«Если запугать людей столь несложно, то как расколдовать их обратно?» Интервью уличного художника Тимофея Ради — о понимании войны и о том, зачем оставаться в России. Он установил в Екатеринбурге надпись «Жить — прошлым!»

Художник из Екатеринбурга Тимофей Радя 12 июня опубликовал видео и фотографии своей новой работы — надписи «Жить — прошлым!» на крышах двух девятиэтажек на проспекте Космонавтов в Екатеринбурге. Этот проект и сами слова «Жить — прошлым!» Радя придумал задолго до начала войны, но решил сделать его только сейчас. Конструкцию, установленную без разрешения, городские службы демонтировали спустя два дня — огромные черные буквы просто скинули с крыши. «Медуза» поговорила с Радей о том, почему во время войны он выбрал именно эти слова — и почему продолжает заниматься стрит-артом, находясь в России.

— Расскажи про то место, где ты установил работу «Жить прошлым», — проспект Космонавтов. Почему ты выбрал именно его?

— Это перекресток проспекта Космонавтов и улицы Победы. [Район Екатеринбурга] Уралмаш. Не могу сказать, что я выбрал это место. Скорее, оно меня выбрало. Мне всегда нравились пустые конструкции [из-под старых вывесок на домах] — это такая страница, которой не хватает слов. В этом месте несколько таких конструкций. Они так расположены, что ты сначала видишь одну, потом из-за нее выплывает другая. Конечно, то, что на третьем доме [от предыдущей конструкции] остались серп и молот, меня впечатлило очень сильно. И еще там остались знаки препинания. Это довольно сложная задача: уже имея какую-то структуру, отмеченную знаками пунктуации, вместить текст.

— На серп и молот я обратила внимание. А какие знаки препинания там были?

— На первом доме — тире. А на втором — восклицательный знак. То есть это само по себе подразумевает какую-то короткую и звонкую фразу. Это как раз то, что я люблю. Исторически там была надпись «Наша цель — коммунизм!». Я об этом узнал уже позже. Это не очень известный факт.

Выходит, что место меня само выбрало. С текстом получилось так же. Я довольно быстро понял, что именно эти слова должны там быть. Особо не было альтернативных вариантов.

Но буквально за несколько дней до начала войны один вариант все-таки появился. Он был такой, строго антивоенный, прямой. Думаю, что если бы мы бросились его делать, то с высокой долей вероятности мы бы смонтировали буквы в ночь с 23 на 24 февраля. Представляешь?

— Это те самые слова, которые сейчас заменяют звездочками на плакатах и за которые людей потом штрафуют?

— Вроде того. В более интересной форме, но смысл такой. И это, конечно, было бы впечатляюще. Но мы обсудили и решили сделать более глубокое высказывание.

Получается, есть место, есть текст. Но о чем я довольно долго размышлял, так это о времени, когда работа должна появиться. Я писал об этом в сопроводительном тексте — я думал об этой работе несколько лет, но мне казалось, что она не совсем созвучна со временем. Не совсем подходит. А в конце 2021-го все стало по-другому [и мы начали делать проект].

Но когда началась война, я снова почувствовал, что это не совсем то, что нужно. Когда идет война, нужно говорить резко и напрямую. Поэтому мы решили отложить. Сейчас, мне кажется, это довольно уместно, потому что мы чувствуем последствия войны внутри общества, во внутренней политике. Круги от нее расходятся, это всех задевает. В общем, сейчас это звучит так, как должно.

— Саму фразу «Жить — прошлым!» ты придумал в конце 2021 года?

— Нет, она нашлась где-то в 2017–2018 году.

— То есть ты уже тогда чувствовал эту болезненную привязанность общества к прошлому.

— Конечно, это было очевидно. Просто казалось, что все-таки есть какое-то пространство вокруг, какая-то альтернатива. Но потом все схлопнулось. И вот мы здесь с тобой разговариваем.

Я не так давно сформулировал для себя простое определение того, чем занимаюсь. Чувствую себя песчинкой между двумя глыбами — языком и городом. Я называю эти пространства глыбами, потому что я в первую очередь чувствую свою и нашу скованность ими. Это границы мира. В отношении города это менее справедливо, но что касается языка, то тут я развожу руками — я не могу ничего помыслить вне языка. Это точно граница моего сознания. И если про поиски в тоннах словесной руды хорошо рассказывают поэты, я то же самое делаю в городе. Исследую городское пространство. Место, в котором появилась работа, — бесценная находка, сокровище.

