Открыть школу программирования в ауле — не безумие. Самому отреставрировать центр города — возможно. Дать работу людям с особенностями — реально Вот истории тех, у кого это получилось

В этом месяце тема нашей программы поддержки благотворителей MeduzaCare — филантропия. Говоря о филантропах, люди часто имеют в виду миллиардеров, жертвующих деньги. Но мы уверены, что на самом деле филантроп — это любой неравнодушный человек, который помогает другим. Ниже — истории трех проектов, которые изменили жизни городов, сел и целых сообществ.

Этот текст — часть нашей программы поддержки благотворителей MeduzaCare. Остальные материалы можно найти на специальном экране

Бэлла Шахмирза 

основательница летней школы «Балапанлар». Работает в Карачаево-Черкесии и других регионах Кавказа

Я ногайка. Можно сказать, что наша культура сохраняется за счет определенной нетерпимости к другим. Все живут компактно и стараются не смешиваться. Это помогает сохранить свою культурную и этническую идентичность. Но, с другой стороны, это очень противоречит понятиям современного мира, когда все глобально и открыто, когда все перемешивается.

До 16 лет я сама не понимала, что может быть по-другому. Жила в моноэтничном месте [в Карачаево-Черкесии]. Знала, что существуют черкесы, карачаевцы и другие народы, но у меня не было опыта общения и контакта с ними.

Когда мне было 13 лет, моя тетя сказала, что хочет, чтобы я училась на журфаке МГУ. Я понятия не имела, что такое журфак МГУ, но идея засела в голове. Для того чтобы туда поступить, я поехала учиться на подготовительных курсах, а школу окончила экстерном. Я одна уехала из аула, где живет полторы тысячи человек, в место, где живет 15 миллионов. 

На вступительных экзаменах на журфаке меня спрашивали: «Бэлла, вы с Кавказа, расскажите нам про ваххабитов!» Я столкнулась с тем, что люди не имеют понятия о нашем регионе. Спрашивают, Россия ли это и нужна ли там виза.

В Москве я прожила десять лет, в 2014 году переехала в Милан. Все это время я приезжала к себе в аул — и мне там всегда было некомфортно. Ты чего-то добился, работаешь в интересных местах, пишешь в клевые журналы, но приезжаешь туда и становишься никем. Потому что не соответствуешь местным параметрам.

Мне кажется, что уже выросло много людей с Кавказа, из [других] регионов, которым комфортно быть другими. При этом мы не хотим терять свои корни. Мы другие в том плане, что мы не готовы слепо следовать всем адатам и традициям. Задаем вопросы, почему так, а не иначе. Не считаем кавказский образ жизни единственно правильным и возможным. Мы против насилия. Против токсичного отношения к себе только из-за того, что мы младше, или из-за того, что мы девочки — и должны пожизненно кого-то слушаться. Или из-за того, что мы в 25 лет, не дай бог, не вышли замуж.

Я захотела делать летнюю школу, чтобы у местных детей был шанс. Я помню, как в детстве проводила время в ауле. Идти было некуда, делать было нечего. Это продолжается до сих пор. Ничего не поменялось. И задача летней школы — поддержать детей и показать им, что они вообще-то что-то могут. Создать безопасное место, в котором дети могли бы проявить себя.

Хочешь учиться на аниматора [мультфильмов] в Disney? Ок, езжай и учись. Мы составим план, как ты поедешь, как ты туда поступишь. Для этого надо будет работать, но мы тебя будем поддерживать. Ты хочешь выращивать яблоки или барашков в ауле? Выращивай, пожалуйста. Но это должен быть твой выбор. И у тебя должна быть возможность выбрать. 

Мы стартовали в 2017 году. Тогда мы ждали 50 детей, а пришло 87. В 2018-м у нас было уже две смены и 250 человек. На третий год за три дня записалось 240 человек, и был еще лист ожидания. К нам идут дети всех возрастов от шести до 15 лет. Это местные, те, кто приехал на каникулы к бабушке, и даже дети из городов. Люди из других регионов слышат про наш проект и говорят нам: «Приезжай к нам!» Если они готовы это организовать, мы можем приехать. Так было в этом году в Астраханской области.

