«Молчание — такое же преступление» Интервью архимандрита Кирилла (Говоруна) — соавтора открытого письма богословов против войны и «Русского мира»

Архимандрит Кирилл (Говорун) — православный священнослужитель, публицист, заштатный клирик Московской епархии Русской православной церкви, в прошлом — клирик Украинской православной церкви. Патриарх Кирилл, по словам самого священнослужителя, был его наставником — при постриге в монашество имя Сергею дали именно в честь него. Кирилл также работал под началом будущего патриарха в Отделе внешних церковных связей Московского Патриархата. В 2012 году он не смог согласиться с политикой РПЦ, которая уже тогда, по словам священника, продвигала доктрину «Русского мира», и ушел в отставку. После вторжения России в Украину он не раз выступал с критикой российских властей, в том числе стал соавтором заявления о «Русском мире», в котором говорится о недопустимости позиции отстраненности, которую заняла Русская Православная Церковь. РПЦ сегодня действительно не высказывает прямо свою позицию относительно войны, сам патриарх Кирилл в своих заявлениях словно и вовсе оправдывает военные действия. Мы поговорили с архимандритом Кириллом о войне и о том, как она связана с церковью.

— Что побудило вас подписать заявление о «Русском мире»?

— Я один из соавторов этого заявления. В нем изложены тезисы, с которыми я выступаю уже более 10 лет. В свое время я был свидетелем того, как эта доктрина «Русского мира» формировалась. Я предупреждал священноначалие Русской Православной Церкви об опасности этой доктрины для церкви и общества. И когда я не был услышан, я вынужден был подать в отставку и уйти в академическую деятельность. Но даже занимаясь академической деятельностью, я продолжал писать об этой доктрине, предупреждать о ее опасности, у меня вышло несколько публикаций и в России, и на Западе. К сожалению, мои предсказания оказались справедливыми, и произошло то, что произошло. Я надеюсь, что глобальное осознание того, что стоит за этой доктриной, будет распространяться. Надеюсь, что эта доктрина будет осуждена на церковном уровне как не соответствующая православным традициям. 

— Кто еще принимал участие в написании заявления? 

— Боюсь, не могу об этом говорить, потому что не имею согласия от этих людей. Но это очень авторитетные православные богословы, которые работают в разных странах, и они выступили единым фронтом, в один голос высказались по поводу этой доктрины. 

Важно также, кто подписал эту доктрину, это действительно одни из наиболее авторитетных исследователей нашего времени — протоиерей Роберт Арида, религиовед Сьюзен Ашбрук Харви из США, богослов Иоанн Хрисавгис из Австралии и другие.

— Если мы говорим об идеях, которые подпитывают войну, в чем заключается их религиозная подоплека? 

— На мой взгляд, войну в Украине сейчас можно описать формулой из двух компонентов — оружие и идеи. Вместе оружие и идеи и привели к этой войне. Понятно, откуда оружие. А вот вопрос — откуда идеи? Эти идеи не новы, они имели место и раньше. Это идеи, которые предполагают некоторую исключительность, эксклюзивность, которая приписывается той или иной группе. В православии широко распространен национализм — когда исключительность приписывается этносу, какой-то национальной группе. На соборе в Константинополе в 1872 году национализм был осужден как ересь, как неправославное учение. И эта ересь известна как этнофилетизм.

Но в случае с «Русским миром» мы имеем дело с более широкой группой людей — уже не этносом, а тем, что называют в России цивилизацией. И, собственно говоря, приписывание [Русской Церкви] особой, исключительной исторической роли мы слышим и в риторике Патриарха Кирилла, и в риторике российского руководства, в том числе Путина. Вот это все и есть эта исключительность, которая имеет более широкие масштабы, чем этнос, но по сути является тем же самым национализмом. Идея исключительности и особой исторической роли заключается в том, чтобы ограждать некое условное воображаемое пространство Святой Руси от тлетворного влияния Запада. Это явление было в прошлом и остается среди многих церквей, но на уровне идей. В случае с Россией к этим идеям добавилось еще оружие. И мы получили войну.

