Как изменилась российская экономика за полтора месяца войны? И чего ждать дальше? «Это экономика выживания. В лучшем случае экономика стагнации»

Российская экономика больше месяца находится под беспрецедентными санкциями из-за войны в Украине. За это время страну покинули десятки иностранных компаний, Европарламент требует ввести эмбарго на российские энергоресурсы, а в ближайшем будущем России и вовсе предрекают дефолт. Как изменилась экономика за 49 дней войны, сколько ей осталось существовать в нынешнем виде и что с ней будет дальше? Об этом «Медуза» поговорила с экономистом Иваном Любимовым. 

— «Спецоперация» России в Украине идет 49 дней. За это время экономика страны подверглась масштабным ограничениям. Что она собой сейчас представляет?  

— Она представляет переходную версию в новое равновесие со снизившимися доходами, еще более простой экономикой, поменявшейся структурой рынка труда. Но нет ясности о масштабах соответствующих изменений. Была экономика с довольно простой экспортной структурой и с недостаточно быстрым появлением новых промышленных производств и секторов технологически сложных услуг. Теперь экономика вышла из этого равновесия — увы, совсем не туда, куда нам многие годы хотелось. Теперь это некоторая противоположность. Но конечная структура этой экономики пока остается неясной. Понятно, что будут происходить секторальные изменения, но каков будет их масштаб — можно будет сказать примерно в середине лета, и то на уровне общих оценок. Это экономика с существенно упростившейся структурой. 

— Эта упрощенная структура касается производства в первую очередь?

— Какие-то производства продолжат существовать, какие-то сохранятся в виде упрощенной версии. Потому что компоненты и импортные детали оказались недоступны. Да, теперь придется отказываться от более современных модельных версий в пользу существенно упрощенных и, скорее всего, неэкспортируемых из России в развитые и развивающиеся страны не из числа ближайших соседей. Товары можно будет продавать, например, Беларуси или Казахстану. 

— А о каких отраслях в этом случае идет речь?

— Например, российское автомобилестроение, которое за эти годы обросло большим числом очень важных импортных агрегатов и деталей. Теперь они перестали импортироваться. От такой, например, составляющей, как экологическая безопасность или безопасность жизни и здоровья автомобилиста, начинают если не отказываться, то говорить. То есть безопасность пассажира может упроститься до ремня безопасности. 

Какие-то производства удастся сохранить на технологичном уровне, потому что интенсивно ищутся пути этих самых деталей через так называемые дружественные страны: страны бывшего СССР, Турцию, в какой-то мере Китай.

Но легче ответить на вопрос, что точно не удастся заменить: чипы, электронику. Предполагаю, что за теми странами, которые могут попытаться заменить прежних поставщиков, будет контроль со стороны стран, которые ввели санкции.

Это в том числе технологии, которые имеют двойное назначение. Одна из целей этих санкций — чтобы как раз такие технологии не поступали в Россию, не развивался военно-промышленный комплекс. 

Для российских банков ограничения вводятся для того, чтобы было легче отследить платежи оставшихся [не попавших под санкции банков], которые могут использоваться для обхода санкций. Конечно, странами, которые ввели санкции, еще будет отслеживаться реэкспорт окружающих Россию стран. Будут обращать внимание на страны, которые вдруг резко увеличили импорт по сравнению с прошлыми годами. 

— Можно ли выделить какой-то главный шок для российской экономики?

— Возможно, уже введенные пакеты санкций оказались наиболее сильными. Не исключено, что самые серьезные позади, но могут быть и еще — в зависимости от сценариев [поведения России в Украине]. Я думаю, что впереди нас в любом случае ждут какие-то новые пакеты санкций. 

Если мы говорим о том, что уже случилось, то я думаю, что самые серьезные последствия не краткосрочные, не то, что реализуется на горизонте месяца, двух, трех или даже полугода. Это то, что реализуется на горизонте в несколько лет. Некоторые страны уже отказываются от российской нефти, например США. Евросоюзу это сделать сложнее, потому что это коалиция стран, в которой нужно договариваться. Но и там обсуждение идет. Можно ожидать, что какие-то страны ЕС начнут отказываться от российских энергоносителей — это мы можем называть частичным эмбарго. 

Все это формирует существенное различие с 1990-ми, когда российская экономика находилась в серьезном трансформационном кризисе, но все ждали, что макроэкономическая стабильность наконец наступит, потому что цены на нефть на рынке станут высокими. Все надеялись, что рано или поздно это случится. Сейчас, если будет реализовано частичное эмбарго, высокие цены [на сырье] будут помогать российской экономике, но это будет уменьшенная версия этого «золотого дождя» [периода высоких нефтяных цен]. Это будет такая струйка из-под крана, ее размер будет зависеть от количества российских энергоресурсов, от которых откажутся [страны, которые введут эмбарго против России].