Когда я вижу зависшие в небе слова, я думаю о том, как это работает. Это же архетип визуального восприятия. Что-то связанное с самой формой сознания — если закрыть глаза и представить, как мысли приходят к тебе в голову, они появляются где-то немного выше уровня взгляда. Когда я открываю глаза — и вижу слова на крыше — это и есть проявление этого внутреннего чувства. В сочетании с масштабом все это приводит к очень большой убедительности.

Убедительность эта эксплуатируется властью, именно поэтому лозунги торчат на крыше. И здесь мы переходим к вопросу содержания. Ведь эти дома с пустыми рамами — это действенный инструмент пропаганды. И вопрос, который я себе задаю: как эту форму взломать. Как ей придать полезное звучание.

«Жить — прошлым!» — это утверждение. И здесь очень важно для меня то, что любой человек, услышав эту фразу чувствует, что его ********* [обманывают]. Потому что жить прошлым — это никуда не годится, это понятно всем. Так что происходит взлом формы и маленькая, я бы сказал, яркая десоветизация.

— Тебя самого не удивляет, насколько идея 2017 года вписалась в сегодняшний военный контекст?

— Удивляет. Не могу сказать, что это «неприятное удивление». Это настоящий кошмар. Я называю вещи своими именами, вот и все. Это никакое не предвидение. Мне кажется, если ты внимательно смотришь по сторонам, анализируешь происходящее, вслушиваешься в разговоры людей, то все можно понять наперед.

Эта [государственная] система обладает огромной инерцией. Образуется небольшой запас времени — период между принятием решения и его реализацией, — это и есть пространство, момент действия. Короче, это как серфинг. Нужно поймать эту волну и постараться продержаться на ее гребне максимально долго. Ну а потом будет больно.

— Как ты думаешь, если бы сейчас не было войны, твою работу бы так же быстро сняли?

— Думаю, да. На самом деле она провисела двое суток, и это огромное счастье. Мы применили маленькую хитрость: я опубликовал работу вечером 12-го числа. Если бы я сделал это рано утром, то, скорее всего, кто-то бы сразу отреагировал. Поскольку сам формат довольно грандиозный, это выглядит как что-то официальное — ты, стоя на перекрестке, не подумаешь, что это кто-то ночью залез и привинтил.

Интересно, что в это время [пока работа была установлена на домах] там проходил патриотический марафон — бегали бегуны по маршруту в форме буквы Z, вечером был концерт Юлии Чичериной. Так в этот день на районе смысловые заряды уравновесились.

— Насколько сложно вообще было смонтировать эту надпись на месте?

— К сожалению, я не могу из-за конспирации раскрыть всех подробностей. На самом деле это довольно обидно, потому что надо знать героев — моих друзей, которые все это сделали. Без них это было бы просто невозможно.

Скажем так, сначала вообще ничего не получалось. Мы несколько раз потерпели поражение. Но смогли собраться с силами. У моей команды уникальный опыт, благодаря которому получилось все так спроектировать и спланировать, что в итоге мы сделали монтаж максимально четко и тихо.

— Вы с самого начала планировали снимать то, как демонтируют надпись «Жить»?

— Да, но там тоже не все получилось. Видео получилось смешное. Тут постарались ребята, которые демонтировали надпись. Они выглядят очень нелепо и неуклюже. Такие лунтики. По сравнению с тем [как надпись демонтировали], конечно, наша работа выглядела просто как верх профессионализма! Потому что повесить что-то на крыше — это дело ответственное. Вдруг это упадет вниз?

— Еще они очень эффектно скидывали с крыши эти буквы.

— Этого я предугадать не мог. Потому что так не делается. С крыши надо спускать предметы на веревке.

— Ты сейчас в России. В последние месяцы многие для себя делают этот выбор — оставаться или уезжать. Почему ты решил остаться?

— В первые недели войны я был неприятно удивлен тому, с какой скоростью люди разбежались из России. Я правда не понял почему. Конечно, многим угрожает реальная опасность, но не всем. На мой взгляд, самое интересное еще не началось. (Смеется.) Поэтому я здесь.

Потом я начал догадываться, что многие занялись переездом исключительно для того, чтобы себя чем-то занять. Переехать в другую страну, жить в другом обществе — это довольно сложный, болезненный опыт. И это тебя здорово отвлекает от происходящего. Этот эскапизм мне понятен, и я не осуждаю его. Не чувствую в себе такого желания и права.

