«Там хотя бы понятно, как жить дальше» Из Украины уехали миллионы жителей. Но некоторые уже хотят вернуться обратно — несмотря на войну. Вот их истории

По данным ООН, за месяц войны Украину покинули более 3,5 миллиона человек. Люди уезжают, чтобы спастись, но после пересечения границы сложности не заканчиваются: нужно решать, где жить, чем зарабатывать на жизнь и как не столкнуться с мошенниками. Уже оказавшись в Европе, некоторые украинцы решают, что уезжать вообще не стоило, другие — понимают, что хотят вернуться в страну при первой возможности. «Медуза» поговорила с ними — о том, через какие испытания они сейчас проходят и почему хотят вернуться домой, несмотря на обстрелы.

Татьяна

Уехала в Чехию из Донбасса

Война застала меня в Донецкой области, дочь с зятем — в Харькове. Утром 24 февраля я проснулась от шума, как оказалось позже — это были взрывы. Но сначала я не поняла, что произошло.

После шести утра пошла на работу, смотрю — летят то ли ракеты, то ли самолеты, и все кричат, что война. Сначала растерялась: у нас давно уже не стреляли, несколько лет затишье было. Мы еще надеялись, что все может закончиться быстро, что договорятся, дипломаты все решат. Мы не могли поверить, что в XXI веке может идти такая полномасштабная война.

Дочь с зятем бежали первыми. Сначала они надеялись, что война быстро закончится, поэтому решили пересидеть, две недели прятались по подвалам, это был ад. Холодно, сыро, они кутались в несколько одеял сразу. Там нет связи, поэтому я не знала, живы они или нет: вода у них была, но было страшно, что замерзнут. Не могли выбраться оттуда по несколько дней, под конец уже почти из подвала не выходили. А сверху стреляли, и всегда страшно. Вдруг попадет все-таки в убежище. Вдруг в квартиру попадет — и возвращаться будет уже некуда. Страшно не дойти до убежища, или что выход завалит — еда закончится, и что тогда делать?

На десятый день войны они уехали, после того, как одного их друга убило под бомбежкой, а второму оторвало ногу. Решили: «все, хватит, мы не можем больше сидеть здесь, хоть вникуда, на улицу — главное, подальше оттуда».

Они ехали на своей машине: дочка, зять, и его пятнадцатилетняя сестра, он ее опекун. А с ними три кота и собака. Три ночи они по Украине ехали, потому что часто останавливались, чтобы животные могли сходить в туалет и поесть. На ночь селились в отелях с животными.

Через три дня добрались до Польши, а из Польши — в Германию. Они перед тем, как уехать, в интернете нашли номера волонтеров, звонили — телефоны не отвечают. Волонтеров нигде не нашли, ни в Польше, ни в Германии. Говорят, на вокзалах волонтеры сами подходят — а вот на трассах никого особо нет. 

Они неделю провели в дороге, один раз переночевали в машине. Жилья не было, еды не было, особенно для животных — себе-то они что-то по дешевке могли найти, а животные привыкли к своему корму. За неделю почти все деньги растратили — много потратили на заправках, особенно в Германии, там бензин дорогой.

В итоге они добрались до посольства, но там им никто не помог: посольство беженцами не занимается, ими занимаются кризисные центры. На английском не говорят. Дочка с сестрой зятя плакали, а зять решил возвращаться домой в Украину — в тот ад, который творится в Харькове и области. Там хотя бы есть дом и еда.

Они, видимо, настолько вымотались, что уже по-другому соображали. Говорили, что у них ничего не получится, что им нигде не помогут — хотя они просто мотались туда-сюда. Я их уговорила подождать: искала в интернете уже проверенных волонтеров, пыталась как-то из Украины им помочь. В итоге дочка вспомнила, что у них в Чехии знакомый. Он нашел волонтеров, они связались с дочкой, нашли их. Помогли с жильем, потом пристроили животных. Котов бесплатно на месяц в гостиницу, очень благоустроенную, а собаку взяла себе девушка местная. Приняли тепло, помогали со всем, о чем ни попросишь.

Я только на днях поездом уехала. Хотела бежать сразу, как началась война, но муж и мама отказывались, а я оставалась с ними. Когда в нашем районе дом разбомбили, собралась и уехала. Мама с мужем до сих пор там. У мужа и родственники в Европе есть, они звали, уговаривали — нет, «умру здесь», и все. 

