После начала войны эксперты говорили, что санкции обрушат российскую экономику. Но этого не случилось. Почему? Мы задали этот вопрос экономистам, которым доверяем сами

Уже полгода Россия возглавляет список государств, против которых ввели больше всего санкций. Сразу после начала войны многие известные экономисты говорили, что уже в ближайшие месяцы наложенные ограничения могут привести к глубочайшему кризису — и даже обрушению — российской экономики. По крайней мере пока этого не произошло. «Медуза» поговорила с экспертами о том, к чему уже привели санкции и что ждет россиян в будущем.

Рубен Ениколопов

экс-ректор и приглашенный профессор Российской экономической школы

Санкции ударили больнее, чем пытаются представить в администрации президента и правительстве. Многие из них имеют долгосрочный эффект. Думаю, процесс [более заметного влияния санкций] пойдет в начале следующего года и будет продолжаться на протяжении [нескольких] лет. 

[Сейчас в России происходит] большое упрощение экономики, и качество всего — услуг, товаров, производства — сильно падает. Не видно, как на горизонте [нескольких] лет это будет исправляться.

[Есть] надежда на то, что импорт пойдет через Китай, Индию и так далее — пойдет, конечно, но надо понимать, что по качеству это сильно отбрасывает нас назад. Ключевое — это импорт производственных товаров. Стоит завод, ему нужны запчасти, а их сложно купить. Сейчас, когда это не носит массовый характер, проблема решаема. Пока заводы работают, оборудование не ломается. Но когда ввиду износа — и это нормальная ситуация — [оборудование] начнет выходить из строя в больших объемах, скорее всего, компенсировать его будет нельзя. Это не компенсировать китайскими альтернативами, потому что это другие технологии.

Наверно, самая яркая вещь, которая обсуждается [в этом контексте], — это самолеты. Их пока еще не разбирают на запчасти, но готовятся. Это не так заметно, как пропажа айфонов, но эффект [будет] гораздо более сильным.

Какие-то производства [из-за этого] будут приостанавливаться, уменьшится выпуск [продукции]. Соответственно, будут некоторые проблемы с точки зрения предложения [товаров]. А если мы говорим о потребительских товарах, то уменьшение качества и выбора — это то, что уже происходит.

Я подозреваю, что большая часть населения даже не будет это понимать. Как в Советском Союзе: все жили с двумя-тремя видами колбасы и, только выезжая в зарубежные поездки, понимали, что их может быть 50. Все вроде нормально, но если посмотреть, что [есть] у других, то понимаешь, что лишен существенной части того, что для остальных стран является нормой.

Чем больше [кто-то] был интегрирован в мировую экономику, тем больше он [уже] пострадал из-за [санкций]. То есть, по сути, самые передовые отрасли и самые богатые граждане России. Если вы живете в российской глубинке, у вас этих импортных товаров, скорее всего, и не было, потому что вы не могли их себе позволить. Так что вы ничего не заметили — ну цены подросли. Если же вы жили в Москве или Питере, то вы привыкли к хорошему выбору, смартфонам, одежде, еде и так далее — там да, люди почувствовали это [эффект от санкций].

Перспективы серого импорта [в этом смысле] довольно ограниченные. Когда мы говорим о люксовых товарах, которых и так немного продавалось, [мы понимаем, что] их привезут, решат проблему. А когда речь о более массовых вещах — невозможно при сером импорте провести такие же объемы, как при нормальном.

Эффект санкций [похож на то], как лягушку подогревают: может казаться, что все нормально, но процесс длительный. Когда изменения [происходят] медленно, люди не так [остро] на них реагируют, хотя на более длинном горизонте планирования мы увидим, что изменения чудовищные — и насколько российская экономика безнадежно отстала от ведущих стран. 

[После начала войны] мы считали, что встретились с коброй и что российская экономика быстро умрет от яда, а попали в объятия удава — и он нас медленно сдавливает. Конец похожий, но процесс разный.

Понятно, что существовать в этом [состоянии] можно, даже Венесуэла как-то существует. Мы, конечно, не Венесуэла, мы ближе к Ирану. Да, средненько, совсем не так хорошо, как было раньше. Но существовать, конечно, можно — и достаточно долго. 

