«Ощущение, что все вокруг в огне» Из-за нового закона жизнь транслюдей в России стала невыносимой. Одни бегут из страны, другие готовятся к этому. Вот только три таких истории

В июле в России приняли закон, запрещающий трансгендерный переход (власти называют его законом о «смене пола» — мы уже рассказывали, почему такие формулировки унизительны и некорректны). Теперь трансгендерные люди в РФ не могут поменять гендерный маркер в документах, легально купить необходимые (а на определенных этапах перехода — жизненно важные) препараты, усыновлять детей и быть их опекунами. Более того, власти могут расторгнуть брак человека, ранее изменившего гендерный маркер в документах. В таких условиях многие транслюди стремятся уехать из страны. «Медуза» поговорила с теми, кто уже находится за границей или планирует свой переезд.

Джей Альберг

27 лет, трансгендерный мужчина. Переехал в Германию из Петрозаводска

Я переезжал по волонтерской программе ESC в Гамбург еще в конце 2021 года. Изначально планировал вернуться в Россию, но после начала полномасштабного вторжения решил остаться в Германии. В миграционной службе мне предлагали подавать [заявку] на убежище как трансперсоне из России, но я получил статус фрилансера и планирую дальше оставаться в Германии по работе — я проектный менеджер. 

Я начал гормональный и хирургический переход [еще в России] в 2020 году, документы поменял летом, во время пандемии. Так было проще [чем в другой стране], потому что за границей переход занимает не один год: пока психиатр даст направление на гормональную терапию и смену гендерного маркера, в Германии требуется около двух лет. В России мой переход был довольно быстрым, потому что я не наблюдался у психиатра. Комиссия [в Москве] выдала мне справку, и я уже мог проходить через [медицинские] изменения. Но фактически я занялся этим только через год: были трудности с деньгами. 

Тестостерон в России купить сложно, потому что он входит в список сильнодействующих веществ — его можно купить в аптеке только по рецепту. Поэтому его часто ищут на черном рынке, в основном бодибилдеры. Мне приходилось несколько раз возвращаться [из аптеки] к врачу, чтобы он правильно выписал мне рецепт: не все точно знают, как он оформляется. 

Когда я переезжал, вопрос перевозки лекарств был очень актуален: я не был уверен, получится ли быстро найти врача, который выпишет мне тестостерон. Я переводил все свои документы и рецепты [на препараты], чтобы на границе ко мне не возникло вопросов, но в итоге меня так и не спросили про лекарства. Хотя врач не имела права выписывать мне препараты на длительный срок: рецепт выдают максимум на 10–12 недель, а мне дали два рецепта на полгода. Врач это сделала из сочувствия. Но такое [количество лекарств на границе] все равно формально могут счесть контрабандой и привлечь к ответственности за провоз запрещенных препаратов. 

Тем, кто решит делать переход в Германии, сначала надо получить [легальный] статус, и только потом можно вносить изменения [касающиеся гендера] в документы. Сейчас рассматривается новый законопроект, облегчающий эту процедуру. Раньше процесс [трансгендерного перехода в Германии] проходил через суд, который назначал психиатрическую экспертизу, но сейчас, если примут новый закон о самоопределении, предъявлять медицинские справки в суде будет не нужно — изменить гендерный маркер и имя можно будет через местные загсы. 

Сейчас я на связи с несколькими ребятами [транслюдьми в России], которые планируют уезжать, помогаю им найти информацию о переезде. Они либо думают, что делать и куда бежать, либо отчаиваются, так как считают, что за границей их ничего не ждет. Это типичное мышление многих молодых людей, которые не чувствуют уверенности в своих силах, не владеют иностранными языками, не имеют накоплений. Экономически трансгендерные люди — непривилегированное сообщество. У них часто бывают проблемы с трудоустройством: гендерная дисфория мешает выстраивать коммуникацию с другими людьми, заниженная самооценка и другие факторы способствуют этому.

Теона

32 года, трансгендерная женщина. Переехала в Кыргызстан из Москвы

Моя квир-идентичность была только одним из доводов для переезда, но довольно весомым. Другие связаны с моей политической и протестной деятельностью, которой я [как художница] активно занимаюсь с 2011 года. 