Я ехала сначала до Киева, потом до Львова, оттуда в Польшу. На вокзалах тьма народу, в эвакуационном поезде [все битком], маленькие детки с мамами на одной полке спали. Ну, ничего, как-то все разместились, чтоб кто-то не влез — такого не было, чемоданы все поместились, потому что вещей у всех было по минимуму. Поезд ехал осторожно, медленно, с остановками: были новости что поезда обстреливали. Так что, чуть что — поезд тормозит, и каждый раз, когда стоим — страшно, потому что не дай бог стрелять начнут — куда нам бежать из переполненного вагона? Там бы все и полегли. Свет в поезде выключали, окна все зашторены, чтоб с воздуха не было видно. 

Сейчас я тоже в Чехии, встретились с семьей. Зять уже нашел работу, несколько дней работает на заводе. Не жалуемся. Но каждый день мы ждем, когда можно будет вернуться в Украину. У меня в Донецкой области остался приют с кошками, я не знаю, дождутся они, доживут ли. Хочется по своим домам, которые мы годами обустраивали, к своим друзьям, родным. Хочется на Родину. 

Дана

Уехала в Испанию из Киева, имя изменено

24 февраля мы ночевали в гостях у моей мамы. Утром, спросонья, с двухлетним ребенком на руках я бежала к соседям в подвал.

Я жила в Киеве: город обстреливали, но, в целом — у нас было спокойнее, чем в Харькове или Мариуполе. В первые дни над Киевом было ярко-оранжевое небо, и было видно, как сбивают ракеты. Потом стало поспокойнее, но мы с мамой и сыном решили уехать. Мужчины остались в Украине: их сейчас не выпускают из-за указа о всеобщей мобилизации. 

Мы через волонтеров доехали до Закарпатья, оттуда в Будапешт. Из Будапешта — самолетом в Милан, из Милана — в Мадрид, и оттуда в маленький испанский город к знакомым, которые написали, что готовы нас принять. Мы живем у них вторую неделю, но как-то не хотелось бы сидеть у них на шее долго, поэтому я ищу работу: пока по соцсетям в группах для украинцев в Испании, потом, когда оформлю статус временной защиты, можно будет искать через центры помощи беженцам.

Сейчас моя главная цель — найти работу и зарабатывать. Труда я не боюсь, готова хоть полы мыть и унитазы чистить. Я по образованию повар, последний год работала с родителями, занимались изготовлением и перетяжкой мягкой мебели. Любую другую деятельность тоже освою. Язык выучу, по вакансиям буду стучаться: я упертая, не пропаду. Мне надо не только нам на жизнь зарабатывать, но и отправлять деньги мужу: он работал на станции техобслуживания и из-за войны потерял работу. Сейчас весь бизнес закрывается: спроса нет, люди никуда не ходят, потому что перемещаться по городу опасно, деньги не тратят, потому что война и деньги нужны. Зарплату платить нечем, поэтому увольняют. Новую работу найти практически нереально. Муж сейчас живет на накопления, но они заканчиваются, поэтому я хочу его поддержать деньгами. Но пока не выходит.

Говорят, в Испании вообще безработица, граждане страны не могут найти работу — куда нам, беженцам. Тем более, я не знаю языка, мне нужно время, чтобы его выучить — и все это время мне надо где-то работать.

Сейчас думаю переехать в другую страну, где будет больше возможностей для беженцев: я иду оформлять документы через несколько дней, и пока я не получила статус временной защиты, я еще могу свободно уехать в другую страну, потом будут юридические сложности. Может, в Германии повезет — там хорошая поддержка беженцев, но в Германии центры для беженцев уже переполнены, туда много украинцев едет — не знаю, хватит ли нам места. Но здесь я живу у знакомых, и ехать куда-то мне страшно: не хочется оказаться на улице. Боюсь наткнуться на мошенников, не получить место в центре для беженцев. Честно, я настолько отчаялась, что были мысли вернуться назад, в Украину: там хотя бы понятно, как жить дальше. 

Я всегда пробивала себе дорогу, у меня было много планов, и я решала, как их воплотить в жизнь. Я не хотела уезжать, но пришлось, потому что я боюсь за себя, за сына, за семью. Я не хотела искать работу в другой стране, не хотела бросать любимую работу, пока не пришел «русский мир». Сейчас не я выбираю, что делать — мне приходится соглашаться на любые условия, чтобы моему сыну было, что поесть. И больше всего пугает эта неизвестность: помогут или не помогут, возьмут к себе или не возьмут, повезет или не повезет.

