Европейские политики опасаются «момента Франца Фердинанда» — внезапной эскалации, которая втянет их страны в прямой конфликт с РФ Насколько корректно сравнивать сегодняшний день с преддверием Первой мировой? Отвечает историк Алексей Уваров

В конце сентября 2025 года европейские чиновники и политики рассказали изданию Politico, что из-за российско-украинской войны на континенте сложилась ситуация, очень напоминающая преддверие Первой мировой. Многие из них полагают, что Европа стоит на пороге «момента Франца Фердинанда», то есть события, которое резко и внезапно приведет к эскалации — и втянет их страны в прямое военное столкновение с Россией. По просьбе «Медузы» историк Алексей Уваров рассказывает о ситуации накануне начала Первой мировой войны — и о том, можно ли сравнивать ее с текущим моментом.

Аудиоверсию этого текста слушайте на «Радио Медуза»

Почему локальный конфликт Сербии и Австро-Венгрии спровоцировал Первую мировую войну?

Европа шла к Первой мировой войне через цепочку кризисов и обострений.

Несколько столетий судьбу Балкан определяло соперничество трех империй: Османской, Австрийской (позднее Австро-Венгерской) и Российской. После Русско-турецкой войны 1877–1878 годов на европейской карте возникли новые независимые государства Болгария, Сербия и Румыния. Каждое из них стремилось возродить былое средневековое величие — вроде «Великой Сербии» или «Великой Болгарии».

К началу XX века эти молодые страны усилились. В 1911–1912 годах Италия напала на Османскую империю и захватила Ливию, показав, что османские владения можно безнаказанно отбирать силой. В Первой Балканской войне они вытеснили Османскую империю почти со всех европейских владений. Однако вскоре начали соперничать между собой за передел этих территорий во время Второй Балканской войны. Среди трех новых независимых государств Сербия оказалась в особом положении: страна росла, но оставалась без выхода к морю. А многие земли, на которые претендовали сербские националисты, входили в состав Австро-Венгрии.

Сама Сербия оставалась политически нестабильной: в 1903 году группа офицеров во главе с Драгутином Димитриевичем («Аписом») убила короля Александра Обреновича и королеву Драгу, приведя к власти династию Карагеоргиевичей. Эти радикальные офицеры создали подпольные структуры вроде организации «Черная рука», которые поддерживали сербский национализм за пределами страны, снабжали оружием и организовывали диверсии и теракты на территориях Австро-Венгрии, чтобы объединить южных славян под сербским руководством.

Россия, утратив прежнее влияние на Болгарию, сделала ставку на Сербию как на инструмент своего присутствия на Балканах и давления на Австро-Венгрию. Петербург рассматривал регион как зону жизненных интересов — и имел виды на проливы Босфор и Дарданеллы. Для империи, которая зависела от Черного моря, контроль над выходом в Средиземное море оставался давней стратегической целью. Во время Балканских войн 1912–1913 годов, когда болгары разгромили Турцию и приблизились к Константинополю, российский МИД пришел в ужас и всеми средствами пытался остановить их продвижение, опасаясь, что болгарское завоевание проливов сорвет собственные планы России.

После того как отношения с Болгарией испортились, именно Сербия стала главным проводником российской политики на Балканах. Ей помогали вооружаться, обещали защиту от давления Австро-Венгрии — и тем самым укрепляли уверенность среди сербских лидеров, что в случае конфликта страна может рассчитывать на поддержку России.

Допустим, но при чем тут Германия, Франция и Англия?

Спор Австро-Венгрии с Сербией мог остаться региональным, если бы не система союзов и стратегические интересы империй в начале XX века.

Германия с конца XIX века выступала главным союзником Вены и считала, что сохранение целостности Австро-Венгерской империи жизненно важно для баланса безопасности в Европе. Франция, напротив, после поражения в войне с Германией 1871 года стремилась вернуть потерянные земли — Эльзас и Лотарингию — и сдержать германскую военную угрозу.

