Война пришла к нам. И мы просто пытаемся что-то сделать Как Западная Украина готовится к российскому вторжению. Репортаж спецкора «Медузы» Лилии Яппаровой из Львова

Война идет почти две недели. За это время Львов стал главным перевалочным пунктом для украинских беженцев на пути в Европу — в основном в Польшу (по данным ООН, миграционный кризис, вызванный российским вторжением в Украину, «растет самыми быстрыми темпами со времен Второй мировой войны»; страну покинули уже полтора миллиона человек). При этом сами жители Львова, где боевых действий нет, готовятся защищать его от Российской армии. Спецкор «Медузы» Лилия Яппарова перешла границу Польши и Украины — и рассказывает, что она там увидела.

«Ты понимаешь, что такое паника и хаос?»

Сразу после польско-украинской границы в траве припаркован сиреневый минивэн. Чем дальше мы заезжаем вглубь территории Украины, тем больше таких же — оставленных словно в спешке. 

«Это все брошенные машины!» — говорит украинский волонтер Владимир, который машет рукой в сторону оставленного поперек обочины «Опеля». Помимо корреспондента «Медузы» он везет из польского Пшемысля во Львов гуманитарную помощь: печенье, бутерброды, минеральную воду со вкусом лесных ягод.

«Это все беженцы ехали до границы. Понимаешь, что здесь делалось? В три ряда машины стояли! Выбраться было практически невозможно. Люди бросали все нажитое… Вот еще одно авто, — кивком указывает волонтер. — Люди [выходили из них и] пешком шли до границы, и ничего не нужно было им: ни машин, ни этого всего багажа».

Все машины нетронуты. Одна из дорог, примыкающих к приграничной трассе, заставлена ими почти целиком (этот транспортный поток так и не смог влиться в общий). «Ты понимаешь, что такое паника и хаос? Да они бы снесли, наверное, эту границу… Вот третья стоит, — следующие километров десять Владимир просто считает автомобили вслух. — Пятая… Вот этот бус… Я сомневаюсь, что они дождутся [своих хозяев]. Если человек бросил и пошел, он уже не вернется». 

В этой пробке Владимир стоял и сам: помогал эвакуировать беженцев. «Женщин с детьми», — описывает он своих пассажиров.

«Понимаете, я больше слова не произношу на русском языке (на самом деле он говорит по-русски, время от времени используя украинские слова, — прим. „Медузы“). Вы понимаете? Очень обидно. Я вижу, что люди готовы брать зброю в руки и защищать свое. Люди дюже обижены, люди ранены; люди не виноваты, что к ним приехала война. Чья война? За что война?.. Паспорт давайте», — прерывается Владимир на очередном КПП.

Только на этом чекпойнте Владимир понимает, что журналистка, с которой он разговаривает, — из России. «Паспорт тебе нужно менять, — заявляет он. — Не в обиду, но у меня как пеплом присыпано. Да я не знаю теперь, кто ты на самом деле! Я увидел гражданство твое — и оно меня уже поставило как бы в позу. А с какой целью ты на самом деле тут? А куда ты едешь? Диверсант или не диверсант? Извини, но нету доверия». 

Разговор прекращается сам собой на блокпосту перед въездом во Львов: с начала войны такие появились на всех дорогах страны.

«Не найдется сейчас человека, который скажет: „А, пускай! Все хорошо: русские, украинцы“. Ни одного не найдется. Оно дало осадок, — говорит Владимир. — На много-много лет». 

«В жизнь, которая у нас была, мы уже не вернемся»

В центре Львова беженцев как будто не видно — только чаще встречаются группы туристов, нагруженных походными ковриками и одетых чуть теплее, чем нужно для украинского марта.

На туристической Краковской улице на ступеньках оружейного магазина Stvol каждый день толпа людей. В некоторые съемные квартиры (или, как их называют в объявлениях, апартаменты) можно въехать только в определенное время: их хозяева несут службу на блокпостах и торопятся выдать ключи арендаторам строго до заступления на дежурство. Пробок нет; при этом полиция возле баррикад возле здания областной администрации может взять на прицел автомата любую подозрительную машину. Если плотно закрыть окна, воздушную тревогу не будет слышно.

Одно из бомбоубежищ обустроили в подвале храма Преображения Господнего: большая часть экспозиции расположенного там краеведческого музея (включая восковые фигуры) теперь огорожена, а свет горит только в двух витринах с ископаемыми топориками.

Киевлянки Ольга, Марта и Габриэла — во Львов они приехали со шпицем по кличке Апероль («Апероль-шпиц») — поселились прямо напротив собора, но в укрытие ни разу не спускались.

Ехать дальше, в Польшу, они пока не планируют. «Уехать и сесть на шею какой-то доброй польской семье?.. Мы, наоборот, ждем, чтобы вернуться в Киев, — говорит Ольга. — Мы сейчас еще пять дней потерпим — нам хочется при любой возможности вернуться домой: я пальто новое на весну купила, я ремонт в детской начала. В ту жизнь, которая у нас была, мы уже не вернемся, но все равно это дом. А уезжать — это значит окончательно оторваться». 

