Никого ни в чем невозможно убедить Буча — тот случай, когда все стало ясно очень быстро. Максим Трудолюбов пытается понять, почему же кто-то до сих пор верит в «фейки» и «провокацию»

Страшная картина событий в Буче прояснялась постепенно, но все-таки довольно быстро — в течение короткого промежутка времени после освобождения города. Уже в первые дни появились фотографии с телами убитых мирных жителей, снятые международными журналистами. Спустя несколько суток «Медуза» провела первую подробную реконструкцию событий, а еще через несколько недель проанализировала съемки убийств с дрона. К концу 2022 года картина стала почти абсолютно ясна благодаря The New York Times, которая изучила записи с уличных камер, установленных в Буче. И тем не менее все те же версии российской пропаганды, которые появились еще год назад (об украинском «фейке» и западной «провокации»), до сих пор у нее в ходу. Редактор рубрики «Идеи» Максим Трудолюбов пытается разобраться в том, почему даже при наличии бесспорных доказательств, которые не так сложно найти, некоторые люди отказываются верить в очевидное. Для этого он анализирует историю СМИ — и особенности человеческой психики.

Возможность обращаться сразу к миллионам людей во многом определила историю ХХ века. Начиналось все с массовости, используемой не в политических, а в коммерческих целях. Издатели газет, ориентированных на широкую публику, сильно демократизировали обсуждение светских тем. Во второй половине XIX — начале XX века французская газета Le Petit Journal, американские The New York World Джеймса Пулитцера и The New York Journal Уильяма Херста, а еще русская «Газета-копейка» принялись бороться за внимание «всех», а не избранных.

Издатели декларировали борьбу с несправедливостью и коррупцией, стремление к общему благу и внимание к нуждам широких слоев общества. Джеймс Пулитцер призывал тех, кто сменит его в руководстве газеты St. Louis Post-Dispatch (это был его первый проект, до переезда в Нью-Йорк), «никогда не удовлетворяться простым печатанием новостей, всегда быть радикально независимыми, никогда не бояться нападать на неправоту, будь то хищническая плутократия или хищническая бедность».

Издатели «Копейки» верили, что «только дружной, мирной, созидательной работой и борьбой против всякой неправды и тьмы можно слить воедино все деятельные силы страны, залечить тяжкие раны прошлого — и создать новую, красивую и справедливую жизнь, о которой мечтал покойный Чехов». 

Рождение постправды

Дешевые газеты создали массовую аудиторию как таковую. Но при всем благородстве изначальных намерений у массовости тут же обнаружились оборотные стороны: упрощение и преувеличение, погоня за сенсациями и скандалами. Редакторы пользовались этими средствами для повышения тиражей, опытным путем выяснив, что привлекает читателей, а что отталкивает. Пресса, которую стали называть «желтой», или «бульварной», сыграла свою роль в разжигании ура-патриотизма, национализма, уличных волнений и революций.

Например, хорошо известна роль изданий Уильяма Херста в нагнетании общественной истерии вокруг американо-испанской войны 1898 года. А на рубеже XIX—XX веков бульварные газеты Франции (и не только Франции) стали ареной столкновения сторонников и противников виновности Альфреда Дрейфуса в ходе известного судебного процесса. 

Термин «постправда» распространился в мире только в 2016 году, после референдума о выходе Великобритании из состава Евросоюза и выборов в США, на которых победил Дональд Трамп. Оксфордский словарь английского языка тогда признал существительное и прилагательное post-truth (прилагательное, например, в выражении post-truth politics) словом года. Появление феномена так называемых альтернативных фактов (который свидетельствует о том, что социум не способен договориться даже о том, что реально случилось, а что нет) тогда произвело впечатление на многих.

Но если почитать описания общественных дискуссий во Франции в годы «дела Дрейфуса», возникнет ощущение дежавю. Общество и элиты были поляризованы, одни знаменитые интеллектуалы и люди искусства оказались на стороне Дрейфуса, другие — в числе тех, кто был уверен в его виновности и предательстве. Старшее поколение одной семьи могло быть «антидрейфусарами», а младшее — «дрейфусарами». 

На протяжении многолетнего процесса доказательная база обеих сторон менялась, всплывали все новые факты, которые тут же ставились под сомнение. В итоге прибегали к «аргументам от убеждений». Говорили, что французский аристократ и офицер (то есть Фердинанд Эстерхази, истинный предатель) просто не может заниматься шпионажем, ведь это позорит честь страны. А еще Дрейфус — еврей, напоминали скрытые и открытые антисемиты, которых в Европе в то время было предостаточно. Те, кто защищал Дрейфуса, призывали опираться на факты и приводили теории (иногда, впрочем, ошибочные), посвященные тем, кто действительно мог быть виновен. Очень долго они оставались в меньшинстве.

