«Поддерживаю ли я власть? Наверное, нет» Координатор «Лизы Алерт» Олег Леонов решил баллотироваться в Госдуму. Мы спросили у него, зачем ему все это (а также обсудили протесты и Навального)

Официально избирательная кампания в Госдуму еще не началась, но на улицах Москвы уже появились билборды людей, собирающихся участвовать в осенних выборах. Большинство из них считаются провластными кандидатами; их кампании, по утверждению компетентных собеседников «Медузы», курирует столичная мэрия. По данным источников «Коммерсанта», один из таких кандидатов — координатор поискового отряда «Лиза Алерт», член Общероссийского народного фронта Олег Леонов. В разговоре со спецкором «Медузы» Андреем Перцевым Леонов отверг любые связи с властью, но подтвердил, что хочет попасть в Госдуму. Он заявил, что «нормально» относится к Алексею Навальному, попытался объяснить, зачем ему нужно участвовать в работе «бешеного принтера», а также крайне туманно высказался об «иноагентах» и «экстремистах».

— Вы говорили, что до «Лизы Алерт» работали менеджером в крупных компаниях. В каких?

— Работал в МТС директором по маркетингу макрорегиона «Центр». Объехал весь Центральный федеральный округ, вплоть до каждой деревни. Это был период развития сотовой связи — надо было понимать, куда ставить базовые станции. Работал в «Билайне», когда он открывался в регионах. В «Транстелекоме». 

— Как из бизнеса вы попали в «Лизу Алерт»?

— Меня занесло случайно. Я ничего такого не планировал, у меня было все хорошо в жизни.

В очередную годовщину открытия первого «Макдоналдса» на Пушкинской [площади в Москве], где я когда-то работал, мы встречались с [бывшими] коллегами. С одним из них завязался разговор.

— Как дела?

— Отлично.

— А чем занимаешься?

— Людей спасаю.

— Ну круто, расскажи…

[Мне это] показалось интересным: «Надо бы посмотреть, как это происходит». Месяца два-три я смотрел на сайте [«Лизы Алерт»], но не было времени самому участвовать в поисках. Потом в новогодние праздники время появилось. Как-то вечером смотрю: поиск, пропал парень-подросток. Поехал. Мне не понравилось. Подумал: «Ну отлично, можно забыть».

Но мне не дали забыть. Позвали на второй поиск. С него все и началось. Сначала думал: мне нечему учиться, я инструктор по туризму, имею разряд по спортивному ориентированию, в лесу не заблужусь. Но самому ориентироваться в лесу и людей искать — это разные вещи.

Стал втягиваться и понимать: чтобы заниматься поисками хорошо, требуется время. Надо либо хорошо работать, либо хорошо заниматься поисковым делом. И то и другое вместе не получается.

Надо было выбирать. Я долго думал, решение [об уходе с работы] тяжело давалось. Самое главное — меня поддержала семья. Я сказал жене, что прежнего дохода точно не будет, но знал, что на бытовые вещи заработаю.

Но на самом деле это полуправда. Вторая полуправда в том, что до 2012 года рынок телекома рос. И ты понимал, что ты делаешь: строишь сети, даешь людям связь. Занимаешься явно полезным делом. Но потом рынок вышел в планку: у всех есть сети, есть телефоны. Борьба пошла за долю рынка. Ты весь год упираешься, ночами не спишь, а по итогу отвоевал 0,7% доли. Чем тут гордиться? Вертишься как белка в колесе, бонусы получаешь — отвоевал же, больше денег с людей вытянул. В итоге я пошел туда, где денег нет, но есть польза.

— Чем конкретно вы занимаетесь?

— Я вывожу [потерявшихся] людей по телефону. Если у человека есть смартфон, я из него координаты вытяну в любом случае — если он в сознании и адекватен. Если только кнопочный телефон, тоже неплохо. Направление на дорогу я смогу ему задать. Мы [отряд] таким образом из леса вывели больше трех тысяч человек.

— Что за люди входят в отряд?

— Это срез общества. Приходят все: домохозяйки, студенты, пенсионеры, госслужащие, люди из списка «Форбс». Почти все — люди с высокой долей эмпатии. Мотивация разная: кто-то хочет спасти мир, кто-то хочет похудеть, кто-то — приобрести новые знания, кому-то нравится человек в отряде.

— Кто из списка «Форбс» занимается поисками?

— Среди добровольцев действительно есть очень богатые люди. Они наравне со всеми участвуют в спасательных операциях. Это люди публичные, медийные. Если они захотят, сами об этом расскажут. Но по моему опыту, такие люди стремятся не рассказывать о себе, потому что занимаются волонтерством не ради пиара.

