«Они приговорены быть одни» Режиссер фильма «Тихий голос» рассказывает о своем герое — бойце ММА, который бежал из Чечни из-за своей гомосексуальности

Фильм «Тихий голос» — один из участников фестиваля «Артдокфест» в 2020 году — рассказывает о молодом человеке, успешном бойце ММА по имени Хаваж. Три года назад Хаваж вынужденно покинул Чечню после того, как старший брат узнал, что он гей. Из-за эмоциональных потрясений Хаваж потерял голос. Для безопасности ему пришлось отказаться от любимого спорта и общения с родственниками, он постоянно переезжает с места на место. Единственная связь с родиной — аудиосообщения матери, на которые Хаваж не может ответить. «Медуза» поговорила с режиссером фильма, работающим под псевдонимом Река Валерик. Он рассказал, почему даже в Европе геи из Чечни не могут чувствовать себя свободно и безопасно.

— Как вы встретили Хаважа? И почему именно он стал героем вашего фильма?

— Я хотел снять фильм о том, что происходит с людьми после их побега из Чечни. Я везде искал героев: ездил в Москву, был в доме организации, которая помогает бежать из Чечни, — там люди прятались в ожидании получения документов и визы. Я был в самой Чечне. И в итоге нашел четырех разных героев, а уже через них вышел на Хаважа. Это было три года назад. Тогда я отказался от первоначальной идеи фильма. 

Одной из причин стало то, что некоторые персонажи, с которыми я общался и которые потом уехали в Канаду, Бельгию и другие страны, были на самом деле не из Чечни. В то время было очень много статей о происходящем в Чечне. Но так как никого не было на месте, было невозможно перепроверить информацию. И поэтому нельзя было точно понять, кто откуда. Были люди из соседних с Чечней республик, которые пользовались этим. И люди, которые жили в той же Москве. Ведь это идеальный вариант для эмиграции: вам не надо делать документы, визу, этим занимается организация. Понимая это, я не хотел делать псевдофильм.

В то же время были люди, которые действительно стали жертвами. Большинство из них, кстати, не попали в Европу. Те, у кого были реальные проблемы, угроза жизни, не могли месяцами жить в Москве и проходить всю эту процедуру. Потому что невозможно жить в таком страхе. Несколько таких людей уехали в Аргентину, потому что туда не требовалась виза. Еще несколько — в Литву. Хаваж был одним из тех, кто не мог ждать. Он приехал в Бельгию почти без помощи московской организации, более самостоятельно. 

— Как ему это удалось?

— Если не ошибаюсь, он летел в страну, для которой человеку с российским паспортом не нужна виза, но во время пересадки в Бельгии вышел, сдался властям и попросил политическое убежище. Для него это было очень травматично, потому что он практически не мог говорить в то время. Местные иммиграционные службы связали его со службой, которая помогает людям в такой ситуации. Но процедура [по получению политического убежища] затянулась. 

— В начале фильма мы узнаем, что Хаваж пробыл без статуса беженца в Бельгии больше года. Что происходило в его жизни в это время?

— Организация, которая ему помогала в Бельгии, в целях безопасности сделала для него условия как в программе по защите свидетеля. Дело в том, что в Бельгии очень большая чеченская община, и для Хаважа это было опасно. Раньше Хаваж занимался ММА — это самый популярный спорт в Чечне. У него была страница в инстаграме, его могли узнать. Поэтому для его безопасности ему приходилось все время переезжать — это были разные отели, города. Днем он практически никуда не выходил, только ночью иногда выходил, курил.

Когда я с ним познакомился, он был в таком полусонном состоянии, все время хотел быть в комнате, спать и не просыпаться. Он надеялся, что вот он выспится и все уйдет — такое отрицание реальности. Так бывает, когда у вас психологический, эмоциональный шок. Это депрессия, да.  

— Почему в такой ситуации Хаваж согласился на участие в фильме? Как проходили съемки?