В одиночку Франция проигрывала Германии в размере экономики и армии и поэтому стремилась заполучить в союзники Россию, чтобы угрожать Берлину войной на два фронта. Поэтому на рубеже веков Франция выдала России несколько очень крупных финансовых займов для усиления армии. Заодно Франция оказывала поддержку союзникам России. В частности, Сербии.

Конечно, все эти обстоятельства не означали, что Франция, Германия и Россия должны были начать войну. Более того, они стремились предотвратить большой международный вооруженный конфликт — и надеялись сдерживать его благодаря наращиванию военных мощностей. Планы превентивной войны действительно разрабатывались в генеральных штабах держав, включая Германию, однако такая стратегия однозначно не была предпочтительной.

С Великобританией все было еще сложнее. Накануне Первой мировой войны эта империя жила в логике «Большой игры» — глобального соперничества с Российской империей за влияние в Центральной Азии, Персии, на Ближнем Востоке и за контроль путей к Индии. Отношения Лондона и Петербурга долгое время оставались откровенно враждебными: британская дипломатия опасалась российского выхода к теплым морям и усиления на Балканах, а российская — британского контроля над проливами.

На этом фоне Германия быстро наращивала промышленную мощь, флот и колониальные амбиции, становясь новым соперником Британии. Но вплоть до самого лета 1914 года в Лондоне не существовало единого понимания, кто представляет большую угрозу: традиционный противник, то есть Россия, или стремительно усиливающаяся Германия. Часть британской элиты по-прежнему видела в Петербурге главного конкурента, другие же все больше опасались Берлина и его флота. При этом Великобритания вела постоянные переговоры и с Россией, и с Германией, чтобы выработать понимание и снизить напряжение в сложных темах. В частности, по колониям с Германией, по разделу сфер влияния в Азии с Россией. 

Многие современники и участники Первой мировой пишут, что война была неизбежна. Значит, с какого-то момента ее нельзя было предотвратить? 

Это очень интересный феномен.

Историк, профессор Кембриджского университета Кристофер Кларк изучал восприятие современниками начала Первой мировой войны в книге «Сомнамбулы: Как Европа пришла к войне в 1914 году». Он показал, что участники событий часто задним числом придавали произошедшему вид исторической необходимости. Наблюдая реальное положение дел, они быстро переходили от факта к идее, что так и должно было быть.

Такой эффект «нормативной силы фактов» создает иллюзию фатальности, вытесняя из памяти случайности, ошибки, возможности выбора и дипломатические развилки, которые реально существовали до начала войны в августе 1914 года. Кларк приходит к выводу, что война не была предопределена и не становилась неизбежной в каком-то одном моменте. Напротив, к ней привела цепочка решений, просчетов, амбиций и эскалации. А ощущение «неизбежности» возникло уже после того, как события развернулись — и их участники попытались ретроспективно придать им смысл.

Кларк отмечает, что представления о «неизбежности» войны имели важную психологическую и политическую функцию: они позволяли правящим кругам снимать с себя личную ответственность за принятые решения. Если исход событий кажется предопределенным, то политика превращается не в выбор между разными сценариями будущего, а в простое следование якобы неотвратимому ходу истории.

К весне 1914 года во многих правительственных кругах мыслили именно таким образом. Вместо поиска дипломатического решения они воспринимали растущее противостояние как данность. Такое самоустранение от ответственности сделало путь к войне легче и быстрее — решения принимались с ощущением, что свобода действия руководителей государств все равно ограничена судьбой и неизбежными законами международной политики.

Но ведь кажется, что к июлю-августу 1914 года уже все хотели, чтобы война началась? 

Нет.

На момент покушения в Сараево нельзя однозначно сказать, что все страны хотели войны и сознательно шли на эскалацию.

После убийства Франца Фердинанда Австро-Венгрия почти месяц обсуждала ответ: внутри руководства империи в пользу начала боевых действий высказывались далеко не все. Особенно против войны выступал премьер-министр Венгрии Иштван Тиса. Только 23 июля 1914 года Австро-Венгрия предъявила Сербии жесткий ультиматум.

