В «новой этике» действительно много тоталитарного Британский философ Эдвард Скидельский доказывает это на примере западной университетской культуры

После «манифеста» Константина Богомолова в России снова разгорелись споры о «новой этике». В основном они свелись к обсуждению политической прагматики этого текста (какая игра Кремля за ним стоит?), его антизападной направленности, а также «бессмысленности» диалога с теми, кто «отстал от современности» («Окей, бумер» как главный ответ на «манифест»). Статью британского философа, преподавателя Эксетерского университета Эдварда Скидельского мы получили до того, как появился текст Богомолова. В оригинале, на английском языке, она до сих пор не опубликована (перевод сделал Илья Кун). Нам показалось важным донести эту точку зрения — изнутри западного академического сообщества — до русскоязычных читателей. Скидельский видит в современных этических дискуссиях отчетливые признаки тоталитарного мышления и практик, угрожающих самому духу демократии. «Медуза» публикует его эмоциональную и полемическую статью вместе с ответом социолога Анастасии Новкунской, которая уверена, что его тревоги точно не актуальны для современной России. И это только начало обсуждения «новой этики» в рубрике «Идеи».

В марте 2019 года налоговый консультант Майя Форстейтер потеряла работу. Причина увольнения, официально зафиксированная в суде, — вот это ее высказывание: «Половая принадлежность человека — непреложный биологический факт». Когда Джоан Роулинг встала на защиту Форстейтер, на писательницу посыпались оскорбления со всех сторон. Одна трансгендерная женщина, к примеру, предложила автору «Гарри Поттера» «подавиться толстой трансгендерной сосиской».

Дело Форстейтер получило широкий резонанс, однако сегодня суды рассматривают огромное множество подобных исков. В наши дни любой, кто имел неосторожность высказаться хоть сколько-нибудь полемически по вопросам трансгендерности, расы, инвалидности, политической ситуации на Ближнем Востоке, а также по целому ряду других вопросов, рискует не только потерять работу, но и подвергнуться угрозам и оскорблениям, а возможно, даже предстать перед судом. Неслучайно издающийся с 2020 года Journal of Controversial Ideas («Журнал спорных идей») предлагает своим авторам писать под псевдонимами, чтобы «обезопасить свою карьеру и себя лично». Как получилось, что мы все оказались сегодня в такой ситуации?

Новая нетерпимость часто считается чисто «левым» явлением — закономерным этапом развития политкорректности, зародившейся в американских университетах в 1980-х годах. На мой взгляд, однако, это не совсем так. Американские сионисты — первые, кто стал применять тактику давления на общественные организации с целью заставить замолчать своих идеологических противников. Праворадикальные националисты чаще прочих занимаются интернет-травлей оппонентов, а религиозные фанатики любых сортов всегда охотно угрожали расправой своим идейным врагам. Одним словом, «левые» (к которым европейская публика в целом более благосклонна), скорее, предпочитали добиваться своих целей через институты власти и посредством закона; «правые» же в целом чаще «левых» действовали анонимно через интернет. Так или иначе, целью и тех, и других радикалов всегда было одно и то же: запугать противника, заставить его замолчать.

В последнее время разница между левыми и правыми становится все более размытой, границы между ними постоянно смещаются. Различные формы современного экстремизма подражают друг другу, используя в борьбе друг против друга похожие методы. Единственное, к чему обе стороны прибегают все реже и реже, — это цивилизованная дискуссия. 

Тоталитаризм как образ мыслей

В связи с этим мне бы хотелось поговорить здесь не о правых и левых, не о «фашизме» и «политической корректности», а о «тоталитаризме». На мой взгляд, это слово хорошо описывает то общее, что объединяет левых и правых радикалов. Обычно тоталитаризмом называют разновидность государственного режима, поэтому использование этого термина для описания политических движений может показаться преувеличением — ведь западный мир, несмотря ни на что, пока продолжает жить при демократии.

Однако слово «тоталитаризм» можно использовать и в более широком смысле — для описания образа мыслей и общего стиля политической борьбы. Тоталитаризм в этом широком смысле слова существовал и в Германии, и в России до того, как в этих странах установился тоталитарный режим. А в Западной Европе (хоть и в маргинальном виде) он продолжал существовать даже после войны. Именно распространение тоталитаризма в широком понимании этого слова является сегодня, на мой взгляд, главной причиной для беспокойства. Потому что народ, привыкший к тоталитарному образу мыслей и тоталитарному дискурсу, вряд ли сможет оказать реальное сопротивление установлению в своей стране тоталитарного государственного режима. 