Средний срок пребывания в отряде — три года. Для многих это такая движуха, которой не хватало в жизни. Это фантастические эмоции — особенно когда все закончилось хорошо. Но важно держать баланс личной жизни, работы и добровольчества. Чаще всего баланс сбивается в сторону добровольчества, на работе начинают наказывать, в семье говорят: «Мы тебя вообще не видим». Проблемы и там и там.

Было бы легче, если бы негатив сопровождался благодарностью потерявшихся и их родственников, но и этого часто нет. Выведешь бабушку [из леса], а ее родня говорит: «Ну и что вы целые сутки искали, чем занимались?» То, что потерявшиеся не говорят спасибо, — ну, жизнь такая. Некоторые считают, что мы госслужащие, что нам платят деньги за добровольчество. Я лично настраиваюсь еще и на то, что вдогонку обругают. И когда тебе говорят: «Спасибо огромное, вернули маму домой», — ты очень рад.

— Кто пропадает чаще всех?

— Чаще всего теряются взрослые мужики 30–45 лет. Это наиболее безопасная категория. Пошли в баню и сказали, что будут ночью, а их третий день нет. Или поехали на рыбалку — и теперь их нету. Часто у них в это время все хорошо…

Самая рисковая категория с точки зрения пропажи и поиска — пожилые и дети. Например, для детей очень много рисков в природной среде. Если мы понимаем, что ребенок пропал на природе, то первыми же группами стараемся перекрыть подступ к воде. Чтобы потерявшийся ребенок не вышел раньше нас к берегу. Многие преувеличивают значение маньяков, похитителей. Да, они есть, но вода на порядок перекрывает маньяков по числу жертв. Но о маньяках все знают, а о воде нет.

Подростки-бегунки — другая история. Они не хотят, чтобы их нашли, пропадают всегда внезапно. Причина одна — дома плохо. А вот почему плохо? Это не только неблагополучные семьи. Есть и семьи с огромным достатком, а подросток говорит: «Да я лучше на вокзале буду, чем с вами».

— А с пожилыми людьми что?

— Некоторые считают, что пропадают те, у кого проблемы с памятью, плохо с головой. Но таких не так много. Большая часть случаев такие: вдруг в какой-то момент пошла бабушка из дома за хлебом. Потом просигналила машина, залаяла собака или она сама споткнулась, и у нее наступает состояние спутанности сознания. Она в момент забывает, как ее зовут и где она живет.

Если к человеку в таком состоянии подойти и спросить: «Вам нужна помощь?» — он ответит, что все хорошо. У нас был мужчина, который больше месяца ходил по городу — кто-то давал поесть, кто-то попить. Был потрясающий случай — потерявшийся дедушка подумал, что если сидеть на одном месте, тебя найдут. Он сидел у какого-то подъезда больше суток, на вторые сутки скончался на глазах у всех. Так что людское равнодушие тоже есть. Все спешат, некому обратить внимание. Это большой фактор риска в городе.

— Раньше отряд не принимал денежные пожертвования. Что-то изменилось?

— Денежные мы до сих пор не принимаем. У нас нет кошельков, расчетных счетов. Некоторые люди, которые благодарят, пытаются дать деньги, но никогда и никто их не возьмет.

Если нас хотят отблагодарить, мы принимаем натуралкой. Например, за один поиск мы расходуем 150 батареек. Если нам предложат их, мы возьмем. Пачку бумаги возьмем, фонарик.

— А что-то крупное?

— Если предложат вертолет, мы возьмем. Хотя один раз нам предложили вертолет, и мы его не взяли. Он был в таком состоянии, что восстановить его было очень дорого. Так что если предлагают полезную вещь, которая не требует вложений, — возьмем.

— Когда на вас стали обращать внимание госструктуры? Например, МЧС.

— Как только мы стали заметны. Как только мы стали постоянно присутствовать на поисках, на нас стали обращать внимание. Например, потерялся человек. Родственники звонят по номеру 112, там передают звонок муниципальным спасателям. Приезжает один расчет — три-четыре человека. Что они сделают в лесу семь на восемь километров? А нас [добровольцев] может приехать сто человек. Такой лес мы «закроем» быстро. У нас возможности в моменте сильно больше, никакое спасательное подразделение не может и не должно равняться на нас. Сто спасателей в муниципалитете держать в штате? А зачем?

— Сейчас с «Лизой Алерт» сотрудничает Общероссийский народный фронт (ОНФ). Как вы в него вступили?

