«Позиция РПЦ — извращение идеи христианства» «Медуза» поговорила со священнослужителем Григорием Михновым-Вайтенко, который с начала войны помогает украинским беженцам

Григорий Михнов-Вайтенко — сын поэта Александра Галича, правозащитник и священнослужитель, бывший священник Русской православной церкви. В 2014 году он в своей проповеди отлучил от святого причастия всех, «кто по своей воле взял в руки оружие для участия в братоубийственной войне с Украиной». В том же году он подал прошение о выводе за штат РПЦ. Михнов-Вайтенко протестовал против уголовного наказания за оскорбление чувств верующих и высказывался против запрета в России «Свидетелей Иеговы». Сейчас Михнов-Вайтенко — архиепископ Варяжский Апостольской православной церкви, созданной при участии священника и диссидента Глеба Якунина. После начала войны Григорий и его единомышленники из Санкт-Петербурга активно помогают украинцам, оказавшимся в России. Архиепископ Варяжский рассказал «Медузе» о своей деятельности и роли церкви в преодолении последствий войны.

Я в эту историю вляпался сильно раньше многих. В 2013 году, когда начался Майдан, я был священником, служил в Старой Руссе (город в Новгородской области, — прим. «Медузы»). Многие радовались за украинцев, а мне казалось, что это добром не кончится. Я считал, что главное — умиротворение. Потому и вышел из РПЦ год спустя, что она этим не занималась, скорее наоборот. Церковь — общественная организация, в которую входят люди по обе стороны границы и которая может вести диалог со всеми, содействуя бескровному решению проблем.

А проблемы, очевидно, были. За полгода до противостояния в Киеве я посетил архивы в Донецке, откуда у меня бабушка по материнской линии, и в Днепропетровске, откуда мой отец. Уже тогда я видел серьезные противоречия между частями Украины. Нужна была переговорная площадка, чтобы не дошло до вооруженного конфликта.

И сейчас мое мнение прежнее: поиск выхода возможен. Но античеловеческая и антихристианская политика, которую все эти годы вело российское государство, сублимировалась в крайнюю форму прямой агрессии против государства Украина. Она проблемы не решает, только рождает новые — новую ненависть, новые счеты. Война — абсолютный кошмар, она бьет по всем. А РПЦ не просто не содействовала примирению. Она работала на эскалацию, вбивая клин между верующими. Абсолютно политические цели, которые облекали в якобы благочестивую формулировку. Надо было заниматься людьми.

Если украинское общество хочет самостоятельности, [служителям РПЦ] следовало первыми предложить автокефальность украинской церкви. Вместо этого патриарх Кирилл отрицает субъектность украинского народа. Это, мягко говоря, недальновидные имперские замашки, которые в XXI веке смотрятся диковато. Почему мы признаем автокефальность польской, финской церкви? Это бывшие территории империи. Чем же от них отличается Украина? Позиция РПЦ — извращение идеи христианства, концепта православной церкви. Это очень опасная игра, которая ведет к катастрофе. Мне повезло, что я в 2014 году это понял. До многих дошло только сейчас, зато по самое горлышко. Беда пришла в наш дом.

Сейчас модно спрашивать, где вы были восемь лет. До 24 февраля я много занимался тюремным служением, в том числе с украинскими военнопленными — я их называю именно так. Олег Сенцов, Володя Балух, Саша Шумков. Володя — человек очень религиозный, молитвенный. В Украине другое отношение к религии. Там почти каждый знает, что Бог есть, а какая церковь — это следующий вопрос. Им тяжело было общаться со священниками РПЦ, и они просили меня. Просто помолиться вместе.

Во время войны нечестно делить людей на левых, правых. Только на политиков, отдающих приказы, и всех остальных. Плохо мирным людям, попадающим в этот замес. Плохо военным, потому что они убивают — и это вредит душе. Их гибель вредит родным и близким. Хорошо лишь политикам: они решают свои задачи, которые не решили дипломаты. Я против политиков и за людей.