Преподаватели в школу приезжают со всей России. Они живут у меня дома в ауле и преподают по две недели. Это самые разные люди: аниматор из Disney, ученая, которая пишет докторскую в университете в Стране Басков, сотрудник «Фонда защиты дикой природы».

Денег на школу надо не много: у нас нет гонораров, никто в организации не получает зарплату. Летняя школа в Астрахани, например, обошлась в 150 тысяч рублей. Это 12 дней и больше 100 детей. 

Чтобы наша программа была эффективнее, нам надо работать постоянно и на своей площадке. Поэтому сейчас я занимаюсь вторым проектом. Это досуговый центр и школа кодинга, где дети будут учиться весь год. Я взяла в аренду площадку на 180 метров и три кабинета в соседнем ауле Икон-Халк. Мы хотим запустить три программы: программирование, астрономия и математика. Четверть ребят будут учиться по стипендии, остальные платно. У ребят на стипендии будут спонсоры — бизнес или любой обычный человек. Преподаватели — все местные, они будут получать зарплату.

В организаторах этой школы — люди, которые родом из этого же места. И мы делаем этот проект для людей, которых хорошо понимаем и жизнь которых знаем не понаслышке. Мы работаем с детьми так, чтобы, несмотря на то, из какой он семьи и есть ли в ней деньги, у них был шанс получить хорошее образование. То, что доступно в хороших частных школах, у нас будет доступно всем детям.

Маша Грекова

основательница инклюзивных мастерских «Простые вещи» и инклюзивного кафе «Огурцы»

Мне с детства была интересна психология. Но когда я определилась [с профессией] и сказала «Все, я буду психологом», то столкнулась с сопротивлением: «Кому вообще эти психологи нужны?»

На тот момент в Калуге (родной город Марии, — прим. «Медузы») мало у кого был психолог. Это была история про «Ты что, не в порядке?». Говорили, что [психолог] это не самая серьезная работа. Ну а в психиатрию мне было страшно идти. Я поняла, что не готова работать в психиатрическом учреждении в России. Мне просто это не осилить.

Потом я узнала, что есть специальная и клиническая психология. Что есть люди, которые работают не с медикаментами, но при этом помогают человеку с особенностями. Меня это зажгло — хотя на тот момент у меня не было никакого опыта коммуникаций с особыми людьми. Моя специализация в институте называлась «специальный психолог».

Когда человек имеет двигательные или сенсорные нарушения, мы все это видим и можем понять, как можем ему помочь. Например, если он плохо ходит, я могу подать ему руку. Если он ничего не видит, я могу объяснить ему, что происходит. А если человек не так, как я, понимает, что происходит вокруг, или его поведение для меня совершенно непредсказуемо? Здесь для меня возникал огромный интерес: «Как же так?» Это же тоже человек, у которого есть свой опыт взаимодействия с внешним миром, свой чувственный опыт, переживания, близкие отношения, ощущения самого себя. Но из-за того, что он находится в постоянной стигме, это для нас абсолютно неочевидно. 

В итоге я пошла учиться на второе высшее — на психотерапевта. До этого я уже была специальной няней для детей. Для кого-то работала как методист, с кем-то просто ехала от школы до дома и кормила, помогала справиться с вечерним досугом. Я думала, что научусь психотерапии и смогу комплексно вести семью.

Но потом меня закинуло на практику во взрослый технологический колледж в Москве, где учатся взрослые люди с ментальными особенностями. Мы зашли [в колледж], а нам говорят: «Вы, пожалуйста, ходите в балахонах. Лучше не краситься, и по коридору ходите по двое, потому что мало ли что». Там, мол, непредсказуемые взрослые мужики. Меня это напугало. Вроде бы я внутри профессии, но полноценного образа взрослого человека с ментальными особенностями у меня нет. Я не понимаю, что происходит, чего от него ждать.