Каковы же отличительные черты этого понимаемого в широком смысле тоталитаризма? Прежде всего это, конечно, нетерпимость. Все тоталитарные движения нетерпимы к своим оппонентам, даже если у них нет возможности придать своей нетерпимости силу закона. Ленин всегда настаивал на беспрекословном соблюдении единой, им самим разработанной линии партии. До 1917 года большая часть его сил уходила на борьбу с «уклонистами» в партийных рядах.

Гитлер, также еще до прихода к власти, активно преследовал своих идейных противников — правда, не столько внутри партии, сколько вне ее. Уже с 1929 года так называемые «ненемецкие» писатели и художники начали получать письма и звонки с угрозами, а их публичные выступления часто срывали сторонники нацистов. В марте 1932 года нацистская газета Völkischer Beobachter опубликовала письмо от имени сорока двух немецких профессоров: подписанты призывали защитить немецкую культуру от «врагов». Позднее в том же году под давлением нацистов была закрыта знаменитая школа Баухаус в Дессау.

Все эти стратегии запугивания и подавления инакомыслящих возродились к жизни в последние годы. При этом люди, стараниями которых они возрождаются, часто даже не подозревают о нацистских и большевистских корнях подобных методов.

И Ленин, и Гитлер были по крайней мере откровенны в своем отвращении к идее толерантности, справедливо связывая ее с ненавистным им либерализмом. Однако многие нынешние имитаторы этих вождей полагают себя сверхтолерантными людьми. Как такое возможно? Причина кроется в той мутации (практически никем не замеченной), которую в последние годы претерпела концепция толерантности.

В своем классическом либеральном смысле толерантность предполагает одновременное признание двух положений: 1) идея или практика может быть неверной; 2) любая идея и практика имеет право на существование. Эти положения вроде бы и не противоречат друг другу в строгом смысле слова, но одновременное признание их часто вызывает в нас психологическое сопротивление, ибо вступает в конфликт с нашим внутренним стремлением искоренить ошибочные, по нашему мнению, идеи или практики. Толерантность — непростое дело. Это достояние культурных элит, сумевших подняться над своими разногласиями ради диалога друг с другом.

Куда делась терпимость

Однако в последнее время классическая либеральная концепция толерантности незаметно трансформировалась в совершенно другую концепцию — концепцию «приятия» (affirmation). Если классическая толерантность предписывает нам отстаивать право на существование даже тех идей, которые кажутся нам ошибочными, то «приятие» требует от нас безоценочного, безоглядного принятия всего спектра самых разных жизненных позиций и идентичностей. С точки зрения идеологии «приятия» одной только толерантности уже недостаточно. Терпимость — это неудовлетворительный компромисс. Ведь «терпеть» можно с неохотой, а принимать, согласно новой концепции, следует от чистого сердца. Как заметил однажды британский философ Бернард Уильямс, есть что-то неправильное в ситуации, когда гетеросексуальная пара проявляет «терпимость» к своим соседям-гомосексуалам.

Такое представление о «приятии» как о наивысшей форме толерантности, как о сверхтолерантности, вводит в заблуждение. На самом деле требование полного приятия любой идентичности приводит к новой форме нетерпимости, по сути более радикальной, поскольку она не осознается как нетерпимость. Если «приятие» становится обязательным, то «неприятие», по логике, должно быть просто запрещено. К тем, кто не признает идеологии «приятия», нельзя проявлять терпимость. Согласно этому новому принципу, следует проявлять нетерпимость к любому, кто не демонстрирует полной и безоговорочной лояльности.

Здесь есть существенное отличие от старого либерального принципа «нетерпимости к нетерпимым». Старый принцип служил для маргинализации Лениных и Гитлеров, оставляя все же большое пространство для несогласия и споров. В ситуации, когда «приятие» заменяет «терпимость», диапазон разнообразия мнений сокращается до нуля. Тот, кто не проявил полного «приятия», должен быть готов подвергнуться остракизму. Именно тут кроется секрет той странной, уродливой метаморфозы, в результате которой защитники «культурного многообразия» и «инклюзивности» превратились сегодня в самых фанатичных гонителей свободной мысли.