Но я должен сказать, что это не первый случай, когда идеи и оружие приводят к таким последствиям. В начале ХХ века на Балканах были так называемые балканские войны которые тоже во многом были обусловлены комбинацией «оружие и националистические идеи». Они не были столь разрушительными и катастрофическими по последствиям, как то, что сейчас происходит в Украине, но природа конфликтов была той же самой. 

— Вы сказали про идею исключительности. Какое влияние может оказать следование этой идее на церковь, государство, людей?

— Я сам православный, я принадлежу к церкви, люблю ее, но также должен сказать, что эта традиция может иметь и негативные последствия. Есть православная ортодоксальная интерпретация христианства — мы отличаемся чистотой веры от других христиан, которых в православии называют еретиками. В христианстве всегда считалось, что есть ортодоксия, а есть то, что за пределами этой ортодоксии. Но мы начинаем не просто защищать свою традицию, но и навязывать эту традицию другим и бороться с тем, что мы считаем инославием, неортодоксией, не православностью у других. И тогда это принимает формы чрезвычайно агрессивные и, в частности, подпитывает идею этой исключительности.

А вообще, идея «Русского мира» состоит из очень многих компонентов. С одной стороны, это идея цивилизационного национализма, о котором мы сказали. На эту идею повлияла также традиция славянофилов, если мы говорим о генезисе русской идеи «Русского мира». И сюда же входят идеи, которые были сформулированы в рамках евразийского движения начала ХХ века. Также очень большое влияние имела идея традиционных ценностей, которая даже закреплена в российском законодательстве с недавнего времени, насколько я понимаю (Министерство культуры РФ приостановило общественное обсуждение проекта Основ государственной политики по сохранению и укреплению традиционных российских духовно-нравственных ценностей. На сегодняшний день он не имеет законодательной силы, — прим. «Медузы»). И идея традиционных ценностей стала тоже частью идеологии «Русского мира». Идея такая — только у нас есть традиционные ценности, остальные их предали, занимаются всякими непотребствами. Мы должны, чтобы защищать традиционные ценности, пойти войной, крестовым походом на либерализм. И это тоже стало частью этой военной кампании. 

— Ортодоксия характерна сегодня только для Русской Православной Церкви?

В православии это достаточно распространенное явление. Есть идея, например, о Греческом мире — эллинизм. Она появилась в XIX веке и тоже предлагает идею исключительности — великая идея о глобальном эллинизме, который должен иметь политический корень. То есть греческое государство должно было иметь присутствие везде, где люди говорят по-гречески. Греческое государство в начале ХХ века, после Первой мировой войны, взяло на вооружение эту идею и решило отвоевать свои территории в Малой Азии — захватить Константинополь, дойти до Анатолии, и на первых порах имело успех.

А потом успех обратился в катастрофу — когда турецкая армия сгруппировалась, отбросила греков, разрушила все греческие поселения, выбросила греков из Малой Азии. И это стало катастрофой для греческого государства, последствия которой греки переживают до сих пор. И любая подобная «великая» идея национальной исключительности приводит, я боюсь, к таким последствиям. 

— Что вы делали 24 февраля и как вы узнали о том, что началась война?

— Это, наверное, был самый длинный день в моей жизни. Все развивалось, как в замедленной прокрутке в кино, каждая секунда как будто превращалась в час.

Я понимал, что военные действия могут начаться. На время начала военных действий я не хотел уезжать из Украины, потому отменил несколько зарубежных поездок. А когда 21 февраля было объявлено, что республики на Донбассе признаны, я подумал, что этим все и закончится, что войны не будет, и поехал в поездки, которые ранее планировал. Я вылетел [из Киева в Европу] за несколько часов до начала войны, буквально с одним рюкзачком, не думая, что что-то произойдет. Война началась в 5 часов утра, в 6 утра моя семья уже выехала из дома и направлялась к месту эвакуации. Пока наш оставленный дом под Киевом не пострадал, но буквально рядом с ним была сбита российская ракета. 

