Сколько на самом деле бедных в России? Этой статистикой манипулируют? Может ли бедность привести к политической апатии или, наоборот, к социальному взрыву? Интервью экономиста Евгения Гонтмахера

Официальная статистика утверждает, что в России за чертой бедности живут около 12% населения. Но если применить европейский способ подсчета, окажется, что бедных в России на самом деле в несколько раз больше. Доктор экономических наук, профессор ВШЭ Евгений Гонтмахер рассказал «Медузе», почему российская методика расчета бедности на самом деле не работает и как большое количество нуждающихся тормозит развитие общества.

— По официальной статистике, к бедным в России относятся примерно 12% населения. Это люди, чей доход ниже прожиточного минимума. Но не так давно правительство изменило методику подсчета бедности. Зачем потребовались эти изменения и что они означают? 

— Начнем с того, что еще 1 января 2021 года произошла настоящая революция в том, как мы рассчитываем бедность. Причем эта революция во многом была позитивной, что удивительно для нашего времени. До 2021 года бедность в России определялась на основе корзины товаров, составляющих прожиточный минимум. Такой подход в науке называется абсолютным: если доход человека ниже, чем стоимость этой минимальной корзины, значит, он бедный. Прожиточный минимум появился в российском законодательстве еще в 1992 году, но я хочу напомнить, что в указе Ельцина в скобках было еще слово «физиологический». Я был одним из тех, кто все это готовил, и философия была довольно понятная: выделить тех, кто оказался в наиболее трудном положении из-за экономического шока, чтобы более адресно выдавать социальную помощь. 

Дело в том, что после начала реформ 1992 года за чертой бедности, определявшейся по прежней методике, оказалось больше половины населения. Эту прежнюю методику ввел Горбачев, и называлась она «минимальный потребительский бюджет». Как только показатель бедности по прежней методике зашкалил, возникла идея: раз мы не можем помочь всем, так давайте выделим из этой большой группы малообеспеченных людей самых нищих — тех, кто находился на грани физиологического выживания. Так и появился «физиологический минимум». 

— А этот «физиологический минимум» сильно отличался от минимального потребительского бюджета? 

— Он был примерно в полтора-два раза меньше. Ученые из НИИ питания Академии медицинских наук нам посчитали по белкам, жирам, углеводам набор для детей, людей трудоспособного возраста и пенсионеров, причем для трудоспособного возраста набор был рассчитан на человека нефизического труда, ведь физический труд требует бо́льших затрат. Под эти белки, жиры и углеводы была составлена корзина продуктов, а ее стоимость стала называться прожиточным или физиологическим минимумом. Но надо понимать: он вводился только на время кризисного состояния экономики, это было записано в том президентском указе. Мы же предполагали, что произошел шок, а потом все вернется на круги своя и, более того, начнется экономический рост, рост благосостояния, и прожиточный минимум будет не нужен, мы вернемся к минимальному потребительскому бюджету.

Но с этим физиологическим минимумом мы в итоге прожили до 2021 года. Корзина с тех пор, конечно, модифицировалась, потом пропало слово «физиологический» — оно, как вы понимаете, раздражало людей. Нас тогда, помню, обвиняли, что в концлагере лучше люди питались, в тюрьме лучше люди питались — это не совсем было так, но тем не менее. А более высокий минимальный потребительский бюджет перестали считать почти сразу и забыли, как будто его и не было. В 2000-х встал вопрос об отмене прожиточного минимума, ведь никакого кризисного состояния экономики уже не было, доходы росли фантастическими темпами, пора было возвращаться к минимальному потребительскому бюджету. Но тогда бы и бедность статистически резко подскочила, а политически это было бы неудобно — все растет, цветет и пахнет… 

Этот «корзинный» подход сегодня используется и в США, мы оттуда его и взяли в свое время. А вот европейские страны такой подход либо никогда не использовали, либо давно отказались — в Европе используется так называемый относительный подход. При нем черта бедности зависит от уровня доходов в обществе. Собственно, наша революция 2021 года, о которой я сказал, как раз и заключалась в том, что и Россия перешла на этот более современный, относительный подход. В общем, я был этому обрадован, но все-таки наполовину. 

