Почему россияне равнодушны к происходящим сегодня репрессиям? Отвечают социолог, политолог, историк и психолог

30 октября в России — День памяти жертв политических репрессий. Накануне «Мемориал» выпустил обновленный список российских политзаключенных, в нем перечислены граждане, которых власти преследуют за их религиозные или политические убеждения. Сейчас в него входят 420 человек, но, по словам сотрудников «Мемориала», в действительности таких людей может быть в несколько раз больше. Это число сопоставимо с количеством политзаключенных во времена позднего СССР. Однако репрессии внешне скорее не волнуют россиян: даже до ужесточения закона о митингах, преследования их участников и разгрома ФБК немногие граждане открыто показывали свое недовольство властью, выходя на митинги и одиночные пикеты. «Медуза» узнала у социолога, политолога, историка и психолога, почему многие жители России равнодушны к тому, что их соотечественников репрессируют.

Денис Волков

социолог, директор «Левада-центра»

Согласно нашим опросам, две трети россиян не интересуются политикой (согласно исследованию "Левада-центра", опубликованному в марте 2021 года, 35% россиян интересуются политикой в средней степени, 25% в малой степени, а 27% совершенно ею не интересуются — прим. «Медузы») и особо не следят за тем, что происходит. Наша стандартная выборка — 1600 человек, репрезентативная (отражает мнение населения — прим. «Медузы») для населения страны от 18 лет и старше.

С каждой новой волной репрессий или давления на СМИ, как [например] включение независимых медиа в реестр «иностранных агентов», мы проводим новые исследования. Конечно, внимание к политическим вопросам концентрируется в крупных городах, прежде всего в Москве. Тут больше и тех, кто радуется таким включениям [в реестр «иностранных агентов»], и [тех] кто печалится. Но даже в городах-миллионниках эта тема уже не так интересна. 

Наиболее критически настроены и информированы, около 10% [населения], в основном это читатели телеграм-каналов. Они — наиболее политизированная часть общества, которая критически настроена по отношению к власти.

Однако за последние несколько лет отношение к закону об «иностранных агентах» изменилось. Если раньше большая часть говорила о том, что он нужен для борьбы с «влиянием запада», то сейчас большая часть уверена в том, что этот закон создан для ограничения свободы слова. Я думаю, что общая тенденция нарастания критических настроений по отношению к власти сложилась отчасти из-за развития независимых СМИ в интернете. Если раньше телевидение было монополистом на картинку, то сейчас от 30 до 40% [жителей России] смотрят контент в интернете.

Доверие людей к официальным источникам информации никогда не было высоким. Дело в том, что долгое время [у них] не было альтернатив. С популяризацией интернета как источника информации туда пришло государство — и стало пытаться его контролировать. Раньше это было не так значительно. Сейчас это стало влиять на настроения, поэтому власти начинают давить, ограничивать и навешивать ярлыки. В состоянии кризиса и экономической стагнации нынешняя власть держится только на безальтернативности: если не Путин, то кто? Для власти это всегда связано с альтернативной политической позицией, поэтому контроль будет только усиливаться.

Люди чувствуют, что политические заключенные есть, но это тоже не очень большие цифры (имеется в виду количество людей, знающих о политических заключенных — прим. «Медузы»). В опросах люди говорят, что репрессии есть, но когда мы просим назвать примеры, их называют немногие. Сейчас в основном все знают [политика Алексея] Навального, но не каждый готов оценить его как политического заключенного. Помимо этого, в последний год мы видим, что о Навальном люди стали бояться говорить. Сейчас все понимают, что можно сесть за репост.

В нашей стране участие в политических процессах не поощряется — это также отпугивает людей. Во многом режим стабилен, потому что ему удается на этом равнодушии [населения] удерживаться. 

В любой стране треть населения живет своей жизнью, это не специфическая проблема России. Тут проблема в том, что многие, кто интересуется политикой, не имеют доступа к альтернативным точками зрения до сих пор — особенно те, кто постарше. Они только сейчас начинают осваивать интернет и использовать его как источник информации. Молодые люди, в том числе и в России, реже [чем люди постарше] интересуются политикой. Самый включенный возраст 35-40 лет.

Раньше люди знали о репрессиях существенно меньше. Альтернативные политики и СМИ были вообще вне зоны доступа для рядового россиянина. Когда все каналы перешли под контроль государства, мы в каком-то смысле на 15 лет вернулись в Советский Союз. Сейчас, с развитием цифровых платформ, это уже не так, теперь мы «вернулись» в 1990-е, где есть разные точки зрения. Государство всерьез взялось за репрессирование этой среды, потому что она действительно начала влиять на настроения.