Можно было бы ожидать, что университеты, традиционно считающие себя бастионом свободной дискуссии, станут центрами противодействия новой нетерпимости. Однако вместо этого они возглавили движение по распространению и продвижению концепции «приятия». Сегодня, например, большая часть британских университетов разделяет представления о гендерной идентичности, согласно которым «быть» мужчиной или женщиной — значит «осознавать себя» мужчиной или женщиной, вне зависимости от анатомии или от мнения других людей. Любой, кто рискнет подвергнуть сомнению — даже в рамках философской дискуссии — это довольно спорное с научной точки зрения мнение, автоматически становится трансфобом, а значит, по существу, уголовным преступником. Диссиденты из числа студентов и преподавателей становятся объектом служебных расследований и цензурирования и порой вынуждены покинуть учебное заведение.

Неудивительно, что многие предпочитают молчать. В университетах царит атмосфера страха и унижения. Один из профессоров, осмелившийся выступить с критикой господствующей идеологии, рассказывает, что друзья и коллеги начали сторониться его, опасаясь, что их репутация будет испорчена из-за знакомства с диссидентом. Другой ученый признавал, что его пугает сама возможность возникновения дискуссии. Конечно, «черный воронок» пока еще не приезжает ни за кем в предрассветный час. Пока нет. Но основной принцип тоталитаризма уже восторжествовал: сегодня в британских университетах гендерный волюнтаризм является догматом. Точно так же, как в советской системе образования был догматом диалектический материализм.

Нетерпимость как инструмент политики

Хотя нетерпимость — важный элемент тоталитаризма, она не является уникальной, характерной только для него чертой. Все авраамические религии также всегда стремились соблюдать завет псалмопевца: «человек злоязычный не утвердится на земле». Однако от старой религиозной нетерпимости тоталитарную нетерпимость отличает стремление добиться ото всех без исключения полной и безоговорочной лояльности. От каждого из нас ожидается не просто воздержание от зла, но готовность ревностно защищать добро. Нейтралитет рассматривается как попытка скрыть свое подлинное неприглядное лицо. Молчание — это измена. «Если вы не являетесь частью решения, вы являетесь частью проблемы». 

Типичный пример такого рода рассуждений можно найти в работах Ленина, с большим успехом использовавшего тактику «или-или» для подавления инакомыслия среди своих собственных соратников. «Вопрос стоит только так: буржуазная или социалистическая идеология, — писал он в 1901 году, — поэтому всякое умаление социалистической идеологии, всякое отстранение от нее означает тем самым усиление идеологии буржуазной» (В. Ленин. «Что делать?» 1901). По неумолимой ленинской логике, любое, самое ничтожное отклонение от марксизма, заключающего в себе всю истину, «объективно» (как любил выражаться вождь пролетариата) означало поддержку ошибочной идеологии и реакции. Никакого «среднего» пути, компромисса тут было не дано.

Движение Black Lives Matter в целом находится в русле ленинских традиций революционного максимализма. Слоганы вроде «молчание — это насилие» или «недостаточно не быть расистом — надо быть антирасистом» превращают во врага всякого, кто не является союзником. Здесь нет места нейтралитету. Кто не с нами, тот против нас.

Тоталитарные методы борьбы за всеобщее соучастие не останавливаются на воздетых к небу руках и преклоненных коленях. Они стремятся проникнуть в души людей, выкурив оттуда скрытые от чужих глаз крамольные мысли и убеждения. Они призывают к самокопанию и строгой самокритике. Оттого-то организаторы BLM столь гневно отвергают протесты белых, заявляющих, что они не расисты. Расистами, по мнению BLM, являются все белые люди — даже если их расизм носит «имплицитный» или «структурный» характер. Такие заявления невозможно опровергнуть. Виновные должны признать свою вину (или, выражаясь языком активистов BLM, «задуматься о своих привилегиях»). Только в этом случае они могут быть приняты в ряды «союзников».

Существуют и другие ритуалы, которые помогают виновным ощутить свою вину. Например, участники «парада привилегий» должны сделать один шаг вперед за каждую привилегию, которой они пользуются (шаг за белый цвет кожи, шаг за мужской пол, шаг за гетеросексуальность, шаг за цисгендерность и т. д.) и один шаг назад за каждую отсутствующую у них привилегию. После этого участникам предлагается «подумать» о том, чему научили их вышеописанные действия. Эта маоистская практика публичного самоуничижения сегодня является частью многих университетских тренингов, во время которых студенты и преподаватели обучаются правилам общения с коллегами.

