже собралась открывать дверь нашего бусика [минивэна] — и вдруг бабах, бабах, бабах, — вспоминает Елена момент ракетного удара. — Я даже не знала, что такой страх существует. Я [раньше] не боялась даже умереть. Взорвут так взорвут. А когда попала под этот обстрел, поняла, что я теперь боюсь. Просто накрыла голову руками и кричала: „Боже, помоги! Боже, помоги! Боже, помоги!“»

Удар по вокзалу был нанесен кассетными боеприпасами: боеголовки разрываются в воздухе, выпуская десятки менее крупных боеприпасов со множеством поражающих частей. Когда Елена наконец-то вышла из машины, она увидела «месиво из людей» — и начала искать мужа. «Я понимала, что он на вокзале, — говорит Елена. — И была уверена, что он живой».

Елена видела, как из припаркованной у вокзала машины вытянули почерневший скелет. Видела тело женщины — рядом с обезглавленным телом ребенка. Видела лежащие на земле внутренности: «Почки, печень. Я теперь знаю толщину черепной коробки. Я такого никогда не видела».

Время будто остановилось. Но в какой-то момент машины у здания вокзала перестали гореть, заметила Семенцова. А тела погибших начали складывать на брезент и выносить с перрона.

«Я подбегала и в этот брезент заглядывала, — говорит Елена. — Где-то лежало тело. Где-то — просто куча неизвестно чего. И каждый раз было облегчение, что это не он».

Мужа Семенцова отыскала в самом конце: «Когда уже почти всех собрали — и раненых, и мертвых».

«Я увидела только ноги сначала, — говорит Елена. — В его кроссовках. Узнала джинсы — это то, что из-под брезента видно было. Но не поверила. Побежала туда, к голове — а эмчеэсник бежит за мной, хватает меня, тянет назад: „Нет, нет, не смотрите!“ Но я оказалась шустрее. И все равно подняла брезент».

Среди выживших в тот день на вокзале была 12-летняя девочка. Придя в себя, она только и говорила про «дядю-волонтера» — то есть Романа, рассказали потом Елене родные ребенка. «„Дядя-волонтер закрыл меня собой — и ему оторвало голову“, — передает Семенцова слова девочки. — Ей будет сложно жить с этим. Мне ее жалко».

Поверить в гибель мужа Елена не могла еще трое суток. «Я два дня сидела ждала его — что вот он придет. Что я ошиблась. Прислушивалась к каждому шороху. Я понимаю, что семьи бывают разные, бывает по-всякому, но мы друг друга очень любили. Мы друг без друга жизнь свою не представляли. Ну, посмотрим, правда ли это. Посмотрим, буду ли я дальше жить. Потому что смысла я не вижу».

Чтобы вывезти детей в Днепр, Елена села за руль сама. Оттуда уже поехали в Дрезден. «Знаете, я раньше, когда видела на дороге сбитое животное, даже не могла смотреть в эту сторону — мне было так плохо, я потом ночью спать не могла, — говорит Семенцова. — А теперь я смотрю на них совершенно равнодушно. Я видела разорванных людей. Раздавленные животные меня уже не впечатляют».

«И я все думаю: о ужас, — задумчиво говорит Елена. — Боюсь, что сердце мое ожесточится».

Всего за время войны Роман, Елена и другие волонтеры помогли сесть на поезда из Краматорска примерно 100 тысячам украинцев, рассказал «Медузе» руководивший эвакуацией сотрудник отдела транспорта, связи и энергетики краматорского горисполкома Антон Малюский.

«Зло побеждает всегда — по причине неявки соперника»

В подъезде дома, где живут бойцы батальона имени Кульчицкого — добровольческого формирования украинской Нацгвардии — сложено оружие. Прямо в дверном проеме первого этажа колют дрова. В комнате играют со щенком.

В апреле на официальной странице подразделения в фейсбуке одно за другим появились сообщения о гибели пяти бойцов. «Сначала мы на блокпосте были. Сейчас отступили и держим вторую линию обороны. Прикрываем ВСУ, что называется, — говорит „Медузе“ служащий батальона Станислав. — Знал бы, может, в ВСУ бы и пошел. Там было бы больше толку».

Начав «специальную военную операцию», Владимир Путин заявил, что ее цель — «денацификация» Украины, а российская армия ведет боевые действия именно против «неонацистских формирований». Батальон имени Кульчицкого в 2014 году собирался в том числе из прошедших Майдан правых активистов. Но Станислав, который записался в подразделение одним из первых, учился в вузе на преподавателя русского языка и литературы, выглядит безобидно и на радикала не похож. Себя он описывает как «либерального националиста».