С точки зрения кошелька российской экономики, это наиболее серьезная проблема. Потому что часть этих денег все эти годы с фрагментарным успехом старались тратить на технологическое развитие, на попытку создания более сложных отраслей. Вот с этим будут проблемы. 

— А как же надежды на Китай?

— Признаюсь, я не знаю, на чем основывались эти надежды. Мне неизвестны случаи массового донорства технологий со стороны Китая. А вот реципиентом технологий он очень любит быть, и в том числе российских. Например, в 1990-е годы мы видели изображения китайской боевой техники и они нам очень напоминали российские военные образцы. Это произошло не случайно. У меня пока нет объяснений, почему Китай [теперь] начнет массово делиться технологиями с Россией. 

— Журнал The Economist в своей статье о влиянии санкций утверждает, что пока российская экономика справляется с ними лучше, чем можно было представить. Так ли это, на ваш взгляд?

— С точки зрения предотвращения краткосрочных кризисных явлений, возможно, [России] удается действовать таким образом, что создается некое представление о том, что она справляется лучше. Например, курс доллара вернулся на уровень, наблюдавшийся до начала спецоперации, сейчас он чуть выше, но это результат демонтирования спроса.

Российская экономика с трудом может покупать импортные товары, поэтому расходы на импорт сократились. А доходы, благодаря высоким ценам на энергоносители, наоборот, высокие. Валюты становится довольно много, покупать ее нельзя — эти ингредиенты и приводят к тому, что курс доллара не столь высок, каким он был в первые недели спецоперации.

В 2014 году, когда тоже был конфликт в Украине, цены на нефть серьезно снизились — с уровней выше ста [долларов за баррель]. Сейчас все происходит наоборот, цены выросли еще в конце прошлого года. И вот эти деньги поступают в российскую экономику и вместе с другими ингредиентами формируют курс доллара, который мы сейчас видим.

Центральному банку удалось, вероятно, немного снизить темпы инфляции. Мы помним, он поднимал ставку до рекордных значений.

Я бы сказал, что огонь не потушен, но взят под контроль — возможно, без хорошего понимания, как этот контроль сохранять в дальнейшем. 

— Сейчас экономика держится на каком-то накопленном запасе прочности? Что это может быть помимо ресурсных денег?

— Я бы сказал, что факторов, которые помогают экономике держаться, много, и они находятся не только среди экономических властей, но и среди компаний. Это элементарно запасы товаров, запчастей, которые позволяют нашим согражданам в повседневной жизни, глядя на полки магазинов, не видеть существенных отличий [от жизни до начала спецоперации], кроме роста цен, конечно. На сколько этих запасов хватит — зависит от отрасли. Где-то уже приходится экономить на расходниках, например, в магазинах перешли на электронные чеки. Я читал, что в медицинских учреждениях запасы исчезают. Но это будет восполнено. 

— Долго ли так продержится экономика?

— Я думаю, сейчас экономический блок запустит программы, напоминающие те, что использовались во время ковида. Например, компании будут обязаны сохранять максимальную занятость, с помощью властей будут платиться минимальные зарплаты. Но отдельные случаи исчерпания запасов и экономической прочности станут заметными в летние месяцы. Первые признаки — например, новости о том, что у какой-то компании больше нет возможности платить своему коллективу, другая вынуждена закрыться, — начнут появляться, я предполагаю, в июле-августе.

До какого уровня дойдет — будет зависеть от того, насколько будет удаваться заменить тех поставщиков, которые отказались или были вынуждены отказаться от поставок в Россию различных деталей и товаров, и от того, насколько можно будет восстановить логистические связи. Мы видим, как на днях ЕС запретил Беларуси грузоперевозки. У Китая есть перевозчики. Но смогут ли они восполнить это изменение? Хватит ли мощностей и стимулов это делать? Таким образом, первые заметные признаки, я думаю, дело нескольких месяцев. 

— Помимо поддержки рынка труда среди мер правительства по повышению устойчивости экономики есть еще и защита рынка внутреннего продовольствия, например запрет на экспорт зерновых, сахара. Но поможет ли это и к чему приведет в итоге?

— То, что мы можем пока продавать, приобретает для нас бо́льшую ценность, чем прежде. Если мы говорим о таких простых и заменимых товарах, то на наше место придет кто-то другой. И потом надо будет вытеснять, отвоевывать рынок обратно.