Чтобы люди обращали больше внимания на репрессии, важно, чтобы эти темы чаще поднимались лидерами мнений и средствами массовой информации, тогда количество активных политизированных граждан будет расти. Если раньше о проблеме пыток [в колониях и СИЗО] говорили в основном некоммерческие организации, то сейчас об этом говорят крупные независимые СМИ: [они] показывают видео, фото, сопровождают [слова] визуальным контентом. Когда на большую аудиторию именно показывают пытки, это производит гораздо большее впечатление. 

Маргарита Завадская

политолог, заместитель декана факультета Политических наук и социологии Европейского университета в Санкт-Петербурге

Я не могу сказать, что людям безразличны репрессии. За последнее время на фоне резко возросшего уровня государственного давления цена протеста сильно выросла. Дело в том, что даже если вы чем-то недовольны, то вы, скорее всего, предпочтете воздержаться от того, чтобы как-то явить это недовольство миру. Это не равнодушие, а, скорее, опасение и стратегия избегания рисков. 

Россияне и раньше не были склонны выходить на протесты. Но если мы посмотрим на данные социологических опросов, то увидим, что осведомленность населения выросла, люди в курсе, что происходит: политические репрессии, СМИ-«иностранные агенты» и все эти истории.

Если мы возьмем историю репрессивных авторитарных режимов, то отстраненность — это первая и достаточно простая реакция граждан на происходящее. Если возрастает цена коллективного действия, большинство граждан предпочтет подождать и посмотреть, что будет дальше. 

Однако в Беларуси летом [2020 года] люди все равно вышли на улицы — несмотря на угрозу применения насилия. Это беспрецедентный в своем роде масштаб протеста, который на самом деле снижает такие издержки [как применение насилия со стороны власти]. 

Если вы видите огромное количество людей [и их действия], то у вас формируется новая норма. Если сейчас норма сидеть и молчать, то в какой-то момент она перерастает в норму, когда люди выходят на улицы. Эта перемена может происходить в считанные часы. Возвращаясь к российской реальности, сейчас норма социального поведения в обществе — это осторожность.

Важную роль в формировании политического сознания сыграл 2014 год, который политизировал людей, не заинтересованных в политике. Крымские события были у всех на слуху, на этом фоне произошло триумфальное возвращение политики в повседневность россиян. Если движение «За честные выборы» в 2012 году было важно для крупных городов, то события 2014 года стали всероссийским явлением.

Сейчас российский политический контекст настолько репрессивный, что пассивность, как ни странно, разумна. В отличие от авторитарных режимов, где протесты и массовые репрессии происходят в ситуации тотального экономического краха, Россия в этом смысле — нестандартный режим с относительно высоким уровнем экономического развития, но при этом довольно репрессивный. 

Я думаю, что граждане обращают внимание на репрессии. Если опираться на исследования [тех] тоталитарных режимов, где действительно каралось инакомыслие, [можно заметить, что] люди по-разному реагировали на события. Их реакция сводится к трем вариантам: уход, протест и лояльность. Многие, если жизнь в таких условиях становится невыносимой, предпочитают эмигрировать. Мы видим, даже по официальной статистике, что за последнее время уехало огромное количество высококвалифицированных граждан — в том числе и по политическим мотивам. 

Главный фактор, который может политизировать общество — распространение информации. К примеру, сообщения о пытках и издевательства над заключенными — очень важное сообщение. На самом деле, практика издевательств над заключенными формировалась десятилетиями, и только в последние годы, после дела [активиста Ильдара] Дадина, это переросло в явление, на которое люди стали эмоционально реагировать. 

Мне кажется, что ситуация постепенно меняется в сторону, когда россияне понимают, что заключенные — тоже люди, которые достойны человеческого отношения. Как ни странно, я вижу положительную тенденцию. Однако в тех условиях, в которых сейчас находится политический режим, коллективное действие либо серьезное давление сильно затруднено.

Еще один важный фактор — усталость от негатива. Люди не готовы эмоционально откликаться на еще большую «чернуху», которая на них выливается. Если вы каждый день узнаете информацию о новых репрессированных, потерпевших и эмигрировавших, то эффект от каждой последующей новости притупляется. Но это отнюдь не означает, что информация не должна поступать.

Доступ к информации играет ключевую роль. Тот факт, что «Медуза», «Дождь» и целый ряд СМИ и пали жертвой закона об «иностранных агентах» говорит о том, что к альтернативным источникам [информации] власть относится крайне серьезно — в том числе потому, что это очень важный инструмент распространения информации и поддержания осведомленности [среди] широких слоев населения. И в данный момент самое важное — сохранить доступ к этим источникам информации. 