«Получается, что все россияне любят Украину — а украинцы просто мешают им любить Украину правильно, уже без украинцев? — удивляется Станислав. — Если то, что я украинец, уже можно считать агрессией против России, то кто вы после этого?»

Книжные полки в доме, где расположились некоторые бойцы батальона, заставлены до потолка. «Тут все очень старое и идеологически выдержанное: „Политическая экономия“, Эжен Потье, „Советская скульптура“, — изучает библиотеку Станислав — и вдруг выдергивает один из томов: — Вот хорошая — „Мелочи жизни“ Салтыкова-Щедрина. И еще я там видел „Витязя в тигровой шкуре“ Шоты Руставели в прекрасном переводе».

В батальоне Станислав с 2014 года:

После учебы батальон отправили на восток страны — так Станислав впервые побывал под Славянском, в Углегорске и других населенных пунктах Донецкой и Луганской областей. «Люди разные здесь, очень разные, — говорит служащий Нацгвардии. — Скажем, в станице Луганская в 2015 году все поголовно были зеки: „Кто не сидел, тот не мужик“. Был и реальный маньяк, когда мы там стояли. Вокруг война, фигачат „Градами“ по нам, а он женщин режет и закапывает. Поймали и сдали его луганским ментам». («Медузе» не удалось найти информации об этом в открытых источниках.)

«В Бахмуте [Донецкой области] тоже всякое было, — вспоминает Станислав службу в Донбассе. — Пошел я купить что-то в магазине. Ну, автомат при себе. А было как раз 6 июля 2015 года — годовщина освобождения города [от сил ДНР]. Люди в очереди что-то заговорили про праздник — и вдруг какая-то девушка: „Да какое освобождение! От кого нас освободили? Тут люди с автоматами ходят!“ Вот как ей объяснить, что был бы не я с автоматом, были бы гораздо хуже люди с автоматами? Уж лучше уж я, поверьте».

За обедом служащие батальона обсуждают последние слухи: в каком-то доме якобы нашли российского военнослужащего, зарубленного топором. Сделали это его сослуживцы — или местные жители, неизвестно. «Раскольников нашелся», — комментирует Станислав.

Российская армия — вплоть до стратегического командования — вообще живет по Достоевскому, уверен военный. «Они и рады бы, наверное, придумать что-нибудь другое, кроме этого „широкомасштабного наступления на Донбасс“, — рассуждает боец. — Но россияне всегда делают что-то такое, после чего их загоняют в глухой угол, — а потом начинают говорить: „Вот вы нас загнали — и ничего нам другого не остается“. Это чисто достоевщина — таковы все герои Федора Михайловича: делают зло, их начинают не любить, а дальше начинается: „Я плохой только потому, что меня не любят!“ Но ты ведь сам начал со зла».

Любимым авторам Станислава «хватает самоиронии, чтобы не слишком серьезно к себе относиться». Из россиян он называет троих: Сергей Довлатов, Веничка Ерофеев и Борис Гребенщиков. Остальную русскую литературу Станислав перестал считать нравственным ориентиром давно, еще до вторжения.

«В вашей классике нет позитивных персонажей — там нет борьбы со злом! Зло побеждает всегда — по причине неявки соперника. Знаю только одного персонажа, который боролся, — это учитель Коваленко из „Человека в футляре“ Чехова. Помните, который дал Беликову пенделя? Ирония в том, что единственный активный персонаж у Антона Павловича — украинец».

Герои русской литературы живут в состоянии «постоянного обессиливающего ужаса», убежден боец добробата. «Так оно сейчас и происходит. Интернет читаю, российские сайты, комментарии на ютьюбе — и куча вроде бы нормальных хороших людей пишет: „А что мы можем сделать? Что мы можем сделать?“ Так вы и раньше ничего не могли. Они могут только пострадать за правду — быть посаженными, как Навальный, или убитыми, как Немцов, или сжечь себя — как [журналистка Ирина] Славина. В крайнем случае. Но активно бороться они не будут».

«Хоть в подвале будем жить, но отстроим»

В желтом киоске в центре Славянска, согласно вывеске, должны были продавать «социальные элитные сорта хлеба». Судя по табличке под прилавком — сим-карты оператора lifecell. На самом деле продавали яйца.

Запирая ларек 21 апреля, Нина Васильевна оставила внутри девять лотков по 30 яиц. А придя на работу утром, обнаружила, что киоск попал под ночной ракетный обстрел. Стекла выдавило взрывной волной. Но яиц побилось всего 15 штук, изумляется она.

«Как так получилось? — с улыбкой переспрашивает Нина, протирая прилавок. — А я не знаю — спросите их [российские войска]. Так-то киоск весь в дырьях! Я тут с утра еще осколки с пола собираю».