Всякий тоталитарный проект всегда стремился проникнуть в повседневную жизнь людей. Самый обыкновенный частный разговор выглядит как минное поле мелких обид и незаметных оскорблений — «микроагрессий», направленных против представителей меньшинств. Таким микрооскорблением может стать комплимент за хороший английский язык, вопросы вроде «а вы сами откуда будете?» или даже просто неосторожный взгляд. Важно здесь то, что сам «микроагрессор» может вообще не подозревать, что совершил микроагрессию. Другими словами, микроагрессией может считаться все то, что вызывает какой-либо дискомфорт у ее «жертвы», все то, что воспринимается как агрессия. Такая формулировка, конечно, не выдерживает никакой критики ни с научной, ни с правовой точки зрения. Тем не менее о микроагрессии сегодня принято говорить со всей серьезностью, в особенности в университетах, где она может послужить основой для обвинений в хараcсменте. Отчет о расизме в британских университетах, опубликованный в прошлом году британской Комиссией по равенству и правам человека, содержит следующее положение:

«Источник микроагрессии может не иметь намерения никого оскорбить или унизить. Таким образом, квалификация какого-либо действия как хараcсмента чаще всего зависит от того эффекта, который это действие произвело на жертву».

Как с юридической, так и философской с точки зрения это положение выглядит абсурдом. Оно содержит в себе отрицание принципа mens rea (преступного умысла, то есть намерения совершить нечто противозаконное), который считается неотъемлемым признаком всякого преступления в любом цивилизованном законодательстве. Практическим следствием появления этого отчета стал резкий рост обвинений в хараcсменте и — как результат — дальнейшее снижение взаимного доверия как среди университетских преподавателей, так и, в особенности, между преподавателями и студентами британских университетов. В кампусах повеяло холодным ветром. Одна китайская коллега недавно призналась мне, что стала чувствовать себя менее свободной в Британии, чем дома — в Пекине или Шанхае. Если там определенные темы нельзя затрагивать публично, то среди друзей, как правило, можно говорить все, что думаешь. Здесь же ей приходится следить за собой все время, даже в кругу друзей. Кажется, помпезное выражение «свободный мир» постепенно теряет смысл.

Либеральные общества всегда справедливо гордились тем, что в их недрах зародились традиции свободной дискуссии, стоящей выше политических разногласий. Пару лет назад оксфордский философ Джефф Макмэхен говорил о своем коллеге, философе Роджере Скрутоне: «Я не согласен с ним практически по всем пунктам, но это человек, преданный идеалам свободной мысли». Меня всегда трогают подобные заявления — они демонстрируют верность идеалам более высоким, чем идеалы, продиктованные партийной принадлежностью. Речь идет о приверженности общим правилам ведения спора и — в конечном итоге — о приверженности истине.

Тоталитарный дух не в состоянии понять идеалов такого рода. Для тоталитарного сознания все в конце концов определяется партийной принадлежностью. Любовь к искусству или науке не может быть бескорыстной — за ней всегда «объективно» (пользуясь ленинским выражением) скрывается партийная заинтересованность. «Кто любит истину или красоту, того подозревают в равнодушии к народному благу» (С. Франк. «Этика нигилизма. Вехи», 1909) — писал русский философ Семен Франк, имея в виду своих революционно настроенных соотечественников. Идеологическая независимость университетских профессоров и университетских учебных программ всегда становилась первой мишенью пришедших к власти тоталитарных движений. Так в 1922 году Ленин выслал из страны всех антимарксистски настроенных интеллектуалов (включая упомянутого Франка), а Гитлер почти сразу после своего назначения канцлером в 1933 году объявил о «национализации университетов».

Когда деколонизация доходит до абсурда

В наши дни учебные программы университетов снова оказались под давлением. «Деколонизация учебных планов» была впервые предложена левыми активистами в 2016 году. Теперь это часть обычной практики многих британских университетов. Цели этого начинания пока не вполне ясны, но они включают в себя как минимум увеличение числа «небелых» писателей в списках изучаемых авторов, а по максимуму — попытку уделить равное количество времени западной и незападной традициям. В определенном контексте обе эти цели выглядят вполне разумно. Понятно, что курс по английской литературе конца двадцатого века должен включать себя произведения В. С. Найпола и Воле Шойинки, а факультет религиоведения будет неполным без специалистов по буддизму и индуизму. В других контекстах, однако, эта идея не выглядит столь многообещающей. Интересно, каким именно образом нам предлагается провести деколонизацию стоматологии или древнегреческой философии?