Что касается моего желания быть здесь, то в общем и целом мной руководит любопытство. Одно дело быть против системы в каком-то развитом демократическом обществе, другое — в России 2022 года. Это игра с максимально высокими ставками. И это очень интересно. Знаешь, как у группы «Курара»: «Легко быть хорошим, когда все ******* [зашибись]». Тут сейчас все по-другому, это меня интересует.

— У тебя нет опасений за свою безопасность? Что ты можешь попасть под статью о «фейках» или «дискредитации» — они ведь трактуются очень широко. Тебе не страшно?

— Само собой. Но для меня это в первую очередь исследование. Я каждый день думаю об этом. Если запугать людей столь несложно, то как расколдовать их обратно? Меня мучает этот вопрос. В то же время он постоянно позволяет совершать открытия. Думаю, что найти ответ на этот вопрос можно, только находясь внутри.

Нельзя себе сказать: «Не бойся. Перестань бояться». Это не работает. Борьба со страхом — это личная практика. Это долгий путь, и я уже давно по нему иду. Сворачивать странно.

Недавно совершенно случайно нашел определение, которое для меня многое поставило на свои места. «Террор — это внушение бессилия». Я подумал: ого, так ведь так и происходит. Так можно описать внутреннюю политику России. И я спрашиваю себя: бессилен ли я? И понимаю, что, конечно, нет. Для меня бессилие — это ситуация, из которой нет выхода. Когда ты у стенки стоишь, это бессилие. Поскольку от этого мы все-таки еще довольно далеки, значит, и есть чем заняться. Это понимание очень мне помогает.

— Стало ли тебе во время войны сложнее говорить о чем-то? Включается ли у тебя самоцензура? Отказываешься ли ты сейчас от каких-то проектов из-за этого?

— Наташа, ну конечно, я думал сегодня о нашем интервью, и его загадка для меня звучит следующим образом — как бы мне сказать всю правду, но не получить за это лет 15.

— Спасибо, что согласился. От души.

— Самоцензура вообще-то для меня никогда не выключалась. Потому что я своими глазами вижу, как мои работы на улице видит огромное количество людей. И как они влияют на зрителя. Можно сказать, что надо мной нет никакой внешней цензуры — делай что хочешь. Но я прохожу много этапов, связанных с внутренним взвешиванием того, что я хочу сказать.

Порой это вообще приобретает мистические оттенки. Потому что, когда я смотрел, как горит работа «Future», это выглядело настолько жестко, что я начал догадываться, что с такими ритуалами не надо заигрываться. Потом события моей личной жизни показали, что я не ошибался. Много всего произошло.

— Мне кажется, ты в этой работе выразил ощущение от боязни будущего, которое многих преследовало в последние годы. Как ты ее вообще придумал?

— Это довольно запутанная история. Это было в 2011–2012 году, после [митингов на] Болотной площади. Тогда эта работа для меня была политической. Я представлял ее так: бесконечное заснеженное поле, такой русский пейзаж. В нем это слово — и я хотел, чтобы персонаж бросал в него «молотов» и все сгорало. Но в те годы [у меня] не было достаточного инженерного опыта, чтобы сделать это в нужном масштабе. Все отложилось. Но этот образ уже звучал, люди его чувствовали. В 2012 году Сантьяго Сьерра сделал такую работу в Барселоне, но он сжег слово «Future» на фоне дома, в городе. И там был другой контекст. Я посмотрел и подумал: ого, как синхронно идеи приходят в голову. И отложил это.

В 2020 году понял, что снова пора взяться за дело. И тут мы приходим к вопросу, который меня много занимает. Это ответственность перед идеями, которые приходят в голову.

Я убежден, что это может случиться лишь однажды — и если идею не записать, то больше она никогда не появится. Это довольно серьезный труд — вытаскивать эти слова из небытия. Одна моя подруга сказала, что голова — это чердак, полный мертвых голубей. Голова, полная невысказанных слов, несделанных работ. Я часто вспоминаю об этом образе.

— Получается, ты считаешь, что, чувствуя ответственность перед какой-то идеей, ты обязан ее воплотить. Даже если она несет мистический и пугающий смысл — как было с «Future». То есть ты просто должен столкнуться с этими последствиями?

— Да. Для меня в этом нет противоречия. Потому что мне близок эсхатологический настрой духа. Как поется в песне группы «Психея»: «Мир болен». И я об этом всегда хотел говорить и говорю.