Александр Исаков

экономист Bloomberg Economics по России и Центральной и Восточной Европе

Эффект санкций оказался примерно таким же, как в первую большую волну ограничений — в 2014–2015 годах. И таким же, как в случаях финансовых санкций в других странах вроде Южной Африки или Ирана. Они замедляют структурный рост, но в принципе для государства, у которого здоровый баланс, низкий долг и положительный текущий счет, внезапного эффекта они не дают.

Большинство известных публике экономистов ожидали большого банковского кризиса, поскольку они профессионально сформировались в 1990-е — начало 2000-х. Они ожидали потери доверия между банками, остановки межбанковского рынка, остановки кредитования. Основная [их] гипотеза состояла в том, что остановится финансовый сектор — и на этом фоне вся остальная экономика заглохнет.

Оказалось, [что это предположение] неверное: расчистка банковского сектора и та вещь, которую ЦБ называет финансовой стабильностью — ограничение на кредитование под плавающую ставку для физических лиц, — привели к тому, что доверие не потерялось.

Мы сделали очень правильные вещи в 2013–2019 годах: в этот период слабые игроки ушли [с банковского рынка], как и их банковские бизнес-модели. Кроме того, в 2018 году мы перешли к системе счетов эскроу: поскольку финансирование строительной отрасли стало более стабильным, то, что сейчас происходит в Китае, мы исключили.

Для стабильности банковского сектора это очень большая вещь. Так что ему какое-то время предстоит восстанавливать капитал, но самое худшее время для банков позади.

Евгений Надоршин

главный экономист консалтинговой компании «ПФ Капитал», бывший советник министра экономического развития РФ

Санкции, которые касаются нефти и нефтепродуктов, возможно, дадут себя знать только на рубеже 2022–2023 годов. [Поэтому] я не разделяю оптимистичных комментариев властей о том, что и пик спада по потреблению пройден, и вообще спад [ВВП] в этом году составит три процента.

По моим ощущениям, 2023-й не будет годом роста ни при каком варианте развития событий. И спад скромным тоже не будет — если в этом году минус три процента [ВВП], то высока вероятность, что он в 2023-м [он будет] более глубоким, чем в 2022-м.

[На данный момент] большая часть рисков увольнений в связи с уходом [иностранного бизнеса из РФ] не реализовалась. [Например], Ericsson и Nokia планируют растягивать уход до конца года — и то не до конца понятно, насколько он будет полным. Видимо, и влияние этих уходов на рынок будет растянуто. Большинство [сотрудников уходящих компаний] пока либо в неполной занятости, либо в оплачиваемых отпусках.

Кроме того, часть нерастущей безработицы совершенно четко связана с добровольцами, которых набирают на «спецоперацию»: это люди, которые числятся занятыми, они заключают полноценный контракт [с Минобороны]. Смертность от ковида тоже никуда не исчезла. Часть этих людей — трудоспособное население, и это тоже сокращает безработицу, потому что вместо них нанимают в итоге кого-то другого.

Я вижу ухудшение ситуации с экспортом товаров, причем как по новостям, так и по индикаторам — например, из логистики с перевозками. Импорт восстанавливается хуже, чем от него ожидалось, а на внутреннем рынке есть проблемы с ассортиментом товаров. Неоправданно высоки локальные цены. 

Второй момент — если внутри [изделия] находятся компоненты, которые он [покупатель] сам не производит и не знает, как с ними обращаться, а гарантию никто не дал, могут быть проблемы. Что-то сбоит, но ты не понимаешь, что и по какой причине.

[Что же касается импортозамещения], в свое время, насколько я помню, прогресс в этой части описывал ЦБ. У них в одном из материалов в 2015 или 2016 году была такая фраза, это мой вольный пересказ: нельзя сказать, что импортозамещение не идет, но и нельзя сказать, что оно значимо влияет на деловую активность в российской экономике.