Аргументы за и против проведения деколонизации знания можно и нужно обсуждать. Вызывает беспокойство здесь не сама идея, а ее практическая реализация. Одно дело, когда внутренняя логика развития той или иной дисциплины естественным образом направляет ее в сторону большей глобализации (ведь эпоха глобального доминирования западной цивилизации действительно уходит в прошлое). И совсем другое дело — насильственное подталкивание науки в этом направлении в угоду политической конъюнктуре и вне зависимости от происходящих в этой конкретной науке глубинных процессов. Если бы деколонизация университетских программ проводилась более последовательно, ее можно было бы сравнить с нацистской практикой под названием Gleichschaltung, которая представляла собой насильственное навязывание нацистской идеологии высшим учебным заведениям.

Пока что, однако, проведение деколонизации больше похоже на пиар-акцию. Тем не менее эта пиар-акция создает опасный прецедент. А почти полное отсутствие сопротивления этим попыткам искусственно перекроить учебные курсы внушает страх. Нет никакого сомнения, что часть университетских профессоров активно поддерживает идею всеобщей деколонизации. Однако многие другие, как я подозреваю, предпочитают молчать, опасаясь, что их критика может быть расценена как проявление симпатии к колониализму. Это и есть ленинские принципы в действии.

Небезобидные неологизмы

Язык — первичное общественное благо, от которого зависят все другие общественные блага. Язык — это наш общий дом, то место, где мы встречаемся с нашими друзьями, нашими соперниками или даже врагами (потому что прежде, чем не согласиться друг с другом по сути любого вопроса, нам все-таки необходимо сначала договориться о терминологии). Язык не бывает статичен. В любом языке постоянно возникают новые слова и термины, в том числе и вводимые из чисто полемических соображений.

Однако опыт показывает, что новые слова, как правило, становятся частью нашего общего языка лишь по прошествии десятилетий (а то и столетий) и только при активном участии миллионов рядовых носителей. Лингвистические изменения постепенны и незаметны, как рост дерева или сдвиги земной коры. Это означает, что в каждый момент времени любой носитель языка может всегда опереться на то, что в текущий момент является нормой. Уверенно, обеими ногами стоять на твердой почве своего языка.

Тоталитарные режимы ХХ века попытались изменить такое положение вещей. Впервые в истории слова стали штамповать как танки или аэропланы и насильственно внедрять в живой язык. В 1921 году литературовед Аркадий Горнфельд жаловался на «хлынувшие… неудержимым потоком на русскую речь новшества, неправильности, уродства, нелепости» (А. Горнфельд. «Новые словечки и старые слова». Речь на съезде преподавателей русского языка и словесности, 1921). Слова «нарком», «чека», «комсомол», «Коминтерн» были слеплены советской властью из кусочков существующих русских слов.

Позже нечто подобное было проделано и нацистами, которые (в отличие от советских лидеров) имели слабость к сусальным архаизмам вроде Sippe (родня) или Gau (область). Ни один из этих варваризмов не был востребован реалиями жизни и никак не способствовал облегчению коммуникации между людьми. Эти слова были нужны не для этого. Их целью было озадачить и запугать граждан. Тоталитаризм — это тщательно спланированное покушение на наше чувство реальности, которое осуществляется посредством обрушивающейся на нашу голову лавины новых слов.

Недавно один доброжелательный друг (вероятно, почувствовав, что со мной следует провести просветительскую работу) подарил мне краткий словарик терминологии ЛГБТ. В этой интересной книжке я обнаружил много новых для себя слов. Например, такие слова, как «пангендер» («человек, чья гендерная идентичность включает в себя множество гендеров или все гендеры»), «новосексуал» («человек, чья сексуальная идентичность видоизменяется в соответствии с его гендерной идентичностью на данный момент времени») или «зедсексуал» («человек, испытывающий сексуальное влечение к другим людям»). Словарь включал в себя 160 подобных терминов. С какой же целью были придуманы все эти многочисленные новые слова? Трудно представить себе, что большинство из них могут послужить какой-либо другой цели, кроме дальнейшей эскалации взаимного непонимания.