Если продолжать мысль про ответственность, то во многом из-за нее я остаюсь в России. Потому что я чувствую ответственность перед ребятами, которые младше меня. Я понимаю, что этот мотив во многом подсознательный. Когда я иду по улице и вижу их прекрасные юные лица, я думаю: блин, так они ни в чем не виноваты! Где они будут расти? Почему так получается?

Мне бы хотелось сделать так, чтобы здесь было не столь душно. Мне кажется, мое поколение для этого довольно хорошо подходит — наша юность пришлась на конец 1990-х — начало 2000-х. Все-таки это время, когда свободы было уж не знаю, насколько больше, чем сейчас. Этот заряд можно передать дальше.

У моего друга Кузьмы есть теория, описывающая происходящее. Суть заключается в том, что золотое время в жизни тех, кто сейчас попал на самый верх и все это устраивает, пришлось на 1970-е. На эпоху застоя. И в общем-то они сознательно или нет просто это время воспроизводят. Это очень простая концепция, но, глядя на этих людей, я бы ничего усложнять не стал. Это исчерпывающее описание. Вот оно — жить прошлым. Давайте как в 1970-е, когда *** [хер] стоял.

— Нам тогда придется воспроизводить тучные нулевые.

— Я все-таки верю, что, понимая эти приколы, можно избежать подобного поведения и делать все по-другому.

— Где ты был 24 февраля? Как ты узнал о войне?

— Я был дома. Проснулся очень рано, часов в пять. Заглянул в ленту — и что сказать… Я просто был в **** [шоке]. Начал писать и звонить друзьям, у меня их довольно много в Украине. Мне показалось логичным сделать это сразу.

Здесь важна история моей семьи. Мой дед родился в Сумской области. И его первое воспоминание в жизни [которое он помнит] — немецкая бомба, которая упала в его городе. Вылетели стекла, он спрятался под кровать. Потом прибежала мама, она была цела. Это первое воспоминание человека в жизни. Сейчас ему 87 лет. Представляешь, если его предпоследним воспоминанием будет новость о бомбе, падающей в его родной город, но это бомба из России. Можно ли придумать более уродливую и страшную картину? Это же надо было дойти до такого. Это просто невероятно.

Вообще я воспринял это все довольно холодно. Наверное, потому что к моменту начала войны у меня было мало эмоциональных сил. Мне удалось сохранить здоровый цинизм. Но тема войны для меня была важна всегда.

В детстве у меня был большой фотоальбом, он назывался «50 лет Красной армии». В начале было много фотографий сияющего оружия, самолетов, артиллерии. А потом был небольшой раздел с напуганными детьми, замерзшими телами — так вот этот раздел впечатлил меня куда больше. Я много раз пересматривал эту книгу. Наверное, в моей маленькой голове уже тогда сформировалось отношение к войне.

И когда потом я учился на философском, я изучал документальную фотографию, а именно военную фотографию. Говоря словами Джеймса Нахтвея, ее роль в том, чтобы создать противоядие войне. Сделать так, чтобы война не повторилась. Так и сформировались мои ценности.

Сейчас я жалею только о том, что практики было недостаточно, надо было громче говорить об этом, потому что победобесие началось много лет назад. Мы же видели детей в военной форме. А сейчас мы читаем про ребят, которые родились в 2002 году, а погибли в 2022-м. Вот такая судьба. Это ужасно.

— Спустя почти четыре месяца после начала войны ловишь ли ты себя на мысли, что война становится нормой? Что чувства притупляются? Что фотографии с фронта уже не пугают так, как раньше? Я чувствую.

— Да, я думаю, что не надо испытывать иллюзий по этому поводу. Так работает психика. Это система предохранения. Ты сойдешь с ума, если будешь постоянно погружена в это. Что, в общем-то, и происходит с военными корреспондентами и комбатантами. Поэтому мы и отгораживаемся.

Но я внимательно смотрю вокруг. Очень колкими были сцены мирной жизни, особенно в первые недели. Когда закручивается эта воронка войны, а люди в городе сидят на летней веранде и пьют коктейль. Но они и в Киеве сидят на летней веранде и пьют коктейль, потому что, блин, люди хотят жить мирной жизнью.

