«Сделают похороны с почестями, памятную доску в школе — и все» Глава «Солдатских матерей Санкт-Петербурга» Оксана Парамонова — о том, как россияне пытаются найти своих близких на войне в Украине

«Специальная военная операция» России в Украине началась 24 февраля. За 13 дней Минобороны РФ только однажды, спустя неделю после начала войны, сообщило информацию о потерях — 498 погибших с российской стороны. Других данных на сегодняшний день нет. Хотя официально в «спецоперации» участвуют только контрактники, многие родственники срочников не могут дозвониться до своих родных, ранее отправленных на службу к границе с Украиной. Министерство обороны также не рассказывает матерям, где и как им найти своих сыновей. Одно из немногих мест, куда обращаются родственники пропавших военнослужащих, — правозащитная организация «Солдатские матери Санкт-Петербурга». Специальный корреспондент «Медузы» Саша Сивцова поговорила с главой организации Оксаной Парамоновой.

— Как изменилась работа «Солдатских матерей Санкт-Петербурга» с момента российского вторжения в Украину 24 февраля?

— Мы изменили работу [еще] с октября прошлого года — прекратили практически всю правовую помощь по военнослужащим и оставили только справочную службу. С 24 февраля увеличилось только количество обращений на эту справочную службу. Обращений стало значительно больше. 

— Почему вы изменили формат работы?

— Организация 30 лет работала на прием обращений. К нам обращались люди через разные каналы, в основном лично. В последние годы работала горячая линия, онлайн-приемные. Наши ребята-юристы работали с этими обращениями. Мы делали встречи с командованием, с военной прокуратурой. Работа велась на информации, собранной конкретно нами от людей.

В октябре был принят печально известный указ ФСБ, который фактически запретил сбор любой информации об армии. Это грозит уголовной ответственностью конкретным людям, и мы были вынуждены прекратить эту работу. 

— Что изменилось после того, как появился новый закон? Вы прекратили сбор информации и перестали оказывать правовую помощь?

— Не собирая информацию сейчас, мы можем ощущать общее состояние по обращениям, но не можем активно участвовать в защите. Фактически в этом смысле мы лишены возможности обращаться от лица организации, потому что мы не можем писать, что кто-то где-то что-то нам рассказал. Нам нужны конкретные данные для того, чтобы организация могла выступить в защиту. Сегодня мы собирать данные фактически не можем ни о чем — начиная с персональных данных и заканчивая медицинскими сведениями, сведениями о преступлениях, о начатых расследованиях. Мы не имеем права собирать все это.

— Насколько увеличилось количество звонков с начала войны?

— До октября обращений было много — в год около двух тысяч. С октября был естественный спад — когда мы заявили о том, что меняем формат работы и сейчас не сможем оказывать правовую помощь. Но то количество обращений, которые мы получаем с 24-го числа, на фоне того, что мы получали с октября, существенно выросло. В октябре-ноябре ежедневно были один-два звонка. Сейчас их 20.

— С чем к вам обращаются родственники военнослужащих?

— Все обращения связаны с событиями, которые случились 24-го числа. Звонят родители, и основной запрос от них связан с помощью в обнаружении местонахождения их сына.

Мы постарались обобщить те обращения, которые были, понять, как людей ориентировать, какие рекомендации давать. Через социальные сети мы распространяли рекомендации — я направляю их к тем, кто обратился. Рассказываю, что можно делать, какие заявления и кому подавать, какие звонки и куда делать.

По сути, мы сейчас справочная служба, которую мы открыли в октябре. С 24 февраля она продолжила работать. Сейчас она больше похожа на горячую линию, поскольку количество звонков увеличилось и общее состояние людей напряженное. 

— Что вам рассказывают родители военнослужащих?

— Фактически мы не осуществляем сбор информации, за исключением той информации, которую нам дают сами люди. В зависимости от запроса мы их ориентируем на то, что можно делать. Наша задача, скорее, вегетарианская в этих условиях.

Но по количеству звонков и по общему состоянию людей мы видим, что других вариантов, куда звонить, у них нет. Они находят наш телефон, звонят. Некоторые говорят, что пытались дозвониться в часть, но никто не берет или говорят «ждите, информация появится». Некоторые говорят, что пытались дозвониться в Минобороны. Но Минобороны России с 24-го числа на своем сайте вообще никакой информации относительно того, куда могут обратиться родственники, не разместило.