Десять пунктов этого ультиматума требовали: запрет антиавстрийской пропаганды, роспуск националистических организаций, увольнение офицеров, причастных к убийству Франца Фердинанда, арест и наказание виновных, а главное — допуск австрийских следователей и полиции на сербскую территорию для участия в расследовании. При этом, важно отметить, что представители сербских властей действительно участвовали в подготовке заговора. Именно организация «Черная рука» под руководством начальника сербской военной разведки Драгутина Димитриевича снабдила террористов оружием и помогла им перебраться в Боснию. 

Несмотря на жесткость таких условий, сербское руководство даже рассматривало возможность принять ультиматум. Принц-регент Александр телеграфировал Николаю II и сообщал, что Сербия не сможет защитить себя — и готова принять те пункты ультиматума, которые российский император сочтет нужными. До поступления конкретных сигналов из Петербурга в сербском кабинете отсутствовала твердая линия. Одни министры говорили о сопротивлении, другие — о необходимости смириться с требованиями ультиматума ради сохранения мира. 

Россия решила выступить как покровитель Белграда, чтобы сохранить свое влияние на Балканах — и не допустить усиления Австро-Венгрии и Германии в регионе. 26–29 июля 1914 года в Петербурге обсуждали частичную мобилизацию как инструмент давления на Вену.

Вскоре военные круги во главе с начальником штаба Николаем Янушкевичем и военным министром Владимиром Сухомлиновым убедили Николая II, что без всеобщей мобилизации Россия окажется уязвимой. В особенности если в войну вступит Германия. Поэтому уже 30 июля российский император подписал указ о всеобщей мобилизации.

На этом фоне стороны попытались снизить эскалацию: Николай переписывался с немецким кайзером Вильгельмом II, предлагая заморозить мобилизацию, если Австро-Венгрия согласится не нападать на Сербию. Германия, получив известие о российской мобилизации, направила в Петербург ноты протеста, настаивая на ее отмене и подчеркивая, что война с Россией не является целью Берлина. Таким образом Вильгельм II пытался сохранить шанс на переговоры.

В Петербурге отказались от отката: военные считали его технически и политически невозможным, а министр иностранных дел Сергей Сазонов убеждал Николая, что уступка подорвёт престиж и безопасность страны. В итоге мобилизация продолжилась — и 1 августа 1914-го Германия объявила войну.

Чтобы обезопасить западный фронт, Берлин потребовал от Парижа сохранить нейтралитет и гарантий, что французские войска не поддержат Россию. Одновременно Германия выдвинула условие — позволить проход ее войск через Бельгию и Люксембург, чтобы обеспечить безопасность границ. Франция отказалась давать такие гарантии, сославшись на свои союзные обязательства — и на необходимость защищать собственную территорию. Поэтому немецкое руководство решило действовать на опережение: 3 августа Германия объявила Франции войну, а уже в ночь на 4 августа немецкие войска вторглись в Люксембург и Бельгию. Наступление на западном фронте началось раньше, чем Россия успела завершить мобилизацию.

Именно нарушение Германией нейтралитета Бельгии определило позицию Великобритании. До августа 1914 года Лондон не имел жестких союзных обязательств перед Францией и Россией — и колебался между осторожным невмешательством и поддержкой Антанты. Однако именно Лондон закрепил гарантии независимости Бельгии в 1839 году — и этот договор был важным элементом британской внешней политики.

Когда ночью 4 августа стало известно о вторжении германских войск в Бельгию и занятии Люксембурга, кабинет премьер-министра Асквита расценил это как прямое нарушение международных соглашений — и угрозу потерять контроль Британии над побережьем Ла-Манша. Под давлением общественного мнения и собственного стратегического расчета о сохранении баланса сил в Европе правительство приняло решение вступить в конфликт. Вечером 4 августа 1914 года Великобритания объявила войну Германии.