Наташа, я плохо учился и в школе, и в университете. Я плохо ходил на занятия, я занимался только тем, что мне было интересно. Сейчас идет именно тот урок, который мне интересен. И я стараюсь его не прогуливать. Потому что сейчас это [начало войны] было сюрпризом, но когда это произойдет в следующий раз, то, конечно, я буду действовать по-другому. Я буду понимать, как это все организовано. Что нужно делать с первого дня. Я это называю «работать в верхних слоях атмосферы». Этим занимается философия. Я тоже стараюсь смотреть на происходящее с большой высоты. На мой взгляд, у человечества две главные проблемы — взаимопонимание и победа над смертью. И война в этом смысле вообще ничего не решает. Это полная противоположность решению этих проблем.

Я думаю о том, как война перетекает. Как она изменилась. Человечество изменилось. И то, что происходит сейчас, меньше цепляет людей, чем, например, Вторая мировая война.

Я должен сказать, что мне абсолютно понятны ценности людей, которые воюют. Что такое боевое братство, что такое «за пацанов». Я это понимаю, я это чувствую. Всю эту военную романтику вообще ни с чем не спутаешь, ее переоценить сложно, это предельно экстремальный опыт, и он сдувает пыль с души. Абсолютно точно. И люди идут туда за этим. Но вопрос заключается в том, за чей счет это происходит. И зачем погибает огромное количество людей, которое к делу вообще отношения не имеет.

Я не испытываю иллюзий насчет того, что возможен мир без войны. Но я много думаю о том, как война будет эволюционировать — если рассматривать ее как ритуал, а не как какую-то неотвратимую необходимость. А мне кажется, что это скорее ритуал. Такая очень старая игра, в которую учат играть с самого детства. Я тоже в детстве играл с танками.

Знаешь, думаю, нужно выделить какую-то отдельную планету, чтобы военные со всего мира туда съезжались. Брали с собой самое крутое оружие. Лили последние капли крови. Конечно, в прямом эфире. Это будет потрясающе, настоящий эпос. И честная схватка. ***** [На фига] это все делать в городах, где живут мирные люди, я не понимаю.

— Вопрос, конечно, еще в том, нападаешь ты или защищаешься. Когда ты «за пацанов» в защите, мне тоже понятно. Когда логическая цепочка в твоей голове выстраивается так, что вы с пацанами нападаете и для тебя это нормально, это странная извращенная вещь.

— Мне очень понравилось определение войны как воронки, кажется, это произнесла Елена Костюченко. Оно закрепилось у меня в голове. [Война] это воронка. Вначале вообще не было понятно, зачем вы сюда попали. За что вы воюете. Но потом перебили твоих друзей, и ты воюешь за них. Этого достаточно. Это манипуляция довольно простенькая, но, не будем себя обманывать, абсолютно эффективная.

— Как Екатеринбург изменился за последние месяцы? Есть ли, например, визуальное сопротивление буквам Z?

— Конечно, есть. За время войны я был в Санкт-Петербурге, Москве и Екатеринбурге. И, наверное, самый сильный контраст я почувствовал между Москвой и Петербургом. Москва традиционно стерильна, забита мусорами, там нет ничего. В Петербурге каждый дом был исписан [антивоенными надписями]. Каждый. Это невероятно, я такого никогда не видел: надписи, стикеры, трафареты, плакаты, все что угодно. Я был очень впечатлен и, не скрою, тоже поучаствовал в этом.

Екатеринбург в этом смысле чуть менее интенсивный, но верный своим традициям. Здесь люди открыто говорят на стенах. Это невозможно переоценить, потому что даже в любой другой день выйти и сделать что-то на улице — для этого нужно преодолеть страх. Это заслуживает большого уважения. А тут люди под угрозой ареста делают это.

— А что с буквами Z в Екатеринбурге?

— Я удивлен тому, насколько слаба поддержка со стороны людей. [Пропагандистские символы] встречаются, но я уверен, что люди, которые это организовывали, рассчитывали на другое. Если я вижу машину с Z, всегда смотрю, кто за рулем. По моим ощущениям, это в первую очередь люди, которые имеют отношение к погонам. Но выглядит это слабовато.

— А как реагируют в городе на новости? Пропаганда работает?

— Я должен ответить честно. И должен сказать, что я недооценивал пропаганду. И то, насколько она влиятельна. Война как какой-то яркий и сложный процесс рождает огромное количество противоречий. И тем более война между такими близкими обществами, как Россия и Украина, — хотя бы из-за количества связей между людьми.

