«Меня учили, что каждая человеческая жизнь — бесценна» Дмитрий Ликин 24 года был главным художником Первого канала. Из-за войны с Украиной он уволился. Мы с ним поговорили

Война в Украине идет больше трех недель. Продолжается и череда увольнений сотрудников государственного телевидения. Несколько дней назад в прямом эфире Первого канала антивоенную акцию устроила редактор Марина Овсянникова; одновременно стало известно об уходе спецкора Первого Жанны Агалаковой. Заявление об увольнении также написал главный художник Первого канала Дмитрий Ликин, он проработал там больше 20 лет. Спецкор «Медузы» Светлана Рейтер поговорила с Ликиным.

— Расскажи, пожалуйста, почему ты решил уволиться?

— У меня к этой истории такое отношение — я долгие годы сознательно работал с государством. В качестве главного художника Первого канала, в качестве архитектора — делал урбанистические проекты. А у них основной бенефициар — общество, а заказчик — государство.

— Ты долго был главным художником Первого канала?

— Да. Я был им 24 года. И все эти годы [гендиректор Первого канала] Константин Львович [Эрнст] довольно отчетливо давал понять, что должна быть окологосударственная, центристская позиция. Как бы некий центр баланса, центр равновесия. Разумеется, у него [Эрнста] есть свои коридоры свободы, но он очень много сил тратил на то, чтобы [у Первого канала] была такая сбалансированная центристская позиция. И насколько у него хватало сил, он пытался ее держать, не сваливаясь ни вправо, ни влево.

Разумеется, у него есть свои надзорные курирующие органы, я о них мало знаю, но подозреваю, что их не может не быть. За все 24 года, что я работал на канале, я ни разу не видел, чтобы он во время какой-то профессиональной летучки вел себя непорядочно. Конечно, бывали перегибы у службы новостей, мы все их помним — но Эрнст, и это причина, по которой я с ним работал, всегда старался соблюдать принципы здравого смысла и всеми силами избегал оголтелости.  

— Когда я спросила тебя, почему ты уволился, ты ответил, что в феврале был в Загребе, делал прививку от ковида. А 25 февраля [на следующий день после того, как Россия ввела войска в Украину] вернулся.

— Да, вернулся в Москву. Было совершенно непонятно, что происходит; поверить в то, что это не случайный рецидив, не поигрывание политическими мускулами, а реальное действие, было невозможно.

Но — и это очень важно — я не хотел бы делать из своего выбора, из своего решения уволиться какой-то общественно-политический поступок. Это было мое — и только мое — сугубо человеческое решение.

— Чем оно было вызвано? Что ты сказал Константину Эрнсту, когда пришел к нему увольняться?

— Я ему сказал следующую конструкцию. Сказал, что понимаю: есть разные человеческие профессии. Есть, например, профессия политика. Допустим, все, что нам говорят снаружи, имеет место быть. Нам говорят, что Украина стремится в НАТО, рано или поздно она там будет, немедленно начнет отвоевывать Крым, за них впряжется Америка, в результате мы будем воевать с США через голову Украины и Европы. А как воевать с США, всем ясно — это ядерная война. И, чтобы не было этой войны, надо стереть Украину с лица земли — как опасный прецедент. Да, плохо, да, больно, все всё понимают, гибнут люди, но лучше сейчас погибнут 100 тысяч человек, чем потом — весь земной шар… А это примерно то, что нам говорит Владимир Владимирович [Путин]. И это прагматическое соображение, которое я не могу оценивать. Это — логика политика. Видимо, в рамках этой логики можно оценивать решение и взвешивать риски в человеческих жизнях.

Но я — не политик. Я считаю, что принадлежу к профессии, которая относится к полю культуры. А в поле культуры каждая жизнь — бесценна. Каждая. Нас так учили. А значит, я должен сделать выбор — либо переходить в поле политики, либо остаться в поле культуры, в котором я находился все свои 55 лет. 

— И что ответил Эрнст?

— Он как-то вздохнул. Я думаю, для него это было событие крайне тяжелое и неприятное. Я не знаю, но думаю, что он по-другому устроен.

Ты пойми, в том, что я сейчас говорю, нет абсолютно никакой насмешки. Он настоящий и искренний патриот. Я думаю, ему непросто находить в себе силы, чтобы сохранять это все в душе. Он по-настоящему любит страну, и в тот момент, когда я к нему пришел, он искренне не понял: как же так, мы столько лет работали вместе, что же случилось?!

Я ему проговорил все, что сказал тебе. И он — высокоорганизованный человек, который умеет отличать истерику от позиции. Я сказал, что для меня это очень тяжелое решение, я очень люблю телевидение. У нас с ним были колоссальные планы по реорганизации Первого канала, его альтернативной новостной службы; мы хотели его сделать еще более социально-ориентированным, чем сейчас. И мне очень больно, что я этим больше не буду заниматься.

Я люблю свою работу, я считаю, что при всех странностях она важна: должна быть «Медуза», должен быть Первый канал, важен большой спектр. Я не очень понимаю, зачем нужен условный [телеведущий-пропагандист Владимир] Соловьев, но, наверное, для чего-то он тоже нужен. Господь зачем-то завел все эти дефиниции и позволяет им существовать. Я сказал Константину Львовичу, что мне будет очень тяжело этим [телевидением] не заниматься, но, к сожалению, у меня нет выбора. 

— Что ты думаешь делать дальше?

— Выбирать себе самокат вместо машины от Первого канала.

Я же архитектор, я считаю, что жизнеустроительные профессии важны — кто-то должен воспитывать детей, выпекать булки, обустраивать города. При любой власти люди не должны жить в дерьме, канализация должна работать, а хлеб должен выпекаться так, чтоб его можно было есть без риска отравиться. Я не сторонник идеи, что страна должна удавиться, разрушиться — и тогда на ее месте появится счастливое поколение.

— Неужели ты считаешь, что Эрнсту по-прежнему удается «сохранить баланс»?

— Кто я такой, чтобы об этом говорить? Я же его не вижу каждый день. В моей системе координат он глубоко порядочный человек — это можно написать где угодно.

Помнишь, в книге Василия Аксенова «Остров Крым» была концепция «Союза общей судьбы»? По моим ощущениям, у Эрнста в душе есть нечто такое же. Он настоящий, а не нарисованный патриот. И, думаю, при всем, что он видит и с чем не согласен, он считает порядочным разделять общую судьбу со страной, а не соскакивать в сложный момент. 

— Значит, ему приходится идти на компромиссы и постоянно себе что-то объяснять.

— Или он действует в логике политика, когда риски оцениваются в человеческих жизнях. Кажется, в профессии политика все устроено именно так, но я всю жизнь существую в иных парадигмах.

Понимаешь, я не боец, я восхищаюсь людьми, которые готовы высказать ту или иную точку зрения. Я частное лицо и свой выбор делаю, исходя из частной системы координат: могу я или не могу? В той парадигме, в которой я существую, каждая жизнь обладает неоспоримой ценностью. Наверное, это на уровне эмоциональной реакции — я смотрю на кадры и вне зависимости от того, кто их снял, мне всех жалко. У меня сдавливает горло и при виде беременных из Мариуполя, и при виде мальчиков, которых мы отправляем на фронт.