Но и внутри страны в некоторых отраслях может произойти перенакопление ресурсов, которое заставляет останавливать процессы добычи. Я не знаток сельскохозяйственного рынка, но перенакопление этих товаров внутри, вполне возможно, стимулирует производителей ограничивать выпуск, потому что дальнейшая реализация товара становится затруднительной. 

— Два года назад Владимир Путин произнес такую фразу: «Экономическая стабильность — это база для развития». Что такое «база для развития» теперь?

— У меня были представления о нашем будущем скорее как об экономике выживания. Развитие в ней все равно будет — оно есть в любой стране, но дело в распространенности улучшений. Развитие есть и в экономиках, которые не ассоциируются с этим словом. Мы и до 24 февраля не отличались китайскими темпами роста и технологической модернизацией. Мы развивались, но делали это довольно неторопливо. Сейчас это будет еще более неторопливо. Определенным отраслям и многим домохозяйствам стоит ориентироваться на потребительские стратегии выживания, а не на стратегии нулевых годов, когда можно было планировать покупку техники, автомобилей и уверенно брать ипотеку. Это такая экономика выживания, в лучшем случае экономика стагнации. Разговоры про развитие придется отложить на довольно длительное время. 

— Можно ли уже оценить примерный уровень падения благосостояния граждан, учитывая рост инфляции? 

— Я бы сказал, что пока об этом рано говорить. Никто из экономистов сейчас не даст никаких уверенных оценок. 

— Падение ВВП России в этом году может составить 10%, к таким выводам пришли экономисты ЕБРР, с этой оценкой согласен и глава Счетной палаты Алексей Кудрин. Что это означает? Насколько экономика окажется в критической ситуации при реализации этого прогноза?

— Такой уровень падения почувствуют абсолютно все. В особенности бедная прослойка российского населения, потому что они и так живут на некоторых пороговых уровнях потребления. Бедные, безусловно, почувствуют этот кризис сильнее остальных. Скорее всего, тут опять будут уже привычные по пандемии меры поддержки, например, семьям с детьми, разовые выплаты пенсионерам. 

Даже если бы технологии в России были доступны, масса инвестиционных проектов, которые уже находились бы на уровне котлована, чертежей, на уровне строительства, оказалась бы закрыта. Это не только стройка, но и неполученные зарплаты тех, кто должен был выполнять работы, и это только одна отрасль, которую я привожу в пример. Но мы можем додумать то же самое для многих отраслей — неполученные зарплаты и премии, которые заставят уменьшать потребительские расходы. Для некоторых отраслей и регионов падение доходов будет более существенным — это не так, что «мы получали 100 тысяч рублей, а стали получать 90». Эта потеря куда более значительная. 

— Можно ли утверждать, что экономика России уже «закрылась»? Насколько мы близки к опыту Ирана?

— Иран мы обогнали по числу санкций, но не по их тяжести. Мы стали на него более похожи, но мы с ним не через запятую. В каком-нибудь ноябре прошлого года утверждение, что мы движемся в сторону Ирана, вызвало бы иронию, сейчас это уже не так. Мы прервали очень большое количество связей — как экономических, так и научных — с подавляющим числом стран ОЭСР. Но о полной изоляции речи не идет. 

Экономические связи сейчас находятся в состоянии поиска — в Сингапуре, Китае, Турции, Казахстане. [Российские стейкхолдеры] ищут возможности импорта того, что сейчас импортировать нельзя, и [возможности] экспорта через эти страны. Но нужно отдавать себе отчет в том, что заместить их полностью не удастся, потому что у стран [которые не ввели ограничения против России] есть риск попасть под вторичные санкции. Особенно у небольших экономик, потому что резкий рост импорта в эти страны и изменение его структуры обратят на себя внимание.

— Последний месяц крупнейшие рейтинговые агентства предрекали России дефолт. В частности, международное агентство S&P уже объявило выборочный дефолт России по внешнему долгу. Минфину удавалось расплачиваться с кредиторами в валюте до 4 апреля — в этот день деньги перечислили в рублях, что уже является нарушением обязательств. Дефолт еще можно называть одной из главных угроз экономике России? Или все, что уже случилось, гораздо хуже?

— Дефолт вполне возможен. Россия сейчас под рекордным числом санкций. Возможно, какие-то из них являются предметом переговоров, например касающиеся возможности платить долг со своих долларовых счетов, и входят в абстрактный шорт-лист [снятия ограничений]. Если возможность продолжения выплат в валюте по гособлигациям находится в шорт-листе снятия санкций, то к этой дате можно просто не успеть. Тогда наступит технический дефолт.

Насколько серьезный удар наносит дефолт? Страну отключат от финансовых рынков. России это уже не грозит, это уже реализовалось. Россия уже не может заимствовать [средства], поэтому в этом смысле вряд ли что-то изменится.