Еще в 2016 году казалось, что хуже быть уже не может. Но каждый новый год продолжает ставить антирекорды. Авторитарный режим поддерживает свою стабильность на трех основаниях: экономическая стабильность, приятный имидж самих себя и точечные репрессии. В ситуации, когда нет экономики, а массовый патриотизм вокруг Крыма сошел на нет после пенсионной реформы, то ничего другого [кроме точечных репрессий] больше и не остается. Но в ситуации, когда репрессии становятся массовыми, нелояльность людей начинает расти. Само приятие протеста как легитимной формы проявления недовольства [среди населения] стало намного выше. Теперь он, скорее, воспринимается, как нормальная часть политической реальности. 

Касательно репрессий — есть такой термин, «структура политических возможностей», когда при неожиданном стечении обстоятельств возникает ситуация, в которой применение массовых репрессий становится невозможным. Например, в ситуации экономического кризиса, когда «кормить» репрессивный аппарат нет возможности, издержки выхода на улицы [для населения] становятся не такими высокими. Но Россия — это не бедный авторитарный режим, который влачит свое существование где-то на задворках. И те архаичные институты, в которых существует эта страна, вызывают скорее удивление. 

К сожалению, режимы персоналистского типа (режимы, строящиеся вокруг личности лидера — прим. «Медузы») живут долго даже в условиях ухудшающейся экономики. Если не будет каких-то внешних и внутренних неожиданных событий, то срок жизни такого режима эквивалентен сроку жизни авторитарного правителя. При этом даже смерть условного диктатора не может гарантировать демократизацию.

Сергей Бондаренко

историк, сотрудник общества «Мемориал» 

Мне сложно себе вообразить, что репрессии вообще не волнуют людей. Я думаю, что огромное количество людей знает об этом [о репрессиях], но все по-разному это маскируют. Кто-то отговаривается политической пропагандой — [говорят другим] как будто так и должно быть. А кто-то просто думает, что с ним такого не случится. Мне кажется, знание об этом широко распространено, а оценка очень по-разному корректируется.

В историческом контексте это [происходящие в России репрессивные процессы и реакция общества на них] довольно-таки похоже на советское время. Тогда уровень знаний о том, что что-то такое происходит, тоже колебался. Например, в 1950-е годы — во время реабилитации, в перестройку был всплеск существования этой темы в политической повестке. В остальное время [у граждан СССР] существовало пассивное знание. 

Я с большим скепсисом отношусь к людям, которые говорят «мы вообще ничего не слышали, а потом нам открыли глаза». На базовом и предметном уровне не знать о таких событиях невозможно, можно по-разному это интерпретировать. Я бы сказал, что ситуация сейчас во многом похожа на продолжение советской истории.

Мне кажется, сейчас уже довольно сложно скрыть что-то глобальное, особенно такую вещь как репрессии. Все так или иначе знают, что они существуют. Но если [у государства] есть возможность влиять на оценку и интерпретацию [репрессий населением], то [на восприятие] скорее влияет это.

Трудно провести полноценные исторические аналогии с нынешним общественным состоянием в России. В последние месяцы мне чаще всего приходит в голову Италия при Муссолини начала 1930-х годов, когда совсем жестко и «на поверхности» преследуют немногих, но многих преследуют не так громко. И при этом есть яркая националистическая картинка в главных [государственных] медиа.

Я не думаю, что раньше общество было более политизированным. Дело в том, что сейчас понятие политического сильно дрейфует. Мне кажется, уровень политизированности примерно тот же самый, но преобладающие темы и повестка сменились. В то же время уровень вовлеченности людей [в политику] продолжает оставаться высоким. Даже это ужасное государственное телевидение — тоже политизировано. С каждым днем мы видим больше новых людей, которые заинтересованы в расширении своих представлений о мире. Люди понимают, что у всех есть разное мнение, и в этом нет ничего плохого.

Я верю в постоянное и настойчивое утверждение альтернативного мнения и, главное, в возможность этого мнения. Важно, чтобы в сознании людей была идея, что в обществе могут быть разные мнения, что люди могут выходить, протестовать, даже если они [выходя на протесты] изначально не могут ничего изменить. Важно иметь возможность открыто высказывать свое мнение. Сейчас эта возможность почти полностью утрачена.

В том, что происходит сейчас, ничего феноменального нет, это действительно похоже на логику авторитарной диктатуры. Чем дольше она существует, тем больше происходит обнажение репрессивных приемов. Единственный способ его дальнейшего существования — это посадки [оппозиции в тюрьмы], развязывание войн и повышение ставок. Такие действия приводят к тому, что все больше людей будут просто уезжать — это самый очевидный вариант развития событий. Другая культура и люди с другими взглядами будут физически находиться в другом месте. Это приведет к тому, что общество будет еще больше разделяться.

Андрей Аксюк

психолог Mental Health Center

В рамках личной терапии мы очень редко сталкиваемся с тем, что человека волнуют внешние факторы и события. Конечно, бывают случаи, когда люди озабочены политической повесткой. Но в основном человека волнуют его собственные проблемы, и очень мало кто воспринимает происходящее в стране, как личную трагедию. 