— Я вам открою все карты фильма. Самые первые кадры, которые мы видим в фильме, — это реконструкция. Мне понадобилось два года, которые я провел рядом с Хаважем без камеры, чтобы, во-первых, он мне доверился. Я не хотел пользоваться тем, что он в таком тяжелом положении, нужно было, чтобы он сделал осознанный выбор и сам захотел рассказать свою историю.

Во-вторых, требовалось время, чтобы между нами было полное взаимопонимание и я мог снять все так близко. Мне хотелось не просто документировать то, что происходит, а обдумать эти события, преподнести их с художественной точки зрения. Потому что я думал — и думаю до сих пор, — что фильм о том, как их мучили, пытали, — это будет двадцатый или тридцатый фильм. Но мы все равно ничего не поймем, если это не прожили или если мы не из этого региона. Я хотел, чтобы мы почувствовали, и поэтому мне понадобилось время, чтобы осознать, что я хочу показать и зачем его делаю.  

Мы начали снимать в 2019 году и снимали только два месяца. У нас была очень маленькая съемочная команда, чтобы не травмировать Хаважа: звукорежиссер, оператор и я. Большинство съемок мы сделали за три недели — тогда мы практически все время были вместе с ним. Мне было, конечно, очень приятно, что Хаваж мне полностью доверял и не боялся, что вдруг будет видно его лицо или его как-то смогут потом узнать. Это была большая ответственность и большой страх для меня. 

— Как Хаваж вас воспринимал?

— Я был вторым чеченцем, с которым он познакомился в Европе. И ему было важно слышать родную речь. До этого Хаваж никогда в своей жизни не выезжал за границу. У него был элементарный английский, который он учил в школе. Но вы представляете школьный чеченский английский? Он такой базовый-базовый. Хаваж не говорил ни на французском, ни на нидерландском, на которых говорят в Бельгии. Ему даже на родном языке было тяжело говорить, а тут столько смесей языков. Поэтому он предпочитал все время молчать. 

Для него все это было шоком и страхом. Несмотря на то, что Хаваж сильный, спортивный парень, не нуждающийся в защите, в то время он нуждался в защите эмоциональной. Я не задавал ему вопросы, ни разу не спросил, что именно с ним произошло, как это было. Я дал ему возможность самому об этом рассказать, если это будет нужно. Я стал для него своим человеком, старался помогать и даже не знал, сделаю я с ним в конце концов фильм или нет. Но я не хотел заставлять его переживать все заново. Ему было от этого тяжело и стыдно, он чувствовал себя в каком-то плане виновным в случившемся.

Еще его никто не понимал. Для европейца или организаций [которые помогают геям из Чечни] это было так: теперь он в Европе и может быть свободным геем. Они считают, что если дать ему радужный флаг, это и будет свобода, рай на земле. А для Хаважа это было не совсем так: ему было трудно осознать, что он гомосексуал. Для него это не то, кем он является и как себя определяет. Он потерял свою карьеру, спорт, который он больше всего любит и кроме которого ничего не умеет. Потерял семью, свой комфорт. И все это ради того, чтобы сказать, что он гей — а он даже не может произнести это слово.

Даже сегодня он выбрал бы вернуться в Чечню, чтобы продолжить жить как раньше. Да, скрывать свои сексуальные предпочтения, но жить как прежде — это для него идеал. Но организация, которая помогает ему здесь [в Бельгии], не может этого понять. 

— Хаваж рассказал вам о том, почему был вынужден бежать из Чечни?

— В фильме это остается за кадром. Я могу сказать, что человека, с которым он встречался, задержали и пытали. В телефоне у этого человека была переписка с Хаважем, так узнали, что он один из них. Мне, конечно, хочется сказать больше, но надо понимать, что ММА в Чечне — это самый распространенный вид спорта сейчас. В Чечне — если брать не официальную статистику, в которой ложь, а реальную жизнь — огромная безработица. И огромная рождаемость, очень много молодежи, мальчиков. Единственный социальный лифт — спорт.