Согласно современному определению, постправда — это ситуация, в которой «факты менее влиятельны в формировании общественного мнения, чем эмоции и убеждения». Постправда была уже тогда, не было только такого слова. 

Власть редактора 

Люди, строившие тоталитарные режимы ХХ века, росли на кричащих газетных заголовках и памфлетах вроде знаменитого текста Эмиля Золя «Я обвиняю!» Очень многие из создателей коммунизма и фашизма, включая Ленина, Троцкого, Муссолини или соратника Гитлера Юлиуса Штрейхера, были по своему дореволюционному роду деятельности журналистами, издателями и публицистами крайних взглядов. Крайне левые и крайне правые деятели (коммунисты и фашисты), у которых медийного опыта оказалось больше, чем политического, лучше конкурентов понимали, что нужно делать в новом мире: дискредитировать и противоположный фланг, и центр политического спектра. 

Если Уильяму Херсту приходилось скупать конкурирующие издания, чтобы расширять аудиторию и зарабатывать больше, то Троцкому и Муссолини, а позже и Гитлеру достаточно было применить силу, чтобы сделаться медиамонополистами на конкурентных прежде рынках. При этом их «доход» исчислялся не деньгами, а количеством людей, марширующих колоннами. Монополия позволяла замалчивать все, что массовому человеку не нужно было знать, позволяла делать ложь достоянием массовой аудитории. Теории заговора, даже давно разоблаченные, вроде «Протоколов сионских мудрецов» (о том, как «евреи тайно управляют миром»), распространялись в нацистской Германии с одобрения и поощрения властей. Они публиковались, в частности, в массовой газете нацистов Völkischer Beobachter. 

ХХ век был веком коммуникаций, построенных на идее вещания. Вещательные технологии позволяли распространять информацию и идеи однонаправленно — от одного ко многим, из единого центра на всю страну или на несколько стран. Добившись контроля над главным источником вещания, запретив альтернативные и заглушив заграничные «голоса», политические власти получали монопольный доступ к миллионам слушателей и зрителей. Отобранные и контролируемые журналисты и дикторы могли наполнять вещательные каналы любым содержанием.

Среди людей, собиравшихся у радиоточек (а позже у телевизоров), конечно, были те, у кого хватало образования и скепсиса, чтобы не принимать услышанное за чистую монету. Но даже умные скептики были частью — только ироничной и недовольной частью — массовой аудитории. Большинство жителей огромного Советского Союза после десятилетий господства центральных медиа говорили на одном и том же языке, цитировали одни и те же книги и фильмы, повторяли или высмеивали одни и те же лозунги. Даже «антисоветские анекдоты» были формой доведения окружающей реальности до абсурда и через это — принятия ее, а не способом ясно и недвусмысленно опровергнуть ложь.

Власть алгоритма

Казалось, что крушение тоталитарных систем и появление новых медиа наконец-то освободит общественную среду. Массовые коммуникации эпохи интернета, прежде всего социальные медиа, как представлялось поначалу, помогут выйти на принципиально другой виток развития публичной сферы. Предполагалось, что горизонтальные связи и предоставленная каждому потенциальная возможность быстро дотянуться до другого снимут проблемы старой коммуникационной среды. Влияние медиа, распространяющих идеи и информацию вертикально и однонаправленно (сверху вниз, от одного ко многим), должно было смениться влиянием медиа, в которых информация распространяется горизонтально, от каждого к каждому. 

Но в дело вмешались человеческие свойства. Люди и сами, и при поддержке алгоритмов социальных медиа, которые сближают «своих» со «своими», стали собираться в группы, которые исследователи сравнили с эхокамерами. На самых разных платформах интернета начали формироваться анклавы (писал американский юрист и философ Касс Санстейн), в которых люди обнаруживали, как их убеждения раз за разом подтверждаются. Оказываясь в удобной эхокамере, люди не слышат никаких альтернативных мнений и не замечают проблем в своей аргументации. Функция «бана» была включена инженерами в функционал социальных медиа для того, чтобы отсеивать авторов оскорбительных и неуместных реплик, но работает на укрепление «стенок» эхокамер.