— Это история неполитическая. У нас есть задачи по поиску, которые надо решать. ОНФ взаимодействует с НКО [некоммерческими организациями]. Есть тусовка, с помощью которой можно проблемы решать, есть медийный ресурс. Это простые вещи. К примеру, надо провести круглый стол [о поиске пропавших] — у нас нет помещений и возможностей, а у ОНФ все это есть.

— Среди добровольцев наверняка есть и оппозиционеры. Как они относятся к тому, что вы участвуете в путинском движении?

— Конечно, оппозиционеры есть! Есть умеренные, есть неумеренные. В отряде вся палитра политических и религиозных взглядов — кого только нет! Но мы делаем общее дело, отряд у нас не имеет своей политической позиции. Я никому не могу прийти и сказать: «Почему у тебя такие взгляды?» Это его дело, его жизнь. То же самое относится и ко мне. Я могу иметь свои взгляды.

Но я не в «путинском движении». У меня есть задачи, которые я должен решить, по потребностям отряда. Я не могу их решить, будучи добровольцем, а решать их надо. Мы с ОНФ организуем круглые столы и публичные мероприятия для решения интересующих нас вопросов. Выносим в публичное поле обсуждение важных для нас законов — например, о местоположении.

— С другой стороны, вы критиковали закон о просветительской деятельности.

— Назовем так: критиковал. Ну пипец, хорош! Его приняли, и мы [«Лиза Алерт»], считай, не можем теперь идти в школу [чтобы пообщаться с детьми]. Это наша профилактика, на хрена нам ее запретили? С водой выплеснули ребенка.

— А из того же ОНФ, где есть и единороссы, не было сигналов? «Ты что наши законы критикуешь?»

— Никаких звонков, чего-то такого не было. У меня в ОНФ есть проект «Поиск», там своя повестка. Я же не хожу туда как на работу. У меня нет там круга общения, кроме НКО, с которыми у нас есть смежные вопросы. ОНФ не корпорация, в которую ты приходишь и все общаются.

— СМИ писали, что вы будете баллотироваться в Госдуму. Это так?

— Решение сложное. Я человек, который к этому не близок. Я советовался с главными для себя людьми, с семьей и с добровольцами. Решил: буду участвовать в этих выборах. Скорее всего, определился и с округом — это 208-й округ, ЦАО [Центральный административный округ] Москвы. Мне очень важен уровень поддержки, который я получу от людей, потому что я не хочу выдвигаться ни от каких партий.

— Что в них плохого?

— Ну какие партии? Я доброволец! Я последние шесть лет работаю вообще без начальников. Я не вижу добавленной ценности в партии. Я должен построиться, стать в ряды и чему-то следовать? Зачем мне это нужно?

Я пошел в добровольцы, потому что привык решать проблемы своими руками. Надо спасать людей — идем и спасаем людей. Я человек практический: у нас [добровольцев] есть проблемы, я собираюсь решать проблемы своими руками.

Но самовыдвижение — это тоже очень сложный путь. У нас сделано максимальное количество препятствий, чтобы пройти прямо было непросто. Я постараюсь пройти.

— Количество препятствий было хорошо видно во время кампании в Мосгордуму 2019 года, когда многих оппозиционных кандидатов не зарегистрировали из-за претензий к подписям. Начались протесты, с одной стороны, и веселые фестивали от городских властей — с другой. Вы тогда следили за этой кампанией? Как относились к происходящему в городе и городской политике?

— Нет, в 2019 году я не следил за этой историей. Сейчас начинаю разбираться. И вижу, что требования к независимым кандидатам очень жесткие — избыточно. С теми же подписными листами много безумных требований. Но я все равно настроен этот путь пройти.

— Почему вы выбрали ЦАО? Не логичнее ли выдвинуться в Подмосковье, где идут ваши поиски?

— 75% всех пропаж — город, и только 25% — лес! А ЦАО — потому что я здесь родился, вырос, женился. Где родился, там и пригодился. Большую часть времени я провожу здесь.

— Действующего депутата от округа знаете?

— [Николай] Гончар. Но лично с ним я не знаком. Знаю, что несколько поколений выросли при Гончаре. С момента рождения у них депутатом был Гончар.

— Я видел в метро ролики с вашим участием, плакаты на улицах тоже есть. Это такое взаимодействие с мэрией? Похоже на неформальную агитацию.

— Ролики — это социальная реклама. Совершенно неполитический проект, который мы запустили в апреле. Что касается плакатов — они направлены на популяризацию волонтерства и отряда в целом. Я там не главный герой. На плакатах фигурируют пять человек, все они — волонтеры отряда.