В каком-то смысле мне повезло: меня ни разу не ловили [на протестах], я не подвергалась преследованиям. Но незадолго до начала войны, когда был «кровавый январь» в Алматы, появилось ощущение, что я просто не могу не выйти на очередной одиночный пикет — против ввода войск ОДКБ в Казахстан. Я понимала, что это небезопасно, но все равно пошла. Простояла у посольства Казахстана [в Москве] секунд тридцать, после чего меня задержали, обыскали — и быстро сфабриковали историю о том, что я «участвовала в массовом протесте». Собрали в одно дело мой случай и случаи других людей, которые тоже протестовали [в тот же день], но в другие часы и в других местах. 

В итоге мне «нарисовали» административку, назначили штраф. А потом менты стали приходить домой к моим родителям, причем с неправильными документами — пытались выяснить, где я, что делаю, и в целом провести с моей семьей воспитательную беседу. Причем у них были с собой неправильные документы: не на Федора Олеговича, а на Олега Федоровича — на что родители говорили, что «здесь такой не живет». 

Пока все это происходило, началась война. Я подписала петицию, с которой выступили мои товарищи-художники, — не сотрудничать с институциями, не осудившими вторжение в Украину. За некоторыми подписантами стали «охотиться» фээсбэшники, к моей знакомой и ее родителям приходили: спрашивали, знают ли они, чем занимается их дочь, где она. Подробностей про давление ФСБ на авторов петиции я не знаю — их не обсуждали из соображений безопасности. Но одним пришлось экстренно уезжать, другим — скрываться в чужих квартирах.

24 февраля [2022 года] мы с подругой разрисовали себе одежду [антивоенными] лозунгами: если у тебя нет сил говорить, можно хотя бы показывать, как ты относишься к происходящему. В этих расписанных лозунгами вещах мы выходили на улицу, и люди спрашивали: «Как вы не боитесь?» И самое неприятное, что [после этого] мне стало реально страшно.

Потом возникли проблемы и с работой. Из институций, с которыми я сотрудничала, против войны выступили только Центр имени Мейерхольда (ЦИМ) и «Театр.doc». И если с «Театром.doc» [властям] сложно что-то сделать — его уже несколько раз вынуждали переехать, арестовывали счета, прямо вламывались на спектакли, но театр все равно существует, — то ЦИМ закрылся. 

Помимо этого, была еще одна проблема: я лейтенант запаса, поэтому опасалась, что меня призовут. Незадолго до войны у меня закончился загранпаспорт, и мне не хотелось его восстанавливать из-за бюрократических трудностей. [В марте 2022-го] я переехала в Кыргызстан: для меня важно присутствие близких людей, а в Кыргызстане, в основном благодаря усилиям [художника] Чингиза Айдарова и друзей из Театра 705, очень быстро образовался круг «моих» людей. 

Ирония в том, что я много лет жила в стране, где было относительно либеральное законодательство относительно гендерного перехода, а совершать его стала в стране [Кыргызстане], где смена гендерного маркера запрещена с 2020 года, хотя сама процедура перехода здесь разрешена.

На решение проблем, связанных с медицинским переходом, у меня ушло около полугода: [надо было] найти специалистов, пройти обследования. Сейчас у меня идет только третий месяц гормональной терапии. В Кыргызстане нет хороших гормональных препаратов с «чистыми» дозировками, поэтому трансфеминные люди здесь в основном делают переход с помощью противозачаточных. Можно смягчить процесс, наблюдаясь у эндокринолога, но, по сути, все делается на коленке.

Чем более успешен твой переход и чем меньше ты похож на человека в твоих документах, тем больше вопросов возникает у властей. Изменения в моей внешности произойдут через полтора-два года, и тогда начнутся проблемы [с несоответствием внешности и данных в документах] — тут особо нет вариантов.

Свою трансидентичность я осознавала с детства, хотя подростком хотела выглядеть максимально «нормальным», «мужественным» парнем. Вопрос перехода встал в последние десять лет, но я не предпринимала никаких действий. У меня было абсурдное представление, что если я начну его делать, то стану счастливее как человек, но при этом моя социальная и профессиональная жизнь разрушится. Долгое время мне казалось, что нельзя быть трансженщиной-переводчицей, журналисткой, ведущей новостей, актрисой или художницей. Там правда есть свои сложности, но, думаю, мне просто требовалось время, чтобы самой принять [мысль о значимости перехода]. 