— Какую роль в этой войне и в формировании отношения общества к ней играет РПЦ? 

— Я не стал бы говорить о всей церкви, потому что есть руководство церкви, а есть простые люди. И между ними много градаций и различных институтов. Я знаю очень многих простых верующих в Русской Церкви в России, священников, епископов, которые осуждают войну и тех, кто начал эту войну. И я с большим уважением отношусь к этим людям и стараюсь их поддерживать.

И я также понимаю, что на самом деле большая часть членов Русской Православной Церкви все же либо активно, либо пассивно поддерживает эту войну. Ментально они на стороне агрессора, и причиной того является обработка, промывка мозгов с помощью, в частности, идеологии «Русского мира». Московский патриархат продолжает поддерживать эту войну — либо игнорируя то, что происходит, либо прямо или косвенно поддерживая агрессоров. Как это произошло на недавней службе, когда Патриарх вручил икону [главе Росгвардии Виктору] Золотову, и Золотов брал под козырек и говорил, что они будут продолжать давить Украину, насколько это возможно. Все эти вещи являются абсолютно преступными. И в этом смысле РПЦ, в частности священноначалие ее, несет прямую ответственность за происходящее. 

— 6 марта в своей проповеди Патриарх Кирилл сказал: «Мы вступили в борьбу, которая имеет не физическое, а метафизическое значение». Можно ли считать это намеком на священный характер войны? 

— Это единственный пункт в заявлениях Патриарха Кирилла, с которым я согласен. Эта война действительно не просто война за деньги, за ресурсы, территорию, не просто одна из многих войн. Это война с определенным метафизическим измерением. По крайней мере, так ее представляют себе те, кто начинал эту войну.

Я очень внимательно слушал выступление Путина 21 февраля, где он выступил с определенной программой и историософией. Он описал для нас историческую картину, которая у него в голове сложилась. И эта картина, безусловно, не научная, не историческая, эта картина — метафизическая. То есть у него в голове есть метафизика. И я считаю, что эта метафизика злокачественная, она является искажением и христианства, и православия.

Хоть Путин и идентифицирует себя как православного, но это к православию никакого отношения не имеет. Путин, на мой взгляд, классический еретик, который искажает учение, христианство, и это искажение и привело ко всем этим последствиям. В этом смысле ересь — тоже метафизическая категория. Именно поэтому я согласен с Патриархом, когда он говорит, что здесь есть метафизика. 

— Как, на ваш взгляд, сегодня должна вести себя РПЦ? В заявлении говорится, что официально РПЦ не признает факт вторжения России в Украину. Что на это указывает?

— Все указывает — все заявления и молчание, которые мы наблюдаем. А что надо сделать? То, что я уже долго и настойчиво предлагаю: когда война закончится, необходимо будет провести процесс, который пережила Западная Европа в результате Второй мировой войны. Процесс освобождения от тоталитарной идеологии. То, что сейчас необходимо сделать и внутри церкви, и внутри российского общества — это радикальная, глубокая «депутинизация».

Доктрина «Русского мира» — это и есть одна из форм «путинизации» церкви и общества. И нам необходимо будет пойти тем путем, которым шли общества в Западной Европе — очень радикальное переосмысление. И это должно быть сделано в первую очередь внутри РПЦ. И, конечно, это должно последовать за чисто юридическими процедурами — как в свое время был Нюрнбергский трибунал. Я думаю, что те деятели, в том числе внутри церкви, которые поддерживали идеологию «Русского мира», которые ее формулировали, активно содействовали войне, должны быть судимы не только Божьим, но и человеческим судом. 

— Насколько мы видим, Патриарх Кирилл прямо доктрину «русского мира» не продвигает, по крайней мере, он не произносит эту формулировку. В заявлении же говорится, что Патриарх последовательно развивает доктрину.

— Да, это верно. У доктрины «Русского мира» была своя эволюция и эта эволюция продолжается. Изначально она была сформулирована в школе так называемых методологов, связанных с МГУ, в 1990-е годы. Изначально это была доктрина достаточно либеральная. Она предлагала, что есть некая интеллектуально сильная периферия, сформировавшаяся после распада Советского Союза в западных станах из тех русских, которые приехали туда работать. И теперь нам надо этот потенциал русских на периферии вернуть в центр, в Россию, чтобы помогать России развиваться как нормальной демократии.