Эта практика в колледже была в керамической и в столярной мастерской. Я зашла туда и увидела невероятно красивые предметы — и людей, которые эти предметы создают. Они находятся в рабочем процессе, просто устраивайся и работай рядом.

Это для меня было ключевым моментом. Я осознала, что даже специалисты побаиваются идти во «взрослую тему». Мы не можем понять, кто это — взрослые люди с ментальными особенностями, потому что нигде их не видим. А почему не видим? Потому что нет мест, где мы могли бы встретиться. Почему мы боимся тех, кто рядом с нами? Притом что они не опасны и чаще всего очень приятные товарищи, с которыми было бы неплохо поговорить. Меня тогда это очень сильно тронуло — и я несколько месяцев волонтерила в этом колледже.

Я начала искать [подобные] практики в России. Поняла, что есть ошибка системы: есть 50 школ [для детей с особенностями], на них только пять колледжей. Если ты ни туда, ни туда не попал, то: «Извини, сиди дома».

Тогда появилась идея создать безопасное открытое пространство, в которое сможет зайти любой человек, но в котором будут проходить регулярные занятия для людей с ментальными особенностями. За основу я взяла именно мастерские. Мы сидим за одним столом, у нас есть общее дело — допустим, чашки. На основе этого дела мы можем начать общение.

Когда я искала команду, я шла в разные НКО и спрашивала их, хотят ли они делать эту штуку вместе со мной. Мне было 22 года, я была совершенно неизвестным человеком. Было мало доверия, много скепсиса. Но я понимала, что я все равно это сделаю и найдутся люди, которые смогут меня в этом понять и услышать.

Это произошло в студии «Да». Они никогда не работали со взрослыми людьми с ментальными особенностями, но у них была группа ребят из психоневрологического интерната. От начала до конца это была авантюра. Мы вместе сделали мастерские «Простые вещи» — а потом и «Огурцы».

У нас есть порог входа, система собеседований. Мы больше про трудовую занятость, поэтому мы не работаем с людьми, которым нужна реабилитация и индивидуальное сопровождение. Важно, чтобы человек был самостоятельным, чтобы он мог самостоятельно есть, ходить, пользоваться средствами личной гигиены.

«Простые вещи» я открыла на личные сбережения, с которыми переехала из Москвы в Питер, и на небольшой президентский грант. Сейчас такая же сумма, как у гранта, почти что наш месячный бюджет. «Огурцы» самоокупаются, в летние месяцы приносят прибыль и не требуют каких-то дополнительных денег. Нужно просто, чтобы каждый день в кафе приходили посетители. «Огурцы» — это отдельный бизнес, который поддерживает социальный проект «Простых вещей». А им нужно около 2–2,5 миллиона рублей [в месяц].

У нас в мастерских в целом смешанная система финансирования. Каждый третий рубль мы зарабатываем сами за счет продаж, делаем коллаборации с классными брендами. Все остальное примерно в равной степени гранты и пожертвования. Есть партнеры, которые нас поддерживают регулярно. Они могут, например, у нас регулярно заказывать корпоративные подарки. Бывает, заходишь в компанию, условно, продать им чашки, а они говорят: «Вы такое классное дело делаете, давайте я вам просто денег дам». Ну а, например, для того чтобы открыть столярную мастерскую, мы собирали деньги через краудфандинг.

Кафе «Огурцы» — уникальная практика, во всей стране инклюзивных кафе всего два — в Санкт-Петербурге и в Махачкале. Для России это суперновый опыт, но для мира — совсем нет. Сейчас так же с «Нормальным местом», благотворительным кластером, которое мы хотим запускать [в кластере «Севкабель» в Петербурге]. 

В России таких пока нет, мы брали за основу опыт Берлина и Нью-Йорка. Это объединение пяти организаций. Помимо «Огурцов» и «Простых вещей» это магазин «Спасибо», который занимается экологической повесткой, организация «Перспектива» (они будут делать арт-студию), детские и подростковые проекты арт-студии «Да». Сейчас там все на этапе ремонта. Там 2,5 тысячи метров, которые станут альтернативой торговому центру.