Учитывая, что большая часть проектов [по импортозамещению] двигались ни шатко ни валко, если они вообще были, ускориться настолько, чтобы за полгода что-то реально заместить, — мне кажется, было нереально. Мне не известно ни о каких успешных проектах импортозамещения за это время, и я сомневаюсь, что какой-то существенный объем локального производства можно было полноценно наладить.

Мы знаем кое-что — например, раструбили, что в Бауманском университете смогли наладить выработку газа неона, поставки которого прекратились в связи со «спецоперацией», просто разрушившей [логистические и производственные] цепочки. [В целом же] я не думаю, что для сложных решений, даже среднетехнологичных, за полгода можно что-то наладить. 

Даже если какое-то импортозамещение силами местных производителей и произошло, то без роста рынков — это просто сгладило падение.

Олег Ицхоки

профессор экономики Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе

Печально, но оказалось, что проще [оказывать] военную помощь [Украине], чем [вводить] настоящие экономические санкции. В США приняли решение сильно не давить на Европу, чтобы та [оперативно] отказалась от нефти и газа: опасались, что цена на нефть вырастет до 200 долларов за баррель, если единовременно отказаться от покупки российской нефти. Там не хотели, чтобы произошли какие-то катаклизмы с европейской экономикой.

С точки зрения экономистов, это большая ошибка. Среди в первую очередь французских и немецких экономистов было более или менее единое мнение, что нефтяные и газовые санкции должны были применяться прямо сразу — в марте. Это кардинально изменило бы экономическую ситуацию в России. 

[Введение энергетических санкций в марте] было бы сопряжено с издержками для европейских стран, но, как считают экономисты, эти издержки существенно меньше, чем издержки от войны, которая длится больше шести месяцев. Но промышленное лобби в Европе оказалось сильнее мнения экономистов. Поэтому получилось, что полноценных экономических санкций не было — наоборот, Россия получала рекордные доходы от экспорта нефти и газа в марте — апреле. Это то, что создало финансовую подушку для бюджета, несмотря на [то, что были заморожены] золотовалютные резервы. 

Смысл санкций на текущем этапе — чтобы для государственного бюджета [России] финансирование войны стало серьезной проблемой. Сейчас уже прогнозируется бюджетный дефицит по итогам года, который будет покрываться из Фонда национального благосостояния, но до конца не ясны масштабы этого дефицита и насколько ФНБ уже используется. 

Тем временем номинальные доходы [населения], можно сказать, стагнировали, упали на 1%. Это не так много, но стоимость жизни выросла на 14%. И в этом смысле даже с учетом того, что падение экономики по первому полугодию составило чуть менее 5%, падение уровня жизни составило существенно больше — порядка 14–15%.

То, насколько [российская] экономика выросла за последние 10 лет, было потеряно за шесть месяцев. Тут можно исходить из двух сценариев. [Первый] — что ресурсы в обозримом будущем [у России] есть, и тогда реализуется стагнационный сценарий. Второй вариант — что ресурсы существенно более ограничены, чем мы видели в первые полгода [войны]. И тогда возникает вопрос: если государство не поддерживает экономику, приводит ли это к какому-то кризисному росту безработицы?

Никто не ожидает, что в обозримом будущем будет одномоментный острый кризис — санкции сейчас работают по-другому. Даже если Европа отказывается от покупки российских нефти и газа, Россия будет их продавать в Индию, Китай и Индонезию. Наверное, это будет происходить с потерями в объемах поставок, но во многом замещение произойдет.

Цель министерства финансов США была в том, чтобы не возникло резкого снижения поставок на мировые рынки, а [энергоносители] покупались иными клиентами в других частях мира — но с большими скидками [, что было бы менее выгодно России]. Индия, например, покупает российскую нефть со скидкой, примерно 25–30 долларов за баррель. Основной вопрос — насколько существенными будут скидки относительно мировой цены. 

По оценкам экспертов, один день войны обходился в 500 миллионов долларов, и это примерно та же сумма, которую Россия получала от экспорта энергоносителей в Европу за этот период [в сутки]. Фактически получается, что Европа покрывала расходы России на войну. Такого больше явно не будет происходить: эти доходы снижаются и финансировать войну в том же масштабе будет просто невозможно.