Потом, в начале 2000-х годов эта идея была переиначена и обращена в обратную сторону. Это произошло под действием русской церкви, она и переформулировала эту идею — что не периферия сильна идеями, а центр силен идеями. Идеи, которые формируются в центре России, в том числе в церкви, нужно распространять на периферии. И таким образом включать эту периферию за пределами Российской Федерации в сферу политического влияния России.

И эта идеология Русского мира была использована Кремлем в 2014 году для аннексии Крыма. С 2015 года церковь перестала артикулировать доктрину публично. Она была отложена на полку. Я думал, что она так и будет лежать, но когда слушал выступление Путина 21 февраля, я понял, что она никуда не была убрана, она была вытащена, и теперь уже спикером той доктрины стал сам Путин. И то, что сейчас происходит — доктрина «Русского мира» 2.0. 

— Если говорить о цели, для чего это нужно и зачем так много говорится о Святой Руси?

— Чтобы придать какой-то смысл происходящему. Нельзя же просто послать людей убивать или умирать. Людям нужна идея для того, чтобы взять в руки оружие. И история всех войн показывает, что ни одна война — хотя все войны велись ради каких-то прагматических целей — не оправдывалась исключительно прагматической целью. Любая война имела своих идею и оправдывалась ею. Я считаю, что без идеологии «Русского мира» война была бы невозможна, как и аннексия Крыма, как и война на Донбассе.

— Исходя из ваших слов, получается, что церковь стояла у истоков войны.

— Да. 

— Звучит ужасно.

— А еще более ужасно то, что это существует на деле. К сожалению, церковь несет ответственность и за события 2014 года, за медленную войну, которая продолжалась, начиная с 2014 года, и за активную войну, которая идет сейчас. И это я говорю как член этой церкви.

— Вы Патриарха Кирилла знаете лично. В 2009 году в одном из интервью на вопрос о возможных изменениях относительно неопределенного статуса автономии УПЦ Московского патриархата вы ответили: «Патриарх Кирилл станет гарантом стабильности нашей церкви, гарантом того, что не будет внутренних возмущений, связанных с вопросами изменения статуса, преодоления расколов. Думаю, он будет полностью поддерживать нашего предстоятеля». Что изменилось сейчас? Как вы считаете, почему он сегодня занимает такую позицию?

— Все изменилось. Я действительно считал так, как я говорил в то время, и я делал такие выводы на основании наших бесед на украинскую тематику. Я видел у него реальное желание решить проблему украинского раскола, и его отношение к Украине тогда было другим. То, что мы наблюдаем сейчас, это совершенно другое отношение. Я боюсь, что мы говорим и о другом человеке.

— В какой момент вы заметили, что отношение поменялось, что ваши позиции не совпадают? 

— Это произошло через два-три года после интервью, о котором вы упомянули. Я был не согласен с тем, что происходило. С момента избрания Патриарха до 2012 года происходили активные изменения, я бы сказал, мутации политики церкви. И я попросил меня отпустить, и Патриарх Кирилл меня отпустил. Я ушел в академическую деятельность, уехал в Йельский университет. 

— Вернемся к обращению, которое вы написали и подписали. В нем сказано «Мы осуждаем, как неправославное, и отвергаем любую пропаганду духовного „молчания“ среди верующих и клира Церкви… Мы упрекаем тех, кто молится о мире, но не может активно содействовать миру из-за страха или недостатка веры». Являются ли эти слова призывом к каким-то определенным действиям?