Суть этого относительного подхода в том, что черта бедности определяется как процент от медианного дохода. Важно, что не от среднего дохода, а от медианного. Медианный уровень — это такой, что половина общества получает выше, а половина — ниже. А если брать средний уровень, то может получиться, что всего 20% населения получают больше, а оставшиеся — меньше. То есть медианный уровень более точно должен отражать состояние дел. Почему относительный подход — это очень прогрессивно и правильно? Потому что когда растут доходы в обществе, повышается и черта бедности, то есть государство всегда должно активно действовать, смотреть, как помочь малообеспеченным людям. В Европе черта бедности — это в среднем около 60% медианного дохода. В России коэффициенты другие: прожиточный минимум с 1 января 2021 года должен составлять 44,2% от медианного дохода, а МРОТ — 42% от медианной зарплаты. 

— Как рассчитывали этот коэффициент? Странная ведь цифра. Почему не ровно 40% или, например, 45%?

— Вот почему я и сказал, что был рад наполовину. Думаю, что за счет этого коэффициента уровень бедности по новой методике подогнали таким образом, чтобы не получилось резкого всплеска в 2021 году. У нас же есть указ президента, где приказано к 2030-му снизить бедность в два раза по сравнению с 2018 годом. Раньше было к 2024-му, но потом, как вы помните, перенесли. То есть доля населения с доходами ниже прожиточного минимума, как бы он там ни был посчитан, должна снизиться с этих 12%, как было на момент подписания указа, до 6%. 

Предположим, мы бы взяли коэффициент в 60%, как в Европе. Бедность бы стала радикально больше — люди не поймут, да и президент не поймет. А у нас взяли такой коэффициент, чтоб цифры бедности в 2021 году практически не поменялись, и у меня сложилось впечатление, что, условно говоря, в Кремле не обратили внимания на этот закон, подумали: «Какая-то техническая операция, как было 12% бедных — так и осталось, а мало ли что статистики придумали». К тому же в законе было записано, что коэффициент следует менять не реже чем раз в пять лет, но можно-то и чаще — то есть было поле для маневра.

— А как так получилось, что переход на новую методику случился именно после первого пандемического года? Пандемия во всем мире обострила проблему бедности, а у нас, получается, даже нет данных для сопоставления?

— Готовилось все это заранее — скорее всего, еще до пандемии, и никто не рассчитывал на такой всплеск инфляции, который мы видим еще с конца 2020 года. Скорее всего, ожидалось, что инфляция так и будет держаться в районе 4%, а это шикарный уровень для России. Инфляция в 8% и более меняет очень многое в смысле бедности, ведь рост цен сильнее всего бьет по самым социально незащищенным. И главное, инфляция — это то, на что люди обращают больше всего внимания. Вот и Путин, как вы помните, в конце 2020 года удивлялся, что подсолнечное масло подорожало на десятки процентов. В 2021 году рост цен только ускорился, и вот в ноябре на одном из совещаний Путин неожиданно распорядился повысить прожиточный минимум на тысячу рублей по сравнению с этим годом, или на 8,6%, а также и МРОТ, который не может быть ниже прожиточного минимума, — на те же 8,6%. 

Это была катастрофа для Росстата и Минтруда, ведь это никак не вписывалось в методику, которая начала работать с 2021 года, о которой мы только что с вами и говорили. Можно было бы повысить сами коэффициенты, при помощи которых рассчитываются прожиточный минимум и МРОТ относительно медианного дохода, или даже подогнать повышение коэффициентов так, чтобы в абсолютных цифрах оно бы составило как раз эту тысячу рублей на 2022 год. Вообще правительство могло бы так выкрутиться, но они пошли совершенно другим путем. 

Под конец прошлого года правительство своим постановлением фактически аннулировало относительный подход! В ноябре было введено новое понятие — «границы бедности». С ним точкой отсчета становится «корзинный» прожиточный минимум по состоянию на IV квартал 2020 года, который раз в квартал индексируется на инфляцию. Заодно это очень удобно: если нужно, президент может поручить заложить индексацию побольше и не надо повышать коэффициенты надолго. Фактически правительство пошло на поводу у политического момента и вернулось к старой методике, только изрядно запутав ее.

— Тем более что по относительной методике резкий рост доходов 2021 года в будущем неизбежно привел бы к росту бедности.