Вся улица Вокзальная, на которой стоит киоск, засыпана смесью земли и стекольной крошки. В одном из домов взрыв выбил почти все стекла — но не тронул букет розовых тюльпанов, стоящий на подоконнике. Во дворе взрывом посекло цветущую вишню. «Мы проснулись от того, что начали сыпаться стекла, — вспоминает живущая здесь Наталья. — Проснулись — и от неожиданности сидим. Непонятно же что. Тут стук в дверь, на лестнице крик: „Выходите, пробило газопровод, все!“»

До шести утра они с мужем просидели в подвале собственного дома. На рассвете волонтеры привезли полиэтиленовую пленку — хоть как-то утеплить дом, затянуть ею некоторые выбитые окна. Свою квартиру Наталья показывает, не вынимая рук из карманов дубленки. Ветер врывается в пустые рамы и надувает кружевные шторы. Если прикрыть дверь в зал, становится немного теплее.

«Ветерочек видите, как гуляет? — спрашивает Наталья корреспондента „Медузы“. — Мы как-то старались здесь не думать обо всем происходящем — гнали от себя. Надеялись, что как в 2014-м [когда силы ДНР захватили город] не будет — что дважды в одну воронку не попадает снаряд. Что до нас они не дойдут. Что это где-то, как-то… Как-то не верилось, что здесь повторится».

* * *

В получасе езды от Славянска находится Святогорская лавра. Там в подвалах монастыря укрываются беженцы из Изюма, занятого российскими войсками еще 24 марта.

Сам монастырь тоже обстреливали. С куполов ссыпалась часть металлической кровли. Вход в церковную лавку заставлен шкафами. У центрального входа стоит полностью выгоревшая машина.

Вместе с беженкой Любовью в подвалах лавры живут около ста человек. «Так хорошо было нам жить в гостинице для паломников! — сокрушается Любовь. — Все удобства. Но нет, случился прилет… В подвале у монахов банки были сложены — даже не с соленьями, а пустые. Мы поубирали их и положили себе матрасы».

Изюм практически уничтожен российской армией, но Любовь готова возвращаться в город хоть прямо сейчас. В городе остается ее муж — связи с ним нет уже две недели. «Там все еще обстрелы, но мне хочется домой. Хочется, — говорит она „Медузе“. — Я уже не знаю, чего нужно бояться. Если бы сказали сейчас „поезжайте, вы проедете“ — я бы поехала. Хоть в подвале будем жить, но отстроим».

Разговоры о сложностях российско-украинских переговоров вызывают у нее раздражение. «Лишь бы не стреляли. Пускай договариваются скорее, — говорит Любовь. — А Крым и так был российским — и до того. Что, из-за этого Крыма должны всю Украину разбомбить? Изюм, считай, смели с лица земли. Маленький город. Нам до Крыма… Нам дожить бы нормально».

«Не может не слышать обстрелы — но считает, что это не Путин стреляет»

Двадцать первого апреля, в первый солнечный день после затяжных дождей, над Лиманом в Донецкой области — артиллерийская дуэль. Такие же, объясняют местные, сейчас происходят по всему району.

Военные, караулящие блокпост на окраине города, ехать дальше — в сторону Луганской области — запрещают из-за близости к линии фронта. Автомобиль корреспондента «Медузы» уже сворачивает направо, в сторону Северска (город в часе езды от Луганска), когда раздаются три артиллерийских удара — достаточно близких, чтобы напомнить скорее о пушечных выстрелах, чем об отдаленном громе.

Через несколько минут машина на полном ходу влетает в стену белого дыма; отчетливо пахнет костром. Обочина на этом участке трассы — вероятно, из-за недавнего обстрела — горит. Горит и земля под памятным знаком семи украинским военным: в 2014 году они погибли здесь, у села Закотное, в бою с силами самопровозглашенной ДНР.

Границу между Донецкой и Луганской областями машина все-таки пересекает — по заросшему молодой травой лугу. Тут блокпост пустует; дорога сразу за ним перегорожена проржавевшими противотанковыми ежами.

Первое крупное село, до которого корреспондент «Медузы» добирается в Луганской области, — Золотаревка. На пригорке стоит двухэтажный дом. Перед подъездом пасутся куры. На веревке, протянутой над лужайкой, сушится белье — исключительно в полоску и горох.

Сегодня 21 апреля, Чистый четверг — и жители дома возвращаются из церкви с зажженными свечами. В прошлый раз — в 2014 году — война тоже началась весной, вспоминают они, но «крышу чинили до сентября».

«Двенадцать дней лупасило, — говорит уроженка Золотаревки Галина. — Потом жили без окон и без дверей. Хорошо свистело, но быстро прошло. А теперь уже два месяца война идет. В воскресенье будет 60 дней».