— Я должен объяснить происхождение этих тезисов. Эти тезисы во многом повторяют еще одну очень известную декларацию, которая была написана во время Второй мировой войны — так называемая Барменская декларация. Она появилась на фоне практически полной поддержки нацизма со стороны большинства немецких христиан. Многие христиане пассивно поддерживали нацизм. На этом фоне ряд богословов написал декларацию, которая была совершенным противовесом всему, что происходило вокруг. Среди подписавших эту декларацию в том числе был известный пастор Бонхеффер. Он действительно герой антинацистского сопротивления, он участвовал в заговоре против Гитлера. Когда заговор был провален, Бонхефера арестовали и, в конце концов, повесили.

Он показал пример: есть прекрасные богословские идеи, которые можно проповедовать, и есть действия. И Барменская декларация как раз содержит этот призыв — действовать. Она осуждает бездействие, бездействие в том числе на основе той идеи, что мы, христиане, не должны заниматься политикой, [а] должны от всего устраняться и пребывать только в небесных сферах. Барменская декларация — это декларация действия, основанная на нашей вере. 

— О каких все-таки действиях идет речь?

— Это то, что каждый может делать на своем месте. Здесь она не конкретизирует, что нужно делать. Если кто может помогать нуждающимся, раненым, беженцам, он должен это делать. Кто-то должен взять в руки оружие и защищать свою семью, свой дом. Если кто-то может помогать словом, разъяснением, он должен это делать. Каждый должен [быть] на своем месте и что-то делать, никто не должен сидеть сложа руки и молчать. Я думаю, что в наше время молчание — это такое же преступление, как активное действие. Даже если кто-то не соглашается с происходящим и просто молчит об этом, это тоже участие в преступлении. 

— В заявлении говорится, что вы отвергаете все формы правления, которые обожествляют государство и поглощают Церковь. Что указывает на то, что Путин приравнивает свою власть к абсолютной власти, близкой к власти Бога?

— Я думаю, что сами по себе действия, сама по себе политика в России, когда повсеместно госкорпорации являются костяком, когда Роскомнадзор регулирует все формы жизни. Это тоже рука государства. Это все повторяет то, что происходило в Италии в эпоху [диктатора Бенито] Муссолини — идея тоталитаризма. Сейчас мы относимся к этому слову как к плохому, но Муссолини считал его хорошим словом, которое описывает идеал государства, как он его себе представлял. И в том числе он пытался включить в него и церковь. Более того, Муссолини считал, что государство — это во многом и есть церковь. То есть он относился к этому тотальному фашистскому государству в Италии как к своего рода церкви.

Нужно сказать, что католическая церковь поддерживала идеологию Муссолини по многим пунктам, но разошлась с ним в пункте обожествления государства, то есть превращении государства в некую квази-церковь. И тогда же со стороны католических богословов была сформулирована и критика такого отношения к государству. 

— Как много клириков сегодня стремятся перейти из юрисдикции РПЦ в юрисдикцию Православной церкви Украины?

— Не так много, как ожидалось. Сейчас пока есть единичные переходы в православную церковь Украины. Но намного больше клириков — и даже епископов [в Украине] — подумывают о том, чтобы оставить Московский патриархат, и ищут для себя какие-то альтернативы. Кто-то пробует поминать Вселенского Патриарха, кто-то обсуждает идею получить собственную автокефалию параллельно с автокефалией ПЦУ, то есть вне зависимости от Москвы. Я думаю, уже мало кто согласен с тем, что все должно оставаться, как есть. И такие настроения есть, насколько мне известно, и в России. 

— Приверженность какой-либо юрисдикции обязывает клирика к чему-то?

— Обязывает единственное — поминать главу этой юрисдикции во время литургии. Литургия — самое главное таинство в православной церкви, и во время литургии обязательно нужно поминать кого-то вышестоящего. Принадлежность к той или иной юрисдикции определяется тем, кого поминают за литургией. Поэтому в Украине сейчас пошла волна прекращать поминать Патриарха Кирилла и поминать митрополита Онуфрия — как символический жест дистанцирования от РПЦ.

— Видите ли вы какие-то фундаментальные различия между РПЦ и ПЦУ?