Людям уже не приходится драться за семейным обедом, как сто с лишним лет назад, во времена «дела Дрейфуса». Теперь все гораздо цивилизованнее. Например, попытки противников войны подключаться к группам и чатам сторонников войны — и наоборот — пресекаются участниками групп; конфликт разрешается на дальних подступах. В итоге все остаются при своих мнениях, а герметичность эхокамер повышается.

Есть исследования, показывающие, что со временем люди становятся зависимыми от получения информации, подтверждающей их изначальные установки (множество примеров приведено в книге Кетлин Джеймисон и Джозефа Капеллы об эхокамерах, описанной ниже). 

Власть психики

В сегодняшней раздробленной общественной среде давно нет «главного редактора публичной сферы», каким был Сталин или другие вожди тоталитарных систем. Но выясняется, что люди справляются с отсеиванием тех фактов и мнений, которые им не близки, и в отсутствие вождя (и делают это, возможно, даже лучше). Роль «редактора» теперь выполняет, в частности, склонность искать подтверждение заранее сформированным убеждениям (confirmation bias), которая заставляет людей игнорировать или отвергать «неудобные» доказательства.

В России множество людей продолжают отрицать, что к гибели малайзийского «боинга» в Донбассе причастны представители российского руководства. И нет ничего удивительного, что многих ни в чем не убеждают свидетельства зверств российских военных в Буче, Ирпене, Бородянке и множестве других городов и сел Украины. Если человек заранее не готов воспринять соответствующую информацию, то с большой вероятностью не поверит ей и впоследствии.

Психологические особенности восприятия информации стабильнее изменчивых технологий ее передачи. Ирония нашего времени в том, что при беспрецедентном доступе к огромному массиву данных способы искажения правды накапливаются, а не сменяют друг друга. Старые методы — те, которыми пользовались желтая пресса и тоталитарные медиа, — остаются. Безумная российская телевизионная пропаганда — тому подтверждение. Но появляются и новые — например, связанные с возможностями генеративного искусственного интеллекта. Ждать от технологий решения бессмысленно. Формирование последовательного мировоззрения, которое умеет различать правду и ложь, — задача каждого индивидуального человека. 

Мы живем в мире, который лучше подходит для поиска истины, чем мир начала ХХ века или эпоха тоталитарных диктатур. Можно, вероятно, говорить о том, что сегодняшняя информационная среда потенциально здоровее, чем в прошлые эпохи. Анализ открытых данных, публикации аналитиков и ученых, чья добросовестность подтверждена, позволяет проверить и разъяснить практически любой из вопросов, вызывающих болезненные споры. Но здоровье этой среды — именно потенциальное. Проблема в том, что нужно либо учиться быть аналитиком самому, либо методом проб и ошибок находить тех, кому доверяешь. Для этого нужны усилия — не технологические, а человеческие. 

Для борьбы с ложью и неверием в очевидные факты устройство общества оказывается более важным, чем технологии. Лучший ответ на ложные утверждения — дотошное указание на ошибки, а не цензура или наказание тех, кто эти утверждения распространяет. Цензура и преследование, даже кажущиеся совершенно оправданными, — питательная среда для лжи и теорий заговоров.

Одна из ситуаций, в которых люди отказываются верить очевидному, описана в сказке Ханса Кристиана Андерсена «Новое платье короля». Ткачи убедили короля и его приближенных, что не видящие их новой прекрасной ткани — просто глупцы. И сам король, и его приближенные, не желая выглядеть глупцами, хвалят новое платье. Только возглас ребенка «А король-то голый!» разрывает спираль молчания. Фраза ребенка — не новая информация. Отсутствие одежды видят все, но говорит об этом лишь один. Опыт и исследования показывают, что люди могут отказываться признавать факты не потому, что их не видят, а потому, что думают о ситуации определенным образом. Иногда это связано с предубеждениями, воспитанием, партийной или групповой принадлежностью, иногда со страхом. Это не значит, что не нужно распространять правду о войне и делать ее доступной тем, кто не верит в преступления российской армии и российских политиков. Но значит, что ни доступ к информации, ни самые новые и лучшие информационные технологии сами по себе не решат проблему нежелания людей признать очевидное. Политические изменения и изменения в мнениях будут происходить одновременно.

Что еще об этом почитать 

Jamieson K.H., Cappella J.N. Echo Chamber. Rush Limbaugh and the Conservative Media Establishment. New York: Oxford University Press, 2008

Sunstein C.R. Liars: Falsehoods and Free Speech in an Age of Deception. New York, Oxford University Press, 2021

Морозов Е. Интернет как иллюзия. Обратная сторона сети. М.: АСТ, Corpus, 2014