Неологизмы не единственный лингвистический инструмент тоталитаризма. Для тоталитарного режима важно, чтобы все и всегда имели строго определенное, продиктованное этим режимом отношение ко всему на свете. Поэтому он заставляет нас говорить не «предприятие», а «мелкобуржуазное предприятие», не «рационализм», а «еврейский рационализм». Или дает вещам названия, в которых уже содержится определенное к ним отношение, тем самым позволяя нам обойтись без оценочных прилагательных.

Известный исследователь нацистского языка Виктор Клемперер писал, что в фашистской Германии Веймарская республика неизменно называлась «системой» — словом, ассоциирующимся с чем-то сухим и бесстрастным, вроде системы Канта или метрической системы. В то же время национал-социализм всегда обозначался словом «движение» — динамичным и внушающим оптимизм. Тоталитарный язык всегда полон слов, которые, по выражению Клемперера, «думают за нас». Мы можем употреблять их непреднамеренно, но их скрытый смысл все равно оказывает на нас свое подспудное влияние. Подобно крупицам мышьяка в нашей ежедневной пище, эти слова медленно, но верно отравляют наши сердца и мысли.

В последнее десятилетие, по мере того как гравитационный центр политических дискуссий сместился из области экономики в более туманные сферы культуры и «идентичности», количество слов, которые «думают за нас», резко увеличилось. Набирают популярность специальные ярлыки, при помощи которых прогрессивные левые активисты сигнализируют, что те или иные идеи или модели поведения терпеть нельзя. Раньше это были лейблы «некорректного» или «неприемлемого» («inappropriate», «unacceptable»). Теперь появился еще более жесткий ярлык — «токсичный». Той же цели служит и многочисленное семейство «-фобов»: слова «гомофоб», «исламофоб», «трансфоб» и им подобные используются сегодня, чтобы обезоружить оппонента в споре, указав ему, что вся его аргументация есть не что иное, как следствие присущей ему патологии. Так разрушается нормальное течение дискуссии, поскольку и ее предмет, и ее участников представляют таким образом, чтобы «правильный» вывод напрашивался сам собой.

Тоталитаризм не только изобретает новые слова — он также занимается уничтожением слов старых. Часто это делается не прямым запретом на такие слова, а через изменение их значения. «Новояз», как мы знаем от Оруэлла, был создан с целью сокращения количества употребляемых слов, которое помогло бы уменьшить количество нежелательных мыслей. Это, конечно, всего лишь художественный вымысел. В реальной жизни понятия редко подвергаются преднамеренному уничтожению. Как правило, в результате намеренно искаженного словоупотребления происходит постепенная подмена одного значения другим.

Хорошим примером такой подмены может служить слово «либерал». Некогда либералом называли человека, приверженного принципам свободы личности, а кроме того, демонстрирующего «свободу мысли», то есть способного свободно воспринимать различные идеи. Сегодня быть либералом — значит придерживаться строго определенных взглядов на расовые проблемы, аборты, права гомосексуалов и т. д. Таким образом, человек может быть «либералом» в новом, усеченном значении слова — и при этом быть врагом либерализма и свободомыслия.

Проигрыш демократии

Тоталитаризм не умер. Его наследников — детей, внуков и правнуков — выдают общие фамильные черты: узость мышления и косноязычие. Вопрос только в том, сможет ли какое-либо из современных тоталитарных движений получить поддержку, достаточную для того, чтобы построить тоталитарный режим в полном смысле, с полноценным аппаратом принуждения.

Сегодня «прогрессивные» левые идут к этой цели, используя принцип так называемого «долгого марша по институтам власти» (Руди Дучке) — приобщения к своей идеологии школ, университетов, государственных учреждений и больших корпораций. Однако, будучи представителями меньшинства, эти активисты пока не смогли поставить под свой контроль выборные органы власти. В результате именно выборные органы все чаще становятся сегодня оплотом противоположно направленного правого радикализма.

Неизвестно, чем обернется эта странная позиционная борьба радикалов в ближайшие годы. Однако, каков бы ни был ее исход, в проигрыше, похоже, окажется демократия — ведь обе стороны гораздо больше преданы своей идеологии, чем демократическим законам и институциям. Как известно, Веймарскую республику называли «республикой без республиканцев» — пустой оболочкой, которую схлестнувшиеся не на жизнь, а на смерть политические враги использовали каждый в своих целях. Надеюсь, нам удастся избежать этой участи.