— У нас политика зарегулирована. Без одобрения власти выдвинуться и зарегистрироваться почти невозможно.

— Если бы была полностью зарегулирована, у нас бы не было оппозиции. 

— У нас ее и становится все меньше: кто-то сидит, кто-то уехал. Например, против бывшего депутата Госдумы Дмитрия Гудкова только что возбудили уголовное дело, и он предпочел уехать, заявив, что политика в России невозможна. Вы следили за этой ситуацией? Как относитесь с ней?

— Я не очень понимаю, что именно произошло с Дмитрием Гудковым, если честно. Не хочу претендовать на то, что я разбираюсь в этой ситуации. Если то, что Гудков говорит, правда, то ничего хорошего в этом нет. Я за право людей заниматься мирной политической деятельностью.

— Спрошу прямо. В СМИ были новости, что вы пойдете на выборы при поддержке мэрии Москвы. Некоторые наши источники во власти тоже упоминали об этом. Что на это скажете?

— Нет, это не так. Мое выдвижение и вообще политику я с мэрией не обсуждал. Я понимаю, что там есть специальные люди, которые занимаются внутренней политикой. Может быть, они сами мне позвонят и захотят пообщаться, но пока мне не помогают и не мешают.

— Избиратели вас тоже могут начать упрекать: мол, раз выдвинулся, то сотрудничаешь с властью.

— Можно ли этого избежать? Наверное, нет. Но, надеюсь, мне удастся пройти в Госдуму, донести до народа, что я хочу и чем могу быть полезен, что я могу решить практические вопросы. Минимум, с которым я пойду, он есть и сейчас.

— А что это?

— Закон о местоположении, теме уже 10 лет. Мы не можем ничего с ним сделать, мы уперлись. Масса законов проходят мгновенно — в народе Думу за это называют «бешеным принтером». Без объявления войны: утром есть законопроект, а днем его уже приняли во всех чтениях.

Мы знаем, что в среднем пять-шесть тысяч [пропавших] человек в год погибают с мобильным телефоном. Вот цена вопроса. Казалось бы, что мешает? Примите закон.

— Вам кажется, внутри Думы убедить депутатов будет проще?

— С трудом представляю ситуацию, когда я прихожу к группе депутатов и говорю: «Вот закон, который спасет пять тысяч жизней в год». А они отвечают: «Иди ты в пень!»

Внутрь просто никто не погружается, привыкли смотреть по верхам. В законе действительно есть сложные ситуации — поэтому его переносят: «Давайте еще подумаем, на следующую сессию отдадим». Такое прокрастинаторство. Но все несложно, надо просто глубоко погрузиться. Рассказать подробно, какие есть плюсы-минусы. Есть финансовые затраты, но они не катастрофические. Вот такое количество жизней, вот такое количество денег.

Будучи добровольцем, я собрать депутатов не могу — а будучи в Думе, я могу с ними пообщаться и официально, и неофициально.

— Вы сами упомянули «бешеный принтер». Есть ли смысл работать в «бешеном принтере»? Например, как бы вы сами проголосовали по последним законам, после которых выражение «бешеный принтер» снова вспомнили?

— Другой Думы — то есть органа, который принимает законы, — у нас нет. Поэтому, если не получается влиять на нее извне, надо идти и пытаться влиять изнутри. Я так думаю.

По закону о просветительской деятельности я уже говорил. Я против, потому что в этом виде закон не позволяет ни отряду «Лиза Алерт», ни многим другим людям, занимающимся просвещением по вопросам безопасности, вести работу со школьниками. И, соответственно, голосовал бы против. По физлицам-«иноагентам» тоже однозначно против голосовал бы.

Экстремизм — отдельная история, он посложнее. Если человек занимается реальным экстремизмом, насилием, пропагандой насилия, если он опасен для общества, он не должен никуда баллотироваться, конечно. Он в тюрьме должен сидеть.

Но за мирную политическую деятельность без коктейлей Молотова и призывов к революциям никого сажать не надо. Проблема в расширительном толковании понятия «экстремизм», в том числе и в судах.

— А есть мысли, что нужно конкретно вашему округу?

— Мы говорили с добровольцами, которые здесь живут. С друзьями. У меня есть свои мысли.

Это платные парковки. Еще есть огромные проблемы с шумом ночью, который людям спать не дает. Те же самокатчики! У меня друг работает в травматологии — там штабелями лежат как сами самокатчики, так и пострадавшие от них.