— Да, это при индексации на инфляцию можно как-то манипулировать, а если уровень бедности рассчитывается как процент от медианного дохода — вынь да положь! Доходы выросли на 10%? Так извините, дорогие товарищи, на 10% поднялась и черта бедности. Это очень обязывающе для государства, и я думаю, что они раскусили это уже постфактум, когда новая методика уже была принята. Кстати, формально эту методику с расчетом от медианного дохода никто не отменял, ведь она была введена законом и никто не вносил поправки, которые бы его изменили или отменили. В результате у нас получается раздвоение личности, это показывает уровень нашего госуправления.

— Насколько такие подсчеты — что по корзине, что в процентах от медианного дохода — все же отражают реальную картину того, сколько людей в обществе живет в нужде?

— Что такое бедность, если посмотреть глубинно? Можно сказать, что это лишения. Есть еще один подход к определению бедности, который как раз связан с лишениями. Он также применяется в Европе, параллельно с медианным. Его суть проста: в любой стране в общественном мнении есть представление о том, что такое «нормальная жизнь», из чего она состоит с материальной точки зрения. Например, у вас должен быть компьютер у каждого взрослого члена семьи или какой-то гаджет, который его заменяет, у вас должен быть широкополосный интернет, вы должны проводить отпуск не дома, а куда-то ездить, хотя бы по стране. Ваши дети должны не только ходить в школу, но вы их должны обучать иностранным языкам, музыке и так далее. Это я про Россию говорю, ведь у нас представления о нормальной жизни довольно близки к европейским, особенно среди людей среднего возраста и молодых. Кто-то ездил, кто-то по телевизору видел. 

Кроме того, нормальная жизнь — это когда у вас есть запас денег на случай каких-то проблем, условно говоря, на стоматологию. Сейчас в набор «нормальной жизни» вошла и ипотека: то есть если вы не можете взять ипотеку даже на самую дешевую квартиру, значит, вы живете ниже нормальности. И общество в массовом сознании судит о бедности по количеству людей, которые не могут себе позволить вот этот набор для нормальной жизни, а не только мясо и молоко — это уже совсем нищета. Так вот если очень осторожно применить эту ситуацию к России, то таких людей, по разным оценкам, 30–40%. Бедность на самом деле многомерна, и измерить ее одним только дефицитом текущих доходов, как это измеряется через прожиточный минимум или даже через процент от медианного дохода, невозможно. 

— Самый популярный аргумент: если у человека доход на тысячу рублей больше, чем прожиточный минимум, он уже и не бедный. 

— Да, и не имеет права ни на какую социальную помощь. Так что измерять бедность надо, конечно, и по текущим доходам, но главный параметр — это потребление и представления о нормальной жизни. Например, если в классе дети собираются на экскурсию, а вы не можете сдать деньги, чтобы ее оплатить своему ребенку, вы чувствуете себя ущемленным. Кроме того, бедностью, всей текущей работой по борьбе с ней должны заниматься власти на местах: там виднее, чем из Москвы. А что у нас с местным самоуправлением? Ничего! Его нет — у него ни полномочий, ни денег.

— А что государству на федеральном уровне известно про бедных? Кто эти люди с доходами ниже прожиточного минимума?

— У нашей власти есть довольно правильное представление о том, в каких слоях бедные люди более вероятны. В первую очередь это семьи с детьми. Во-первых, в семье, где рождается ребенок, часто снижаются доходы, мамы перестают работать. Во-вторых, это пенсионеры. Это вроде бы странная ситуация, ведь формально, по закону, если пенсия ниже прожиточного минимума, то регион должен доплачивать недостающее. Но если пенсионер живет в семье, то вполне возможно, что он окажется бедным, потому что в этой семье могут быть дети, родители с очень низкими зарплатами. Кроме того, пенсионеры считаются еще одной социально уязвимой группой, потому что они особенно страдают от роста цен, ведь у них выплаты зафиксированы на год вперед, цены повышаются, а выплаты — нет. В 2021 году, как показывает официальная статистика, даже несмотря на выплату в 10 тысяч рублей, доходы пенсионеров с учетом инфляции в итоге сократились. 

В этом смысле наше государство действует как бы адресно. Все меры помощи семьям с детьми, которые объявлял Путин (два раза 10 тысяч рублей на ребенка в 2020 году, 10 тысяч рублей на сборы в школу в 2021-м), а также 10 тысяч рублей пенсионерам действительно позволили затормозить показатель бедности. Да, среди тех, кто получил эту помощь, могли быть сравнительно более обеспеченные люди, и в этом смысле она, конечно, не адресная, но это такое таргетирование по потенциально уязвимым слоям населения. По-настоящему адресные выплаты, когда с бедностью борются на уровне конкретного домохозяйства, занимают в нашей системе социальной поддержки не самое большое место.