Хорошо, но ведь они могли поступить иначе? Почему европейские государства ввергли себя и других в мировую войну?

Ослабление Османской империи и Балканские войны обнажили ключевую проблему европейской дипломатии — отсутствие общих правил для урегулирования конфликтов. Тогда не существовало международных организаций или устойчивых многосторонних механизмов, которые могли бы справиться с масштабными кризисами.

Подталкивало Европу к войне и глубокое недоверие империй друг к другу, даже внутри союзных блоков. Системы Антанты и Тройственного союза на деле нельзя было назвать монолитной и прозрачной — союзники часто сомневались в готовности друг друга выполнить обещания и действовать последовательно.

К 1914 году Россия и Великобритания сохраняли прохладные отношения, но это не делало амбиции обеих империй осторожнее. Наоборот, опасаясь, что формальный союзник может уклониться от выполнения своих обязательств в случае войны, каждая из сторон старалась действовать более решительно.

Во франко-российском союзе тоже царили сомнения. Париж не был уверен, что Россия выдержит давление Германии, а Петербург опасался, что Франция может сдаться или искать компромисс. Это тоже усиливало воинственность — каждый хотел продемонстрировать надежность и силу, чтобы удержать союзника. Внутри самих правительств ситуация оставалась нестабильной: разные фракции в МИДах и военных ведомствах боролись между собой, посылая за рубеж противоречивые сигналы.

Все это делало систему Тройственного союза крайне непрозрачной — и усиливало страх оказаться в одиночестве в случае войны. Такая атмосфера взаимного недоверия объясняет спешку летом 1914-го. Лидеры России, Великобритании и Франции предпочитали идти на риск войны, а не пытаться выиграть время для дипломатии.

Но ведь все были уверены, что война быстро и легко закончится? 

Не совсем.

Часто можно слышать мнение, что страны-участницы Первой мировой верили в «короткую войну» и победные парады уже до конца 1914 года. Однако это сильно упрощенная картина. Даже в немецком штабе звучали голоса, которые предупреждали: будущая война станет «утомительным и кровавым продвижением вперед», а начальник штаба Гельмут фон Мольтке признавал, что она может растянуться на годы и принести невообразимые разрушения.

Премьер-министр Британии Асквит еще в июле 1914 года писал о приближении «Армагеддона», французские и российские генералы говорили о «войне на истребление» и даже об «исчезновении цивилизации». Ключевые фигуры понимали масштаб риска, но в условиях отсутствия международных механизмов сдерживания и нарастающего страха за баланс сил считали, что отступить невозможно.

Насколько можно переложить события начала Первой мировой на текущую ситуацию? 

С большим трудом.

В современном мире есть куда более развитая и, что важно, гораздо более прозрачная система международной дипломатии, которая все еще предоставляет возможность решать конфликты путем переговоров. Да, она не смогла предотвратить полномасштабную российско-украинскую войну. Однако многие страны, от Индии и Пакистана до Армении и Азербайджана используют переговоры для прекращения войн и предотвращения новых. 

Особенность политики предвоенной Европы объясняется динамичным взаимодействием множества империй, которые были примерно соизмеримы друг с другом в военном отношении. А их участие в союзах могло меняться. В текущий момент ни одна страна Европы не может противостоять России в одиночку — их сдерживает участие в ЕС и НАТО.

Само сравнение сегодняшней политической обстановки с преддверием Первой мировой и ожидание «момента Франца Фердинанда» напоминает, скорее, самосбывающееся пророчество. Даже после его убийства и предъявление ультиматума у стран оставалось пространство для принятия других решений. То, что развилки были пройдены именно таким образом — это не следствие предопределенности истории, а решений конкретных политиков. Так же и сегодняшние политики несут ответственность за то, как именно они поведут себя в случае эскалации противостояния с Россией — и какие пути решения потенциального прямого конфликта они готовы искать.