Но, безусловно, такие люди тоже есть. Как мы знаем, в крупных городах существуют сообщества людей, которые озабочены свободой слова, открытостью и честностью выборных процессов и, в конце концов, свободой передвижения. 

Самое простое объяснение незаинтересованности людей может крутиться вокруг теории, которая описывает человека через постепенное удовлетворение первоначальных потребностей: это еда, сон и безопасность. Пример — пирамида Маслоу. В ней потребности человека в защите его прав и свободы слова на порядок выше [а значит менее важны], чем то, что интересует его в первую очередь. Грубо говоря, если уровень дохода семьи недостаточен, чтобы просто обеспечить существование, то говорить об их вовлеченности в политическую жизнь не приходится.

Но на самом деле на поведение человека влияет гораздо больше факторов, чем потребности, и психологии это давно известно. Люди, например, протестуют локально: мы можем вспомнить события в Хабаровске по поводу [бывшего губернатора Сергея] Фургала, Шиес. Это примеры того, когда людей сильно волновали политические события, которые происходили в их сообществе. Было бы наивно полагать, что все люди, которые вышли на протесты, удовлетворяют свои низшие потребности в полной мере. Соответственно, на этом этапе пирамида Маслоу перестает работать. 

Интересно обстоят дела со страхом. Я встречал многих людей, у которых заведено правило не читать новости, потому что новости — это, как правило, стресс, причем бывает, что очень сильный. Вплоть до того, что мы сталкиваемся с паническими атаками, с актуализацией психических расстройств, когда человек закрывается дома и не хочет выходить.

На наше поведение очень сильно влияют наши эмоции. Если человеку страшно, в этот момент фронтальные зоны коры головного мозга, которые отвечают за наше поведение и целенаправленные действия, тормозятся в пользу тех зон коры, которые отвечают за страх, выживание и защитные механизмы. Если человеку действительно страшно, далеко не факт, что он пойдет на митинг. 

Одна из самых больших проблем — информированность населения. Я работаю в подходе когнитивно-поведенческой терапии, ее основной механизм — это как раз ликвидация нехватки информации. Мы часто принимаем решения, не располагая всей информацией. Простой пример: я слышал, что моего знакомого забрали в автозак, поэтому я не пойду на митинг. В этот момент человек не думает, скольких людей не ударили дубинками и скольких не задержали. То же самое происходит со страхом летать на самолетах. Человек очень сильно боится разбиться, потому что в новостях мы слышим о том, что очередной самолет разбился и все пассажиры погибли. Но в них не говорят о том, сколько самолетов приземлились успешно. 

Человеку всегда важно понимать, зачем преодолевать тот или иной страх. Это эволюционный механизм, который позволяет нам сохранить нашу жизнь и передать свои гены потомкам. Если мы находим в себе убеждения, с которыми мы не можем примириться, то тогда страх перед проблемами может отойти на второй план.

Если мы обратим внимание на людей, которые занимаются правозащитной деятельностью, то им, скорее всего, тоже страшно, но они очень четко понимают зачем им это надо, это вопрос целеполагания. Как преодолеть сам страх — это частности. Если есть общность людей, которая разделяет общие взгляды, то вместе уже не так страшно. 

Люди, которые просто не обращают внимания на репрессии — регулируют себя в моменте. Мы не знаем на самом деле, придут [силовики] за ними или нет. Человек, который попадает в публичное пространство, может сказать все, что угодно, лишь бы от него отстали — это момент ситуативности. В то же время психология толпы отличается от психологии одного человека, это чрезвычайно сложная материя на которую влияет множество факторов. В России нет традиции массовых беспорядков, но это не значит, что этого не может быть.

Во многом на поведение человека влияет культура и окружение, потом личный опыт. Личный опыт — главное, с чем работают психологи и единственное, что можно изменить в человеке. Культуру в рамках личной терапии мы изменить не можем, биологические установки тоже неизменны. 

У любого механизма репрессирования и подавления общества есть краткосрочные и долгосрочные последствия. Например, когда человека сажают за посты в соцсетях, краткосрочные последствия у этого [события] такие — людям страшно в моменте. Соответственно, власти подавили волну недовольства. Далее наступает мир возможностей: кто-то может сказать, что это треш и выйти на улицу. [Или проявить себя иначе:] ни один политический судебный процесс не обходится без хотя бы минимальной политической поддержки [со стороны неравнодушных людей]. 

Второй момент — когда люди это видят и начинают чистить свои соцсети. Интуитивно мне кажется, что вторых больше, потому что не все понимают, зачем им нужны эти проблемы. 

Можно понять и тех, кто выходит на улицы и тех, кто не хочет этого делать. Главное, чтобы человек мог конкретно ответить [себе] на вопрос «зачем?». Если человек это понимает, то переживает политические события гораздо спокойнее.