— Есть поставленная президентским указом цель снизить уровень бедности вдвое к 2030 году, которую, судя по всему, можно достигать в том числе всеми этими манипуляциями с методикой подсчета. А как бы звучало нормальное целеполагание в смысле борьбы с бедностью?

— Во-первых, бедность надо по-другому измерять, должны быть вот эти несколько параметров, о которых я уже сказал: и процент от медианного дохода, и лишения в потреблении. Это сложнее, это необязательно будет интересно обществу — людям важнее динамика, важно видеть какой-то прогресс. Вот, например, в США президент Джо Байден запустил большую инфраструктурную программу, которая в том числе предусматривает строительство и ремонт школ, а ведь школы очень важны и с точки зрения борьбы с бедностью, это наращивание человеческого капитала. Нужны вот такие многомерные, многоплановые вещи, а не «этим денег дали, а тем не дали». 

— Каковы общественно-политические последствия бедности в России? В общем виде часто говорят о двух полярных представлениях: либо об апатии, к которой приводит постоянная борьба за выживание, — «не до политики»; либо же о рисках социального взрыва, как, например, в Казахстане, где протесты начались с повышения цен на газ. Как вы думаете, что из этого более релевантно для России?

— Если мы смотрим на бедность широко, а не просто на вот эти 12% населения, как нам говорит официальная статистика, у нас тех, кто не чувствует, что живет нормально, как я уже говорил, не меньше 30–40%. Это наша малообеспеченность, это люди в некотором состоянии депривации, потому что они лишены возможностей приблизиться к желаемому стандарту. И наша малообеспеченность пассивна, это не Казахстан. Я не верю, что у нас могут быть такие всплески.

Во-первых, у нас снижение жизненных стандартов для большинства населения идет очень медленно и люди так или иначе приспосабливаются. Сейчас все говорят о профессиональном выгорании: врачи выгорают, потому что два года работают в экстремальной ситуации. А у нас на самом деле выгорает значительная часть общества, которая устала. Ведь что такое выгорание? Жизнь в постоянном стрессе. У нашего общества стресс двух типов. Первый — это то, что у нас вообще неизвестны перспективы. Среднему российскому человеку вообще непонятно, как он будет жить через год, два, три. Если в начале 2000-х, когда был рост, все уверились в том, что все всегда будет хорошо, всегда будут расти доходы, люди стали брать кредиты, начался потребительский бум, стали рожать больше детей, то сейчас люди вообще не понимают, что дальше — чисто по-житейски. Такой стресс угнетает людей, и долго в этом состоянии жить невозможно. И тогда, если обнаруживается триггер, бывают какие-то взрывы. Но есть и другой путь: люди начинают просто угасать, им уже все равно. 

Второй стресс, вторая причина выгорания связана с ковидом. У нас ковид привел к жуткой усталости общества: люди устали от этих метаний, запретов, QR-кодов. Плюс наше государство в последние годы стало репрессивным по полной программе: даже если есть какое-то желание протестовать, что денег не хватает, — да по голове стукнут. Наше население очень сильно загнано в ситуацию выгорания и неподвижности, общественной и тем более политической. К сожалению, это очень долгий процесс, и это ведет к маргинализации — вот чего я опасаюсь. Представим себе, вот завтра наступит Прекрасная Россия Будущего. К нам приходят инвесторы и говорят: «Ребята, мы вкладываемся в российскую экономику! Приходите, будете работать, получать хорошую зарплату, но надо, конечно, обучиться, постараться». Не пойдут! У многих людей уже потеряна вот эта внутренняя энергетика, и они начинают довольствоваться тем, что есть. Тут еще и государство подбросило 10 тысяч рублей и, может, завтра еще чего-нибудь там подбросит. 

В любой стране бедность — это плохо, она отягощает общественное развитие, но, когда живущих в депривации много и они консервируются в своем состоянии, а выскочить куда-то выше очень сложно, а часто и невозможно, тогда общество останавливается. У такого общества остается очень мало шансов на развитие даже при каких-то изменениях наверху — политических, общеэкономических. Люди просто не выходят на связь. Наша российская бедность — системная. И она угрожает нашему будущему.