Правительство в лице президента отдает предпочтение спорту, чему-то зрелищному. Поэтому чеченский парень должен быть сильным и спортивным, тогда он сможет получить награды, деньги, квартиру, машину и все в таком роде. Другой перспективы в Чечне нет: или вы оттуда уезжаете, или, если вы парень, занимаетесь спортом, чтобы вас заметили. Поэтому человек нетрадиционного сексуального направления, который занимается ММА, оказывается в самом центре режима.

— В Бельгии Хаваж не может заниматься ММА, потому что все местные клубы принадлежат чеченцам. В фильме показано, как тяжело он это переживает. Что, на ваш взгляд, было самым сложным для Хаважа в жизни в эмиграции?

— Мне кажется, слушать сообщения своей матери. Это не связано ни с интеграционным процессом, ни с получением политического убежища — это для него все было второстепенно. А вот разрыв отношений с семьей был для него большой трагедией. Он очень сильно любит свою мать. Он был к ней очень привязан. А тут он, во-первых, не мог ей ответить голосом, потому что его у него не было. Во-вторых, ему говорили, что это опасно, что так на него могут выйти.

Действительно было несколько случаев, когда мать использовали как приманку. Когда я был в доме-убежище в Москве, мне рассказали про мальчика 18–19 лет, который тоже никогда не выезжал за пределы Чечни. Он был в Москве, ожидал получения визы, чтобы уехать [в Европу], его мать все время с ним общалась, писала: «Все будет хорошо, возвращайся, все будет как раньше, мы все поняли и любим тебя». Он получил визу, но так и не уехал за границу, вернулся в Чечню, потому что не мог пережить разлуку с матерью. И пропал без вести. 

— Мать Хаважа рассказывает, что его старший брат сжег все фотографии Хаважа, даже детские. Вы понимаете, почему ему было достаточно того факта, что Хаваж гей, чтобы возненавидеть его?

— Я бы сказал, что это, во-первых, связано с менталитетом, с религией, в которой это считается смертным грехом. Но самое главное то, что для всей семьи это стыд, для всего рода: семью Хаважа не будут уважать, его брата не будут уважать, никто не выйдет замуж за его брата. И единственное, с их точки зрения, что может это пятно смыть, — если этого человека, Хаважа, не станет. Общество в Чечне очень клановое, так как всего населения там только миллион, многие друг друга знают или состоят в дальних родственных отношениях. Это не Москва, где вы можете раствориться.

И конечно, для брата Хаважа было шоком, что он должен поднять руку на младшего брата, которого он защищал всю жизнь. Хаважа привезли домой ночью, отдали брату и сказали, чтобы он завершил работу, сделал так, чтобы Хаважа не стало. Брат не знал, что с этим делать. Когда к вам приходят люди в форме, это очень страшно, я вас уверяю. Я встретился [с таким] однажды, и у меня панический страх даже при мысли об этом.

Получается очень тяжелая ситуация, когда на вас давит общество, давит режим, чтобы вы это сделали. Но с другой стороны, это ваш брат, и вы не можете понять, что значит гомосексуальность, как это может быть. Ведь это ваш брат, которого вы знаете с детства и не подозреваете [что он гей], вы думаете, что это неправда, ищете ему оправдание. Брат Хаважа не смог его убить, поэтому избил и дал ему исчезнуть. 

— Как сейчас живет семья Хаважа?

— Его мама и брат до сих пор в Чечне. Мама очень сильно и резко постарела. Она потеряла своего мужа во время войны и сама вырастила этих двух мальчиков, сидела с ними в подвалах, когда были бомбежки, поставила их на ноги, отдала им всю жизнь. И она была очень горда, что вырастила таких замечательных мальчиков, что Хаваж — спортсмен, уважаемый парень. Она была вся такая гордая, с прямой осанкой.

Теперь она сгорбилась, боится взглядов других людей. Что бы она ни придумывала, все прекрасно знают, что произошло. Знают, что Хаваж не получил никакую стипендию, чтобы уехать учиться из-за границу. Она старалась придумывать разные истории, оправдания, но когда все общество смотрит на нее и она не может с кем-то поделиться, должна все держать в себе, это убивает. 