— Фундаментальных различий нет в том смысле что и то, и то — православная церковь, у нас одинаковые таинства, одинаковая вера. Конечно, есть определенная идеологическая составляющая, которая появилась в последние годы, о которой мы здесь с вами много говорили — идеологизация русского мира, которую ПЦУ совершенно не принимает. Это одно из самых главных отличий. И, конечно, РПЦ не признает Православную церковь Украины, хотя ПЦУ признает Русскую церковь, и предстоятель ПЦУ Митрополит Епифаний поминал все это время Патриарха Кирилла за богослужением, признавая факт совместного участия.

— Можно ли сказать, что РПЦ сейчас стоит перед выбором? Или этот выбор уже сделан?

— Конечно, это очевидно и понятно для очень многих в РПЦ, что, наверное, эта церковь не сможет продолжать существовать так, как она существовала до сих пор. Думаю, даже если они не соглашаются с такой трагической оценкой происходящего, они все равно понимают. В целом, Россию сейчас ожидают какие-то катастрофические последствия. Я не знаю, какими они будут. 

— Можно ли говорить о расколе церкви сейчас?

— В некотором смысле. О расколотости церковного сообщества уже можно говорить. Например, сейчас уже, насколько я понимаю, даже на приходах в России задумываются, начинают прекращать поминание Патриарха Кирилла. 

— Что будет дальше с православием и церковью в Украине?

— Сейчас у православия в Украине новая уникальная возможность для консолидации. Все восприняли Майдан по-разному, и общество было во многом разделено. Сейчас мы этого не наблюдаем, сейчас даже те, кто был против Майдана, однозначно выступают как единое целое с теми, кто был за Майдан. То же происходит в церкви. Хотя до войны, месяц назад, две церкви — УПЦ и ПЦУ — друг друга не воспринимали, сейчас мы видим беспрецедентное движение между двумя структурами. Сейчас исторический шанс для консолидации украинского православия. 

— О чем сейчас говорят с людьми, которые приходят в церковь?

— Сейчас люди на каждом шагу сталкиваются со смертью. Смерть стала частью рутины. Человек понимает, что он может умереть в любой момент, и он этого не заметит. Если человек услышал взрыв возле себя, значит, [прямо] сейчас он уже не умрет. Но он понимает, что умрет, не услышав взрыва. И, конечно, это ставит человека перед лицом смерти каждую минуту. Церковь — это то место, куда человек приходит, когда сталкивается со смертью так близко. Это самое главное. Это не политика, не в этом задача церкви. Задача церкви — помочь людям справиться с экзистенциальными вопросами, которые эта война поднимает. 

— Я слышала несколько раз за время войны от верующих людей: «Если бог есть, как могла случиться такая война»? Что бы вы могли сказать этим людям?

— Это очень большой вопрос о человеческих страданиях. Это не самая страшная война, которая была в человеческой истории. И всегда возникал вопрос: как может быть Бог, если происходят такие страдания? Очень известный современный богослов Юрген Мольтман, который, кстати, сам был еще юношей рекрутирован в «Гитлерюгенд», после войны, после посещения Аушвица публично задал вопрос: «Если есть Аушвиц, как может быть Бог?» И, собственно, европейское богословие пыталось ответить на этот вопрос. Наверное, мы будем сталкиваться с тем же: «Как может быть Бог, если был Мариуполь, например?» И ответы, конечно, есть. Вопрос в том, чтобы люди эти ответы как-то приняли.

Главный ответ в том, что человек — свободное существо. Свобода человека настолько бесконечна, что может даже допустить такое зло как массовое убийство. И война стала возможной, потому человек свободен. И человек свободно выбрал то, что он выбрал — агрессию и убийство. Такая же свобода есть у Путина. Это его свободный выбор — воевать. И теперь необходима новая актуализация свободы, чтобы войну преодолеть.

Я здесь хотел бы привести мысли знаменитого русского богослова, философа, который был родом из Киева — Николая Бердяева. Он как раз подчеркивал экзистенциальную важность свободы во всем, что происходит, подчеркивал, что свобода привела к этим трагедиям, но свобода также является и выходом из этой трагедии. Нам необходимо максимально актуализировать свободу, чтобы закончить войну и начать преодолевать последствия этой войны.