Мы людям просто передаем общие контакты Минобороны, которые у нас накопились за время работы. Мы же достаточно плотно работаем с различными ведомствами внутри Минобороны и по округам. Те контакты, которые есть, мы даем, рекомендуем прозванивать все, что возможно, для того чтобы получить связь с сыном. Основной запрос такой.

— Кроме рекомендаций, в какое из ведомств стоит обратиться, что вы еще делаете?

— Мы пытаемся объединить родителей между собой. Это довольно сложная задача для нашего общества, местами невыполнимая.

Нужно, чтобы родители делали совместные вещи. Чтобы они скооперировались, чтобы кто-то мог поехать к месту службы [в воинскую часть], откуда была связь [последний раз с пропавшим бойцом], кто-то мог сидеть на телефоне, кто-то мог отправлять обращения [в Минобороны и другие ведомства]. Нужна какая-то такая координация.

Мы всячески способствовали и раньше тому, чтобы появлялись эти группы поддержки: чтобы призывник один не ходил в военкомат, чтобы вокруг него была группа родителей или его сослуживцы плюс его родители, которые бы осуществляли пусть минимальный контроль за тем, как протекает их служба. 

— Сейчас такие группы поддержки есть?

— В сегодняшних условиях люди по-разному понимают ситуацию. Это проблема, потому что некоторые предпочитают сидеть и ждать, а некоторые считают, что нужно действовать в этой ситуации. 

— Лучше действовать или ждать?

— Каждый принимает решение сам. Я всегда полагаю, что лучше действовать. Я понимаю, что молитва — это тоже способ действия. Но, конечно, не единственный, с моей точки зрения. Некоторые принимают решение ждать. Дай бог, чтобы они дождались того, чего они ждут. 

В первые дни я на эмоциях пыталась объяснить родителям, что надо делать что-то, а не просто ждать. С кем-то это получалось, а с кем-то нет. Кооперация между родителями происходит довольно сложно. В большинстве случаев родители звонят, а у них нет ни телефонов воинских частей, ни контактов родителей сослуживцев сына. 

К нам обращаются и те, чьи дети отслужили два-три месяца. Но в основном обращаются родители военнослужащих контрактной службы, которые такими уже являются несколько лет. И они могут не знать телефонов воинской части, например. Для меня это странная ситуация.

— Почему это странно?

— Это ощущение совершенной отключенности от службы. Семья передала все это государству. Но результаты того, что мы все передали государству, мы сейчас и расхлебываем.

Дальше проблема будет в том, что государство будет нести минимальную ответственность за то, что произойдет. Надо отдавать этому отчет. Родители, к сожалению, этого не ощущают. Они не понимают, что, что бы ни случилось сегодня с их сыновьями, ответственность государства будет минимальная. 

— Владимир Путин пообещал родственникам погибших на Украине дополнительные компенсации. 

— Несколько показательных дел нам предъявят — миллионные компенсации и так далее. Все то, что там обещал президент. А остальные будут в многолетних тяжбах за эти компенсации — в лучшем случае. А в худшем случае сделают попытку, а потом смирятся и скажут: «Ну, что ж, ну вот так в нашей стране». Будут только потом делиться в своем кругу, что вот так случилось с ними.

— Вы понимаете как признаются потери? Минобороны сообщало о 498 погибших со стороны России.

— Мне сложно это комментировать, потому что цифры разнятся: воюющие стороны дают разные цифры. Это нормально в условиях войны и в попытках влиять через это на людей. Как они считают, сложно сказать. Когда я вижу, как появляется информация в сети по поводу того, что с почестями похоронили этого героя, с почестями похоронили того героя, я понимаю, что будет вперед выдвинута еще эта сторона. 

— Что вы имеете в виду?

— Что, возможно, части не придется выплачивать ничего, потому что они сделают лишь похороны с почестями, памятную доску в школе, в поселке, где он вырос, и все. Я думаю, что часть общества этим удовлетворится, к сожалению. 

— Как можно было бы официально организовать работу по поиску пропавших за это время военнослужащих?

— На сайте Минобороны никакой красной строкой не бежит, где надо искать военнослужащих. Списков с погибшими нет. Но они могли бы сделать какой-то телефон, какой-то штаб, где люди могли бы просто узнать хотя бы фамилию этих 500 погибших. Этого нет.

Более того, у нас с 2015 года засекречена информация о потерях в «спецоперациях». То есть вообще не очень понятно, на каком основании они сейчас официально рассекречивают имена погибших. 

— У вас есть данные о потерях? 