Помогать покинуть Россию мы начали не с беженцев. Двадцать четвертого февраля в стране находились сотни тысяч граждан Украины, которые здесь работали, учились, женились. На заседании Правозащитного совета Санкт-Петербурга я предложил — и коллеги поддержали — создание горячей линии для них. В первую неделю к нам обратилось более сотни человек. Основным вопросом было — как уехать из России? К примеру, одна женщина лечила тут сына от рака. И застряла. Мы собрали деньги, помогли. Потом в Ленинградскую область, под Тихвин, пришел поезд с беженцами. Неравнодушные люди друг друга знают — и включились в работу.

Потребности у беженцев разные. Давать им оценки мы не имеем права, наше дело — помогать. Кто-то был вывезен в другой город, но хочет в Петербург, кто-то собирается в Европу или Беларусь, кто-то просит об одном: верните меня домой. Одна пожилая дама пешком готова идти назад, в Мариуполь. Только об этом и говорит, хотя ее дом уничтожен, документы пропали, возвращаться некуда. В момент опасности, под бомбежками, человек зачастую действует механически. А потом, в покое, возникает принятие или неприятие. Она 70 с лишним лет прожила в Мариуполе и не может представить, что вся ее жизнь рухнула.

Многие мариупольцы не выбирали Россию, просто у них не было выхода. Организованно и относительно безопасно покинуть город можно было только в сторону Донецка. Сейчас мы занимаемся семьей с двумя детсадовскими и одним грудным ребенком. Будут они рисковать? Нет, они отправятся туда, где безопаснее.

Петербург оказался на маршрутах людей с разными проблемами. Через него выезжают в страны Европы — Финляндию, Эстонию. Кто-то просто хочет здесь жить. Как бывший москвич я их понимаю. Петербург, в отличие от Москвы, резиновый, тут всем рады.

Некоторые граждане Украины, оказавшиеся в Тихвине, говорят, что никуда оттуда не поедут. Здесь не бомбят — уже хорошо. Говорят по-русски — хорошо вдвойне. Как-нибудь устроимся. Спасшиеся от войны — не эмигранты, они не выбирают хорошую жизнь. Беженец прежде всего ищет безопасное место, и языковая среда тут — важный фактор. Но все зависит от того, как региональная власть включится в их социальную адаптацию. Найдут ли работу и жилье? Дадут ли социальные льготы? Если это сделают, люди останутся, а если как всегда, они подождут и скажут: зачем мы сидим?

Администрация Ленинградской области старается, но для нее это неожиданная нагрузка. Не было готовых квартир, пенсий, мест в школах. Чиновники делают что могут. Мешать не мешают совсем. Если вынести за скобки 24 февраля, государство очень даже хорошо помогает. В практических целях такой вынос [за скобки] возможен, хотя в плане этики он получается с трудом. Правозащитный совет Санкт-Петербурга вовлечен целиком и полностью. А Совет по правам человека при президенте очень задумчивый стал, очень консультативный. Из важного они сделали листовку с инструкцией для беженцев. Полезный дидактический материал, особенно для тех, кто решил остаться в России.

В нашем волонтерском чате около четырех тысяч человек. Активно помогающих — несколько сотен. Собирают вещи, отвозят, привозят… Волонтерское движение не имеет структуры — и потому очень эффективно. Никаких штабов, поручений. Есть украинец на вокзале и свободный волонтер. Координатор их быстро свел — и они поехали в Ивангород, на границу с Эстонией. В более сложных случаях — утерянные документы, срочная госпитализация — не обойтись без государственных структур. Таких людей мы берем под крыло правозащитного совета. Если едет семья с особенными потребностями — дети, звери, — мы их заранее связываем с эстонской или финской стороной. Счет покинувших Россию через нас идет на сотни.

Если смотреть на два шага вперед, я надеюсь, что война закончится. Тогда беженцев будут ждать в Украине, и большая часть захочет вернуться домой. Десять тысяч рублей от государства — хорошо, но мало (в России прибывшим с территории Украины предусмотрена разовая материальная помощь в размере 10 тысяч рублей, — прим. «Медузы»). Будут ли им оплачивать обратные билеты? Сомневаюсь. Внутренне я готовлюсь, что и здесь мы должны будем помогать.