Важным фактором, который помог мне окончательно принять это решение, стала долговременная терапия, уже после переезда [в Кыргызстан]. Повлияло и принятие гомофобных законов [в России]: я начала говорить [в своих соцсетях] о смешанной гендерной идентичности как раз на фоне принятия пачки таких законов в РФ. Мне казалось, что если молчать, то тебя как бы не существует и ты играешь на руку тем, кто тебя ненавидит. Думаю, сейчас очень важно открыто заявлять о своей идентичности на фоне роста правых настроений в мире и России, хотя я и не могу требовать этого от других.

Мои друзья [транслюди] в России решили, что нужно форсировать процесс перехода, когда услышали о законопроекте. У меня есть друг-трансмужчина, который в РФ прошел за это время все процедуры, чтобы успеть поменять документы. Возможно, в других обстоятельствах человек бы тянул, но сейчас пришлось делать все оперативно. 

По многим параметрам я в уникальном положении: меня очень поддерживают семья и окружение, но это, к сожалению, исключение. Еще у меня есть привилегия в виде работы продюсеркой и переводчицей в европейском продакшене. Здесь никому не важно, как я себя идентифицирую. Обычно поиск работы у трансчеловека связан с очень большой неопределенностью. Поэтому я крепче держусь за свою работу, чем делала бы это в других обстоятельствах. 

Ренат

21 год, трансгендерный мужчина. Находится в России, но планирует уезжать

Я не торопился [с переходом]. Думал сначала позаниматься с психотерапевтом, чтобы унять эмоции, потихонечку накопить на [медицинскую] комиссию, потом на ГРТ [гормональную терапию]. И до последнего надеялся остаться в этой стране. Но так как это началось (закон о запрете трансгендерного перехода вступил в силу, — прим. «Медузы»), сейчас в спешке буду менять документы. Комиссию я уже прошел, на днях поеду за справкой.

Я надеялся, что сначала пройду ГРТ, а потом сменю гендерный маркер в документах. А теперь получается, что я [с внешностью женщины] не соответствую своему паспорту [с мужским гендерным маркером]. И уже готовлюсь к тому, что придется разбираться с врачами [из-за нового гендерного маркера в документах], что начнется «веселье» с военкоматами.

Понимаешь, что неясно, как жить дальше [в России]. На переезд я собрал уже 9 тысяч рублей. Для релокации не хватает, но мы с невестой [все равно] будем делать загранпаспорта. Опять же никогда бы не подумал, что придется открывать сбор [средств среди неравнодушных]. Но тут уже приходится.  

Родственникам я еще не аутнулся [не рассказал о своей идентичности]. Знают пока только моя будущая жена и психотерапевт. Про переезд я тоже не говорил. Рассказал коллегам, с которыми у меня доверительные отношения. Начальнице объяснил, что либо мне придется уходить, либо я перевожусь на удаленку [она одобрила второе]. Я художник, так что без проблем могу работать удаленно.

Конкретно в нашем случае до отъезда еще далеко, я это понимаю. Год точно. В данный момент мы поселились в глухой деревне, в доме родителей, чтобы откладывать на будущий переезд как можно больше денег. А их понадобится очень много, потому что у [будущей] супруги инвалидность, надо иметь лекарства впрок. Кроме того, у нас много животных — всех нужно чипировать, стерилизовать, привить. Все это уже в процессе. Написал список дел, которые нужно выполнить: делаем заграны, закрываем долги. Стараюсь собрать хорошее портфолио — было бы идеально найти работу по специальности за рубежом. 

Мы надеемся подать [заявление] на убежище. Думаем про Испанию, так как там, насколько мне известно, получить его проще всего. Будем связываться с какой-нибудь организацией, помогающей ЛГБТК-беженцам, но это ближе к делу.

Я просто не представляю, какая нагрузка сейчас на волонтеров — сколько людей страдает. Ощущение, что все вокруг в огне. Нужно быстро что-то решать, менять и уезжать. Я почти не сплю. Ужасно, во что превратилась жизнь. Были уже суицидальные мысли, но у меня семья, так что буду стараться сделать, что возможно.