Она не знала, что это значит — быть геем. Она думала, может, это ее вина, что она что-то не так сделала. Она ходила к муфтию, чтобы узнать, как это вылечить. А затем стала сама читать «Новую газету», искать информацию, куда такие люди, как Хаваж, уезжают. В какой-то момент она решила, что Хаваж в Канаде, потому что президент [Чечни] в одном интервью сказал: «Забирайте их в Канаду вашу». И тогда она стала искать, где находится Канада, поняла, что это вообще другой материк, очень далеко и там холодно. Она стала думать: «Боже мой, кто ему будет готовить еду, как он будет одеваться, не холодно ли ему там». Она посмотрела, что есть большая разница во времени, и стала отправлять сообщения тогда, когда в Канаде день. Она всю жизнь подстроила под Хаважа, чтобы писать ему сообщения, чтобы он вышел на связь с ней. Голос матери Хаважа не оставил меня равнодушным. [Для фильма] я больше выбрал ее, чем его. 

— Общается ли сейчас Хаваж со своей матерью?

— Сегодня да, к счастью. 

— Удалось ли ему вернуть себе голос? И как вы общались все это время?

— В самом начале мы общались письменно, потом его голос стал понемногу возвращаться к нему. Но он не общался с другими людьми. Может, дело в том, что тогда при мужественной внешности он мог говорить только очень писклявым голосом, как у семилетней девочки. Потом его голос резко обрывался или становился более грубым, а потом опять писклявым. Он не мог контролировать это. Если честно, мне было психологически тяжело слушать вот такой голос, потому что я чувствовал в нем боль и страдание. 

Его голос до сих пор полностью к нему не вернулся. Для Хаважа потеря голоса — это как потеря личности. Он потерял практически все: ему нельзя говорить, что он из Чечни, пришлось придумать легенду, поменять имя. Тут возникает философский вопрос: «Что значит я? Это мой голос и мое прошлое, кем я являюсь?»

— Могут ли люди, которые столкнулись с преследованием в Чечне и уехали оттуда, вести нормальную жизнь в Европе? Или они вынуждены всегда скрываться, думать о своей безопасности?

— Бежать из Чечни — это одно дело, трагедия начинается после. Мне было важно показать это, работая над фильмом. В чеченском обществе институт семьи очень важен. Если вы приезжаете в новую страну, то делаете это не один, а с родителями, женой. А тут они полностью одни, и они не могут пойти к другим чеченцам, к общине. У них нет возможности говорить на своем языке, пока они не привыкнут, не адаптируются на новом месте. Они не могут общаться со своими близкими в Чечне. Они приговорены быть одни. И вынуждены скрывать свою личность, представляться выдуманным именем. И они уже не смогут сказать, что они из Чечни, понимаете?

Вы пережили трагедию, эмиграцию, которую не выбирали, и ни с кем не можете этим поделиться. Мне кажется, это очень тяжело, страшно и печально. Некоторые принимают наркотики, чтобы забыться. Некоторые адаптируются и счастливы. А есть те, кто находится в таком подвисшем положении: физически уже здесь, но психологически остались в Чечне. Им тяжелее. 

— Хаваж относится к последним?

— Изначально Хаваж относился к последним. Сейчас, я надеюсь, он меняется. Он не может заниматься спортом, но у него есть работа, связанная с физическим трудом. И он все время улыбается. Для меня это очень ценно, потому что когда я с ним столкнулся, он был полуживым телом, если можно так сказать. А сейчас он веселый, выглядит счастливым. Я не знаю, старается он так делать или это самообман. Я ведь не знаю, каким Хаваж был до того, как с ним это все произошло. Но я надеюсь. В его жизни появился близкий человек — мне кажется, это дало ему силы. 

— Есть ли сходства между вашим опытом эмиграции и опытом Хаважа?