Морально сложно, что мы в другой стране. Очень хочется на родную землю, видеть вокруг всех наших украинцев, смеяться, общаться, чтобы детки в сад ходили. Меня поддерживает мысль о том, что однажды я вернусь к своей маленькой жизни, в свою небольшую квартиру — если ее не разбомбят — к мужу, который обязательно выживет, и весь этот кошмар закончится. Но это все не так страшно по сравнению с тем, что много наших близких остались там, мы переживаем за них, за нашу страну, за наши города разрушенные. Но наши военные делают все возможное, и мы молимся за них каждый день.

Саша

приняла свою семью в Бельгии

Я живу в Бельгии уже около пяти лет. Конечно, когда в Украине началась война, я первым делом сказала семье, чтобы они приезжали ко мне. Папа остался в Украине из-за мобилизации и из-за родственников: у него родителям по 70 лет, он не может их оставить. Мама тоже ни в какую не хотела, но он отправил их с моей младшей сестрой ко мне. На 18-й день войны они приехали сюда из Киевской области. Мама две недели дрожала от каждого громкого звука — бомбардировки так на ней сказались. Сейчас она более-менее успокоилась: она в безопасности, не в центре для беженцев, а у родного человека, в районе, который она знает до чертиков: она приезжала ко мне этим летом и месяц прожила в нашей квартире. И все равно, с первого дня еще в Польше, откуда мы ее забрали, мама говорила, что отвезет Катюшку, мою сестру, в Брюссель, и поедет назад в Украину.

Никакой необходимости в этом нет — но ее тянет на Родину. В Бельгии и язык ей непонятный, и люди странные, и обстановка не родная. Скучает по Украине настолько, что готова уехать туда, несмотря на войну — при том, что родилась в Вышнем Волочке и до войны всю жизнь считала себя русской. Говорит, у нее в Украине муж, мама и собака, и там она будет полезнее. Ей кажется, что уже не так страшно: и бомбят Киев все-таки не так часто, как тот же Харьков, и в бомбоубежище не так страшно сидеть. Пытаемся уговорить ее — она заводится, говорит, что мы все нагнетаем, ее там никто не убьет и насиловать не будет. Злится на нас, называет нас паникерами и трусами, как будто она не понимает, что в свою прежнюю, довоенную Украину она уже не вернется.

Я пыталась ее удержать. Уговаривала, спорила, кричала. Показывала, что происходит в Украине. Записала маму к психологу: наверняка ее желание уехать продиктовано пережитым стрессом и психологическими травмами, и это намерение иррациональное и неподконтрольное ей. К психологу она просто не пошла, хотя, мне кажется, она все еще не отошла от шока, и ей нужна помощь. Мне стыдно признаться в этом, но я так отчаялась, что хотела спрятать ее паспорт, чтобы она физически не могла уехать. Она узнала об этом и ударила меня, сказав, что ее ничего не остановит. 

Я понимаю, что нужно быть готовым к тому, что беженцы могут вести себя странно, с ними может быть тяжело — из-за пережитого стресса могут возникнуть психические проблемы. Нужно отнестись к этому с пониманием и терпением.

В конце концов, я смирилась: матери уже под 50, я не вправе ее останавливать, каким бы безумным мне не казалось ее решение. Но больно. Это смирение далось мне тяжело: на меня так давит, что ее могут убить, в ее дом может попасть снаряд, она в постоянной опасности — далеко от меня, там, где я не могу ничего контролировать и не могу ей ничем помочь.

Сестра остается со мной: она несовершеннолетняя, удалось убедить маму, что ей опасно возвращаться. Мы с сестрой очень близки, но маму я ей все-таки не заменю: тем более, у меня самой годовалая дочь, я боюсь, что сестра будет чувствовать, что у моей дочки мама есть, а у нее — нет. Она чувствует себя одиноко: папа остался в Украине из-за мобилизации, теперь и мама уезжает. Сестра спит с папиной шапкой и маминой кофтой: говорит, с вещами родителей не так тоскливо. Сердце разрывается на кусочки от всего этого кошмара — надеюсь, с мамой все будет хорошо, ведь ничего, кроме того чтобы надеяться, я сделать не могу.