Татьяна Суркова

координатор фестиваля сохранения исторической среды «Том Сойер Фест»

В 2015 году я работала в самарском интернет-журнале «Другой город», главным редактором которого был Андрей Кочетков — историк и археолог. Журнал активно писал про жизнь в Самаре, любовь к городу. В то время еще была актуальна история «валить» в Москву из провинции. А мы рассказывали о Самаре, ее красоте, проводили экскурсии, писали про историческое наследие.

Тогда исторический центр Самары был в угнетенном состоянии. Деревянные почти руины, все в пыли. Наш тогдашний губернатор называл их «гнилушками», которые надо снести. [У жителей] понимание, что [в городе есть архитектурная] красота, было, но никто не понимал, что делать.

Андрей [Кочетков] придумал, что делать: «Надо взять в руки щетки, кисточки и самим восстановить дом». Придумали название — «Том Сойер», то есть весело выйдем с кисточками и покрасим. 

Город был готов, и люди созрели. Когда мы опубликовали идею проекта у себя в журнале, в первый же день к нам пришли заявки от 50 волонтеров. Раньше люди не знали, с чего начать. Они ходили и кричали на каждом углу [об обветшании домов], писали статьи, но все понимали, что это не помогает. Что делать — было непонятно. Когда идея появилась, народ нашелся очень быстро.

Мы выиграли в городском конкурсе идей субсидию на 250 тысяч рублей и пошли к строительным компаниям. Подумали, что материалы нам могут дать те, для кого это будет рекламой. Один производитель красок, когда проект уже шел, сам нашел нас в соцсетях и предложил краску. Были люди, депутаты, которые приносили деньги без афиширования. Примерный бюджет на один дом тогда составлял 400 тысяч рублей.

Мы консультировались с профессиональным прорабом, который объяснил, как что переложить, поменять, почистить. Он посмотрел профессиональным взглядом — и периодически контролировал, что мы делаем. В первый год мы восстановили три дома. Фестиваль длился четыре-пять месяцев. К нам пришло около 70 человек, из 15 сформировался костяк. Были люди, которые приходили каждый день. 

В первый год мы брали заметные дома и не сильно обращали внимание на тех, кто в них живет (но брали согласие у этих людей). Потом решили, что будем работать только с теми домами, где жителям важно об этом доме заботиться. Мы выбирали дом, зная, что он будет в хороших руках и за ним будут ухаживать.

На второй или третий год начали подключаться жители других домов [не тех, что выбрали активисты]. Дядька из соседнего дома смотрел-смотрел [на восстановление дома], раз — и крылечко начал делать. Бабушка из дома напротив вышла, начала сама свой дом чистить, глядя на нас. Но мы и ей тоже помогли.

Резонанс был большим. С каждым годом присоединялось все больше людей [из разных городов]. Это местные активисты, градозащитники, люди, неравнодушные к своему городу. Это не бизнес и не администрация, а увлеченные ребята, часто архитекторы или дизайнеры, которые понимают ценность исторической застройки. Мы вообще не думали, что что-то «вырастет», но обратная связь получилась мощная.

С государственными деньгами мы практически не связываемся. [Государственные] гранты идут на события, образование, создание методичек. Мы привозим координаторов в Самару и учим их. А все, что касается восстановления домов, — это в основном негосударственные средства.

За шесть лет «Тома Сойера» в разных городах я заметила, что он получается, когда у человека есть внутренний зуд. Например, в Екатеринбурге ребята в ноябре почти под снегом что-то доделывали. Или в Бузулуке девушка первый сезон почти в одиночку провела — сделала фасад дома. Успех — это когда люди действительно горят.

Помочь летней школе «Балапанлар» можно пожертвованием. «Простые вещи» будут рады волонтерам и донатам. Узнать детали, чтобы стать спонсором, волонтером или организатором фестиваля «Том Сойер», можно здесь.