Есть темы, о которых я пока не знаю. Если выдвинусь, буду активно встречаться с жителями. Придется коммуницировать с мэрией, префектурой, управами. Надо будет разговаривать, убеждать, требовать, просить — по-разному. Люди будут пытаться решить с моей помощью локальные проблемы.

— И задавать политические вопросы. Жители ЦАО — люди осведомленные. Спросят про Алексея Навального, ваше к нему отношение.

— Житель ЦАО умный, это старые москвичи. Почему они оппозиционные? Потому что они много знают и понимают.

— Умный человек вас спросит: «Как вы относитесь к Навальному?»

— Нормально. Моя позиция: люди не должны сидеть за ненасильственные преступления. Человек никого не убил, не изнасиловал, не избил. Экономическое преступление — зачем он сидит в тюрьме? Сделайте такой размер штрафа, чтобы даже желание не возникало совершать такие действия.

— Если человек эти действия вообще совершил… Смотрите, вам же придется агитировать, размещать билборды, раздавать газеты. Если кандидату можно это размещать и если ему не мешают — значит, он связан с властью. Люди спросят об этом.

— Агитировать придется. Поддерживаю ли я власть? Наверное, нет! Если меня власть поддержит — хорошо. Не поддержит — ну нет так нет.

— А «Лиза Алерт» — это НКО?

— Нет, это общественное объединение. Это незарегистрированная организация.

— «Медуза» — это зарегистрированное СМИ. Нас признали «иноагентом». Но СМИ — «иноагентом» признали и VTimes, которые не имеют статуса зарегистрированного СМИ. У нас и социальные организации признают «иноагентами» — не только политические. С законом об «иноагентах», который так работает, надо что-то делать?

— У нас, как всегда, крайности. Если начинаем с чем-то бороться, боремся так, чтобы камня на камне не осталось. Здесь очень важна мера. Брать социальные организации и записывать их в «иноагенты» неправильно. Если это террористические экстремистские организации — наверное, да. Но все зависит от степени общественной опасности.

— ФБК не занимается экстремизмом.

— Нужна мера. Говорить, что закон об «иноагентах» вообще не нужен, наверное, я не буду. Я думаю, что, если всех сторонников Навального оптом признать экстремистами и начать преследовать, мы добьемся только одного. Люди станут более злыми и более радикально настроенными. От этого точно никто не выиграет.

— Так, может, поменять эти законы, чтобы их использовали в меру?

— Свою наболевшую повестку я знаю хорошо. Об остальной повестке профессионально судить я пока не могу. Там огромный пласт законов. Какие-то самые больные темы за месяц, может, изучу. Пока я не эксперт.

— Те же НКО могут прийти к вам — как к коллеге, по сути, — и попросить решить проблему с «иноагентством».

— Придут, и мне надо изучить этот вопрос, чтобы быть подготовленным.

— Выборы — дело затратное. Это миллионы рублей, деньги будут нужны. Откуда вы их будете брать?

— Это вопрос, над которым я ломаю голову: деньги, конечно, потребуются. Я прошелся по друзьям, по добровольцам — у нас есть люди разного достатка. Кто-то обещал поддержку, сказал: «Мы будем готовы». Но нужно сильно больше, чем мне пока готовы дать. Если кто-то готов на кампанию дать — буду благодарен!

— А если деньги предложит власть или «Единая Россия»?

— Я не готов брать из любых источников. Я не готов брать деньги сильно справа и сильно слева. Я не готов брать деньги под обязательства: вот тебе три миллиона, но ты нам будешь что-то должен сделать. 

— Можете ли вы оказаться во фракции «Единая Россия» после выборов?

— Там есть деньги, но я не готов идти в партийную кассу. И не готов идти во фракцию. Я сейчас потрачу тучу усилий, денег на сбор подписей явно не для того, чтобы присоединяться к фракции. Ни в ЕР, ни в ЛДПР, ни в СР. Я хочу быть независимым депутатом. Хочу представлять интересы жителей. Это будет очень сложно, но я постараюсь путь пройти.

— Участие в выборах — рискованный шаг с точки зрения репутации. Сейчас вы доброволец. А завтра, по мнению многих, — кандидат от мэрии или власти.

— Это огромные риски, я на краю. Да, сейчас я доброволец. Политическая история для меня неизвестна, я вступаю в нее в первый раз, и это огромные риски. Такие люди, как я, должны быть в Госдуме, я этот шаг должен сделать.

То, о чем вы говорите, — может быть. Но все опять же зависит от коммуникации. Как я построю диалог, как смогу объяснить людям, что это для их пользы и какие задачи я решаю. Всем не объясню, иллюзий нет. Если большая часть поймет — это уже хорошо.