«Папа пришел в семь утра — я еще спала, — вспоминает студентка Марта утро 24 февраля, первого дня войны. — Пришел, сел ко мне на кровать. Я открыла глаза, и все. Он даже еще ничего не сказал — а я уже поняла. И у меня все поделилось на до и после». 

Марта показывает корреспонденту «Медузы» фото, сделанное внутри киевской многоэтажки: пулевое отверстие в стеклопакете. «У меня сестра в этой новостройке живет, — рассказывает Марта. — 16-й этаж! Это из чего, извините? Снайпер? У них в квартире еще окна панорамные».

«Все новые дома с панорамными окнами, — добавляет Ольга. — Вообще все эти районы разбомбленные — Буча, Ирпень — это пригороды Киева, где много новостроек, и это не какое-то там элитное жилье: люди ипотеку брали, собирали доллар к доллару, чтобы брать эти кредиты».

В те дни, что Ольга еще оставалась в Киеве, обстреляли и национальную детскую больницу «Охматдет». «Туда самых тяжелых деток свозят, и это просто нонсенс какой-то… Хотя вообще я понимаю почему [там была стрельба], — вдруг задумчиво говорит Ольга. — Там же еще проспект Победы, а с той стороны — министерство обороны и транспортная инфраструктура». 

«Страшно верить, что такая масса людей ненавидит тебя без причины», — вспоминает Ольга о последнем исследовании ВЦИОМа, в котором россиян спрашивали про войну. «Сказали, что 68% поддерживают „спецоперацию“ — я-то думала, что все 98, — продолжает киевлянка. — Но там же все зависит от того, как сформулирован вопрос. Вчера смотрели интервью психолога, который привел пример исследований еще советских времен среди работников какого-то завода: „Как вы проводите свободное время?“ Ну они и отвечали все, что смотрят балет — преимущественно „Лебединое озеро“ — и читают классиков».

Подруга Ольги давно живет в Москве — но в Украине, в Черниговской области, у нее остался дом. «Ключи от него у соседки, и подруга попросила ее открыть дом и раздать все, что найдут, волонтерам, — рассказывает Ольга. — И я даже не знаю, кому сейчас хуже: она и там чужая, и здесь уже ее не примут — что бы она ни говорила и ни делала».

Номер 77

«Номер 77», — обращается к толпе перед оружейным магазином Stvol мужчина, только что вышедший на крыльцо.

Номер 77 — это молодой врач по имени Тарас. Только что подошла его очередь на покупку дробовика. Как и остальные мужчины у магазина, Тарас записался в лист ожидания еще до 24 февраля — сразу после того, когда Владимир Путин признал независимость самопровозглашенных республик Донбасса. 

Сейчас внутри магазина находится номер 76: чтобы купить оружие, нужно заполнить много бумаг. «Две недели уже так стоим. Пытаюсь раздобыть дробовик, — уточняет Тарас и воспроизводит узнаваемый звук перещелкивания затвора. — Это не так смертельно: выше шанс ранить, не убивая». 

До сих пор Тарас занимался только спортивной стрельбой. «Стрелял по тарелочкам, — объясняет юноша. — Вообще я против охоты. Сейчас пытался призваться, но я врач, так что в теробороне сказали, что если раздобуду оружие, то смогу быть частью теробороны как врач. Как вооруженный врач, который умеет стрелять». 

«Ни кроку назад!» — доносится из толпы. «Война пришла к нам домой — и мы просто пытаемся что-то сделать, — соглашается с остальными мужчинами Тарас. — На случай, если она дойдет и до Западной Украины. Мы далеко от фронта — и сейчас кажется, что здесь все будет в порядке. Но если будет мобилизация, мы готовы». 

«Хотелось просто прийти в военкомат и сказать: „Вот он я — берите, кидайте меня в самый ад“»

«Обрати внимание на витрину секс-шопа», — львовский студент Дмитрий вдруг прерывает свою небольшую лекцию о витражах львовских соборов. 

«Интим-бутик» «Полуничка» (позиционируют себя как «сеть секс-шопов № 1 в Украине») под своей обычной вывеской разместил красную бегущую строку с фразой, которая за две недели войны стала слоганом украинского сопротивления: «Русский военный корабль, иди ***** [к черту]!»

На ту же формулировку сменил свои обычные объявления валютный обменник рядом с трамвайной остановкой. Рекламные щиты в самых проходных местах Львова теперь тоже изображают корабль — тонущий в море крови и с башней московского Кремля вместо мостика. В некоторых лайтбоксах даже показывают небольшие мультфильмы, где призыв к «русскому кораблю» пересказан с использованием эмодзи.

Все это попадается Дмитрию на глаза каждый раз, когда он идет ко львовскому военкомату. Освобожденный от призыва студент до сих пор пытается попасть или в украинскую армию, или в тероборону. В очередной раз отправиться в военкомат его побудили новости о том, как российские войска нанесли ракетный удар по киевскому вокзалу.