Вообще, противоречие как категория — это довольно каверзная для ума задача: нужно понять, что может быть так, а может быть иначе. Разобраться с противоречием — это большая работа. Если у тебя нет такого опыта и одновременно рядом с тобой есть пропаганда, которая дает готовый ответ, то люди принимают его. Порой я встречаю своих знакомых сверстников, довольно здравых ребят, которые начинают что-то такое говорить из новостей. Говоря лицом к лицу, можно если не переубедить человека, то зародить сомнение. Но убедительность бесед в интернете гораздо меньше.

Николай Эппле использует такой термин, как «вчеловечивание». Для меня это многое поставило на свои места. Это именно то, чем нам придется заниматься. «Вчеловечивать» обратно людей, наполненных ненавистью.

Если говорить про иконографию войны, то меня очень впечатляют сводки о том, как вернулись с фронта солдаты, их награждают медалями, и у них у всех лица закрыты пикселями. Вы такие герои, что даже лицо стыдно показать.

— Полное расчеловечивание. Просто солдат, единица, не человек.

— Вместо лица — пиксели, вместо рук и ног — протезы.

— В 2021 году тебе назначили 39 часов общественных работ за митинг в поддержку Навального. Тогда ты сказал, что отказываешься «идти на каторгу». Я не нашла, чем в итоге закончилась эта история. Ты в итоге «пошел на каторгу» или отсидел 15 суток?

— История ничем не закончилась. Ты не нашла, и они не нашли. (Смеется.) Закончилась разве что жизнь судьи, который мне этот приговор выписал. Меня ищут, но слегка. По меркам GTA — одна звезда. Жалко, что Россия вышла из ЕСПЧ, потому что у моего дела очень крутое название: «Radya VS Russia». Я думал, что, может, первый альбом так назову.

Но с другой стороны, это очень важный опыт. Я не понаслышке узнал, что такое давление государства. И прочувствовал это на себе. Их сила заключается в неожиданности. Напряги, которые создает полицейское государство, это неприятно. Когда в восемь утра сапог стучит в дверь — это по-настоящему неприятно. Но если ты понимаешь, что происходит, и готов к этому, то действуешь уже по-другому. Поэтому я просто преисполнился и теперь реагирую на эти понты гораздо спокойнее.

— Сейчас есть ощущение, что заткнули вообще все виды искусства. Под «искусством» я понимаю не что-то элитарное, массовая культура — это тоже искусство, уличная культура — тоже. Например, был стендап — довольно нишевый вид искусства, один из последних, в котором можно было называть вещи своими именами. Сегодня, находясь в России, комики больше не могут этого делать. Не кажется ли тебе, что стрит-арт — это едва ли не последняя сфера, в которой еще можно о чем-то честно говорить?

— Я думаю, в твоих словах есть правда. Вообще-то можно говорить во всех жанрах, но, как я уже сказал, для работы на улице преодоление страха — базовый навык. Без него вообще ничего не возможно. Для других жанров это, может быть, необязательная часть твоей практики. Поэтому, возможно, другим людям сложнее этот страх преодолеть. Но все-таки это происходит.

А так, да, улица звучит. Ключевая категория здесь — это независимость. Чтобы работать на улице, у тебя должно быть желание говорить. И помощь друзей. В этом смысле я отдаю дань уважения всем людям, кто это делает. И я считаю, что абсолютно не важен масштаб и какая-то уделанность проектов. Мне важно делать что-то монументальное, но это звучит не слабее, чем наклейка. Потому что все эти высказывания находят зрителя. И это делает несогласие видимым. Улица работает.

— Все знают твою работу «Я бы тебя обнял, но я просто текст». Как ты думаешь, скоро ли мы вернемся к стрит-арту о нас, а не о противопоставлении себя системе? Улицы сегодня говорят про противостояние внешнему. И мало что из визуального языка осталось про нас самих. Как будто мы сами теряемся в этом всем.

— Да, ты права, но на войне как на войне. Говорить сейчас нужно именно об этом, я чувствую так. Но для меня поэтическое и политическое всегда были близки. Даже сейчас, я думаю, сделать какую-то поэтическую работу было бы неплохо. Потому что, Наташа, надо объективно сказать, что наши души не выдерживают возложенное бремя. Это очень тяжело. И поэтические образы важны, чтобы как-то не сойти с ума в эти дни. Хотя это все решается ситуативно.

Думаю, когда война кончится, то важной темой станут мемориальные высказывания. Воспоминания о людях, которые лишились своей жизни. Это тоже может быть воплощено в разных жанрах, не только в гранитно-бронзовом барахле.