— Я думаю, что нет. Я уехал, когда был ребенком, это было военное время. Для меня было все ново, и я был счастлив увидеть жизнь без войны. Я не знал, что такая жизнь бывает, потому что мое детство было связано только с войной, и я думал, что военное положение везде.

К тому же я уехал с семьей. Когда вы с семьей, в окружении близких вам людей, вы защищены. А у Хаважа такого не было. Он не был защищен кем-то, и у него не было любящих людей, и, самое главное, не было человека, который мог его обнять и сказать: «Все будет хорошо». Мне кажется, в жизни это важно — иметь человека, который может вас поддержать и обнять. Мне кажется, прикосновения — это очень важно для человека.

— Почему вы работаете под псевдонимом?

— В целях безопасности. Во-первых, для своей безопасности и безопасности окружающих меня людей. Во-вторых, я очень часто бываю в Чечне. Если узнают, что я — не иностранец — сделал этот фильм, это будет выглядеть как критика изнутри, режим такое вообще не поощряет. И пощады этому нет, где бы вы ни находились.

Когда я работал над монтажом фильма, в Лилле убили чеченца [Имрана Алиева («Мансур Старый»)], который критически выступал в инстаграме. Просто сказать что-то в инстаграме — это уже преступление. Или прошлым летом в центре Берлина убили чеченца-военного [Зелимхана Хангошвили] с помощью российских спецслужб, это был заказ из Чечни. Еще недавно было покушение на чеченского блогера [Тумсо Абдурахманова, известного по критике властей Чечни] в Швеции. А в этом году в Австрии убили чеченца [Анзора Умарова, неоднократно критиковавшего главу Чечни Рамзана Кадырова, в том числе на своем ютьюб-канале «Анзор из Вены»].

Поэтому я не знаю, какие могут быть последствия. Представляете, мы живем в таком мире, что мне приходилось прибегать к самоцензуре: в фильме ни разу не произносится слово «режим». 

— Во время съемок оно звучало?

— Да, конечно. Но все осталось за кадром. Я очень хотел сделать фильм аполитичным. Как диалог. Я считаю, что если фильм сделать «ой, какой ужасный режим в Чечне, который преследует геев», на него придет публика, которая уже знает, что происходит в Чечне, и которая изначально согласна со мной. Я же хотел, чтобы этот фильм увидели в Чечне, потому что для меня он не про преследование гомосексуалов, а про отношения матери и сына, про то, что это может коснуться любого. И Хаваж — спортсмен, в котором нет ничего гейского (как это многие в Чечне представляют). Мне важно сказать: ваш брат может быть таким, или ваш отец, ваш сын, близкий друг или коллега, и вы об этом даже не знаете.

Еще я хотел дать Хаважу плоть, чтобы он не был просто безликим человеком с капюшоном, который дает интервью о том, как его мучили. Потому что преследовать и убивать безликого человека легче. Я хотел, чтобы в Чечне это могли увидеть и задуматься. Я не считаю, что там может что-то измениться, но если человек задумается — это уже что-то. Фильм — это мое оружие. 

— Как вы думаете, чеченцы, которые придерживаются консервативных взглядов — например, брат Хаважа, — поймут вашу идею?

— Думаю, да. Большинство, которое молчит, — этот фильм и для них. Если люди боятся что-либо сказать, это не значит, что они считают нормальным убивать человека из-за того, что он якобы [гей]. Это же только предположение, понимаете? Нет суда, нет следствия, нет доказательств. Вас приговорили к расстрелу просто так. И я уверен, что большинство людей с этим не согласны. Но это большинство боится: «А вдруг если я что-то скажу, то это будет значить, что я такой же?»

Некоторые люди, которые бежали и с которыми я общался, говорили мне: «Мои близкие, друзья знают, кто я. В этом нет проблемы». Я понял, что на самом деле общество не такое уж страшное, каким оно описывается, и что есть надежда. Я верю, что светлое в обществе еще осталось и смутные времена пройдут.