«Грохотать» начало с самого начала вторжения утром 24 февраля, рассказывает Нина Скакун, учительница на пенсии. «Сначала оно подальше было — а сейчас кажется, что они вообще вот здесь», — говорит Нина и кивает головой куда-то в сторону от холмов, на которых стоит село. Всего в получасе езды отсюда — Северодонецк и Лисичанск, вокруг которых строится украинская оборона и через которые пытаются продвинуться силы ЛНР и ДНР.

«Сегодня из самолета выстрелили как будто прямо над нами, — рассказывает муж Нины Валерий. — А взрываться начало там, за горизонтом, где Северодонецк».

«Я в магазине была — и как загрохотало страшно! — подтверждает Нина. — Так через нас и летает. Вы ж ехали когда, слышали, как тряхануло? Это то ли до Рубежного долетело, то ли до Лисичанска» (сейчас под контролем России находится 80% территории Луганской области, заявил глава региона Сергей Гайдай).

До пенсии Валерий работал электромехаником на местном железнодорожном узле; они с женой «изучили» все золотаревские подвалы еще в 2014 году. «Я хожу вот с этими делами, — Валерий показывает на свои ходунки. — И уехать никуда не смогу, тем более что сдуру сейчас нигде не проедешь: все перекрыто. Лисичанск, Попасную и Северодонецк Путин обещает сровнять с землей».

Выбитые очередным обстрелом окна недавно пришлось заколачивать фанерой, начинает рассказывать Валерий — и тут его прерывает соседка, вышедшая из подъезда с совком и метелкой в руках. «Какие следы обстрелов? Окно выбито уже давно! — кричит Валентина сначала корреспонденту „Медузы“, а потом обращается уже к Скакунам: — А вы не мелите, сидя на лавке, ерунду всякую».

«А мы не мелем, Валя, — тихо и удивленно отвечает Нина. — Валь, ты слышала, что я вру? Я ни одного слова вредного не сказала».

Валентина продолжает отчитывать Скакунов, не отрываясь от уборки; ее пронзительный голос хорошо слышно даже из подъезда. «Встаньте лучше подъезд поподметайте, чем сплетни собирать! — горячится жительница Золотаревки. — Кого вас обстреливают — что вы врете? Кто вас обстреливает? Сидите сплетни распускаете».

Гул от артиллерийских обстрелов над Золотаревкой почти не стихает; корреспондент «Медузы» спрашивает у Валентины, неужели она его не слышит. «Не слышу — оглохла!» — отрезает женщина.

«Бедные, голодные, обстреляли их», — передразнивает она Скакунов, снова скрываясь в подъезде.

Испуганные ссорой куры убежали за двухэтажку. «Валя сама русская, воронежская — наверное, потому и возмущается так, — начинает Валерий Скакун. — Хотя живет она здесь давно».

«Она Путина поддерживает, — объясняет Нина. — Здесь многие такие. Она не может, конечно, не слышать обстрелы — но считает, что это не Путин стреляет. Что это наши [украинцы] виноваты, что война началась».

Многие в селе раньше ездили на заработки в российский Уренгой, рассказывают Скакуны; а сама Валентина много лет проработала в Москве. «До 2016 года посудомойкой в ресторане батрачила: убирала, подавала, готовила, — говорит Валерий. — А после войны с работы ее убрали: просто не справилась с чем-то. И она вернулась сюда. А тут же работы нормальной нет. Может, потому и злится, что Россия-то для нее закрыта».

«Не знаю, как у них получается [поддерживать Россию в этой войне], — говорит Нина про односельчан. — Не знаю. Но очень многие не патриоты своей страны».

«У кого интернет есть, может и российские каналы заломить [поймать], — рассуждает Валерий. — А у них же там другая реальность. Они за нас говорят, что мы бандерво. Что мы фашисты. Что у нас тут военные базы да химические лаборатории».

На дорогу перед домом выходит другая соседка Скакунов — пенсионерка Вилена. Она родилась в 1938 году. «Ко всему готова — я уже одну [войну] пережила, — говорит жительница Золотаревки. — И в 2014-м у нас тут полсела разбито было. Я тут как жила, так и буду жить. Зайдут солдаты русские — и что они меня, расстреляют?»

В небе над Золотаревкой вдруг раздается страшный гул, похожий на «Град». Корреспондент «Медузы» поднимает голову. Вилена начинает беззвучно плакать. Мы прощаемся. Доносится крик Валентины. «Жили мы хорошо! И живем хорошо! — женщина снова ругается с соседями. — Если вам что-то тут не нравится, просто уезжайте».