«Пойду встану на учет — ну или не знаю, попрошу у них оружие, — рассуждает Дмитрий. — У меня сейчас вооруженный конфликт с самим собой; у меня вина выжившего — человека, который спасся от катастрофы. Она меня очень ела в последние пять дней. Мне, честно говоря, хотелось просто прийти в военкомат и сказать: „Вот он я — берите, кидайте меня в самый ад“».

По улицам, расположенным возле военкомата, спешат люди с автоматами через плечо; у самого здания обсуждают что-то трое в кожаных куртках — видимо, тероборона. Из молодых призывников здесь только Дмитрий и 19-летний Михайло — он здесь, чтобы получить справку о негодности к службе и выехать за границу: нужное ему лекарство кончается по всей Украине. 

Без инъекции у Михайло начнется боль в суставах и резко ухудшится зрение. «У меня ревматоидный артрит. То есть иммунитет „воспаляет“ суставы — и мне нужно принимать терапию, чтобы иммунитет понижать, — объясняет призывник. — И если мне придется находиться в сырых окопах или на улице без лекарств, у меня начнется обострение: не смогу сжимать руки — то есть ни из автомата не пострелять, ничего». 

Нужную справку Михайло в тот вечер не получил. А Дмитрия отказались брать даже в тероборону. «Оружие нам никто не даст, — пересказывает Дмитрий свой разговор с военными. — Тероборона сейчас набирает исключительно людей с боевым опытом или офицеров запаса. Не сложилось: сейчас у них нет времени никого учить».

«Уехать из Украины для меня всегда было последним вариантом, страшным сном»

Объединение волонтеров, которому помогает россиянка Наталья Тихонова, организует эвакуационные маршруты для беженцев из Украины. Самой Наталье пришлось собираться и уезжать из Львова, где она жила, за один день. Теперь их офис — в Варшаве.

На доске перед Тихоновой в три столбика — зеленый, красный и черный — педантично выписаны все попавшие в зону боевых действий украинские города: волонтеры до сих пор пытаются понять, что говорить людям, пытающимся оттуда бежать.

«Нам пишут отовсюду, — объясняет Наталья. — И сейчас мы делим города на „красные“, где боевые действия идут, „зеленые“, куда людей можно перевозить, и „серые“ — такие, про которые пока непонятно. Просто это ответственность же — когда ты говоришь человеку: „Вылезай и беги“. А если с ним что-то случится? А может, лучше ему никуда не вылезать вообще?»

«С Харьковом мы уже, возможно, опоздали — как мы оттуда будем вывозить людей-то? Большим автобусом точно опасно, — спорит с коллегами Тихонова. — Единственное, что мы можем, — дать расписание поездов и чатики взаимопомощи, и пусть договариваются с соседями. Мы не знаем, насколько опасно там вообще вылезать из бомбоубежища. Понимаете, ребят? Да, иногда тем, кто в красной зоне, придется так — смотрим [на карту] и говорим человеку: „Сиди, никакого поезда нет“».

Многие не соглашаются сидеть дома даже после такого совета. «Мы пытаемся помочь, но меня очень напрягает, что мы не можем быть совершенно уверены в маршрутах, — говорит Тихонова. — Мы по сводкам представляем, где примерно что происходит. Но „безопасный маршрут“ — это слишком громко: на дороге просто могут встретиться танки».

Тихонова уехала из Львова в первый день войны — 24 февраля. «Я с утра еще говорила, что никуда не поеду, — вспоминает Наталья. — А потом началась сирена — и я такая: „Это что, сирена во Львове?“ И у нас появились чемодан, рюкзак, две коробки. Какие-то вещи было проще оставить, чем брать». 

Уезжала Тихонова одним из первых эвакуационных поездов; у некоторых соседей по вагону даже оказались с собой заранее, в мирное время, купленные билеты, вспоминает Наталья.

«Весь вагон был младенцы, очень маленькие дети — очень много — и женщины, а из мужчин только за нами сидел белорус, который ехал с женой и ребенком. Девочка-медик из Винницы плакала: „Как же я бросаю свою работу!“ Она еще студентка, ехать ее уговорила мама. И она, мне кажется, переживала, что она врач — но уезжает».

Когда на границе Наталье пришлось показывать документы, она вдруг почувствовала себя «некомфортно». «У меня сумка лежала на коленях, — вспоминает она. — И я достала паспорт, открыла его сразу на какой-то странице, чтобы не держать мордой вверх, — и сразу положила сверху „посвидку“, то есть ВНЖ. Она взяла, поставила печать — и отдала мне молча». 

«И мне как россиянке просто страшно, что я не смогу туда вернуться, — объясняет Тихонова. — Я не хочу, чтобы это стало началом моей новой жизни. Уезжать из Украины для меня всегда было последним вариантом, страшным сном. И случился именно он: [район Киева] Троещину бомбят. Что? Как это можно себе представить?»