— Нет, мы не собираем. К нам обращаются родители, которые, как правило, не имеют информации и осуществляют поиски. Они пытаются установить связь с сыном, пытаются понять, где он и что с ним. Мы не можем никаких данных о потерях собирать. У нас были несколько обращений, где родители заявили о том, что узнали среди пленных своих детей. В таких случаях мы передаем их коллегам, которые понимают процедуру по поиску военнопленных. Мы передаем контакт, и дальше уже они объясняют родителям, что вообще можно делать. 

— Вы можете назвать конкретный фонд, который занимается пленными?

— Это просто активные люди из числа петербургских правозащитников, которые имеют опыт по другим военным кампаниям. Они понимают, куда родителей направить, куда они могут обращаться. Из общения с журналистами, которые ранее участвовали в этих процедурах чеченской кампании, я поняла, что уполномоченная по правам человека в Российской Федерации [Татьяна Москалькова] активно может этому содействовать. Я родственникам рекомендую обращаться туда с заявлением, с просьбой содействовать обмену. А так это гражданские общественные инициативы, не какая-то структурная история.

— Говорят, Российская армия может возить с собой мобильные крематории. Это так? 

— У нас нет подтвержденной информации.

— Срочников сейчас отправляют на передовую?

— У нас нет подтвержденных данных. К нам обращаются беспокойные родители — они утратили связь с сыновьями как раз в этот период. Где они — на передовой или нет, я не могу сказать. Но мы знаем родителей, которые ищут своих детей уже более 10 дней, в том числе военнослужащих срочной службы. Опять-таки мы не знаем, был ли он точно на тот момент военнослужащим срочной службы или он подписал бумагу и стал военнослужащим контрактной службы. Мы можем только предполагать эти вещи, потому что, к сожалению, эта практика имеет место. 

Поскольку связь Минобороны с обществом окончательно утрачена, то у нас обратной связи от ведомства нет, нет заявлений на эту тему. Они только делали заявления о том, что военнослужащие срочной службы не участвуют в этой «спецоперации». Но куда делись люди тогда, почему не обеспечивается связь с ними?

Это для меня вопрос открытый, так же как почему ведомство на эти обращения официально никак не реагирует. Я не имею в виду, чтобы называть какие-то фамилии, но хотя бы давать родственникам инструменты, как эту связь восстановить, если она утеряна. Даже есть родители, которые просто ездят и ищут по этим полям, где учения были, своих детей.

— Кому-то удалось найти своих детей?

— Пока безуспешно. Из тех, кто обращался и ищет, нет. Такой обратной связи не было.

— Что-то общее есть в обращениях от близких, которые сейчас ищут своих родных?

— Меня очень удручает их ожидание. Оно не является действием, оно является неким материнским бессилием. Я очень остро это ощущаю. Я видела разных матерей в разных ситуациях, и я понимаю, как мать может действовать. Сейчас на многие предложения действовать в ответ я слышу: «А смысл?» Понимаете? То есть я понимаю, что для людей нет смысла в том, чтобы спасти жизнь сына. Они не видят смысла: «А зачем? А меня пустят туда?» Это когда я говорю: «Езжайте в воинскую часть и задавайте вопрос».

Если мать хочет, ее пустят туда и с ней будут говорить. Но если у нее есть эти вопросы в голове, то, конечно, она с большей долей вероятности не сможет пробиться, потому что она сама сильно сомневается в своих силах. 

— То есть это какое-то общее бессилие?

— Это можно называть любыми словами, которые вам нравятся. Есть общее состояние такого бездействия: «апатия», «бессилие». Можно подобрать много более резких слов. Но есть ощущение отсутствия ценности жизни человека как таковой. Есть желание чего-то где-то доказать, а способность действовать во спасение жизни заблокирована. Я не знаю, страх там, вина. Если разбираться, наверное, у каждого свой клубок. Но то, что сегодня фактически нет этого импульса, это, с моей точки зрения, факт. Импульса на спасение жизни нет.

— Какие дальше последствия будут у всего происходящего?

— Какие последствия по России у всех этих «спецопераций»? Для каждой конкретной семьи будет свое последствие. Вопрос, будут ли они собраны в общую картину, в которой будет понятно про ответственность и участие общества, про ответственность государства и про какие-то глубокие изменения в этом смысле. Скорее всего, все будет очень мозаичное. То есть каждая семья будет переживать свое — свои последствия, как-то с этим справляться, как она может. Ну и в общем мы останемся в том же состоянии, в каком мы пребываем. А может быть, даже в худшем.