«За станком вы можете стоять злой и обиженный. Новая экономика требует доброты» Cоциолог Элла Панеях — о том, что такое хорошее общество и как его построить

В период пандемии разговор о состоянии общества и качестве государства, которые и так всегда остаются предметами критики, стал еще острее. Можно ли в принципе говорить о государстве и обществе в позитивном ключе? Как сегодняшние общественные науки представляют себе «правильное», «хорошее» государственное устройство и наилучшие законы? Есть ли образцы, идеалы, к которым сознательные граждане могут стремиться, если хотят сделать вклад в развитие своего сообщества и страны? Стремясь ответить на эти вопросы, просветительский проект InLiberty проведет онлайн-школу «Хорошее общество». Колумнист The New York Times, редактор The Russia File и «Медузы» Максим Трудолюбов поговорил с куратором школы, социологом Эллой Панеях. 

«Есть опасный разнобой между тем, что происходит в обществе и в общественных науках»

— Что сегодня есть «хорошее» общество? Есть ли «большая теория», которая рисует направление движения в сторону правильных изменений в обществе — ценностных и политических?  

— Люди все в большей степени стремятся определять, куда развивается общество, хотят больше политического представительства. В силу современной горизонтальности, открытости и прозрачности мира, системы представительства, которые человечество разработало, условно говоря, в доинтернетную эру, перестают людей устраивать. Нам не надо раз в четыре года выбирать представителей и доверять им все. Нам совсем нетрудно высказать свое мнение. У нас пропадает иллюзия, что решения принимают люди, которые намного умнее и компетентнее нас. 

— Этот запрос на участие в общественных делах ведь характерен и для развитых демократий, и для авторитарных стран? 

— Мне кажется, что это в первую очередь есть в развитых демократиях, но и никакая автократия от этого не свободна полностью. И это не только запрос на участие, но и физическая возможность участия. Двести лет назад если кухарка тоже хотела участвовать в управлении государством, у нее не было физической возможности, не было медиа, при помощи которых она могла транслировать свое мнение. Она могла только дождаться революции и выйти на женский марш. Но пока нет революции и женского марша, физической возможности принять участие в политике у нее не было. Ей всегда могли сказать: «Мы делаем все, что можем. Монархию свергли, устроили всенародное голосование. Тебе голоса не дали, ну хоть мужу твоему дали, а больше никаких возможностей нет». 

Теперь есть. Технические возможности перестали быть лимитирующим фактором уровня участия людей в управлении своим государством, своим локальным сообществом, своей профессиональной ассоциацией. Итак, запрос есть, технические возможности есть. Среди граждан есть толпа людей, которые образованы лучше управляющих. Разрыв между народом и элитой сильно сократился. Люди думают не только о том, как улучшить себя и свою семью, а о том, как улучшить общество вокруг себя. Они готовы в этом участвовать, считают себя вправе в этом участвовать и думают об этом гораздо больше, чем раньше. 

— А что же «теория»? Какое сейчас нужно делать современное «хорошее» государство и общество? 

— Мне кажется, здесь есть опасный разнобой между тем, что происходит во мнении общества и тем, что происходит в социальных науках. В социальных науках произошел ступор больших теорий. Произошло разочарование в серьезных обобщениях, в макромоделях. Это меньше видно в экономике как более формализованной науке, но очень сильно видно в социологии и антропологии, где люди отказываются от поиска больших закономерностей, от поиска больших констант. Все меньше доверия сравнениям, в которых есть качественный элемент, когда мы говорим, что одно «лучше» другого, и моделям, в которых есть представление о том, что раньше называли прогрессом. Теперь это слово и произносить неприлично. Даже когда просто говоришь, что вот есть некое направление движения, тебе тут же приведут пять контрпримеров. 

— А почему все-таки неприлично?

— Потому что идея «мы поменяем институты, чтобы обеспечить общественный прогресс» страшно скомпрометирована предыдущими попытками. Между тем есть запрос общества на прогресс «без дураков», на более справедливое, более доброе, более принимающее и комфортное общество. Призывы стать «добрее», создать среду, в которой удобно передвигаться инвалидам, в которой на работе никого не обижают, не оскорбляют и сексуально не принуждают, часто подаются как рост количества доброты в обществе.

Но у меня есть подозрение, не подтвержденное никакими исследованиями, что у этого запроса есть отличные и прочные экономические основания. Мне кажется, что новая экономика этого требует [доброты]. За станком вы можете стоять злой и обиженный. Злость и обида даже помогут вам, если вам нужно, например, поколоть дрова. Но когда вам надо писать код или стоять за барной стойкой и на каждой чашечке капучино рисовать цветочек и при этом вести приятный разговор, а вокруг все такие чувствительные и на малейшее хамство среагируют, то вам это делать в расстроенных чувствах несподручно. Психологический комфорт, на котором все сейчас так помешаны, он, вообще говоря, повышает производительность труда — учитывая, что профессии такого рода становятся массовыми.

Пока вам нужно два великих композитора, вам хватит Бетховена и Моцарта, каждый из которых прожил свою жизнь и умер в ситуации глубокого психологического неблагополучия. Но они были гении. Один продолжал писать в бедности и несчастье, второй — даже когда оглох. А вот когда вам нужно, чтобы миллион обычных людей, не гениев, писали музыку, то им нужны условия. Когда вам нужно, чтобы огромное количество людей занималось творческим трудом, сложным умственным трудом, трудом, связанным с обеспечением психологического комфорта другим людям, вам нужно, чтобы они были уверены, что никто не приведет их в эмоциональное состояние, которое с этими занятиями плохо совместимо.

На одних преданных своему творческому делу фанатиках современное общество уже не выедет. Если вы хотите, чтобы у вас в университетах изобретательством, открытием новых научных теорий занимались без преувеличения десятки миллионов людей, а не десять тысяч человек, то вам придется в университетах делать safe space, где они будут своими головами работать в максимальном комфорте. 

Если у вас в экономике главную стоимость создают люди, которые что-то изобретают и придумывают, то вам придется смириться с тем, что часть людей, которая хорошо изобретает и придумывает, — это женщины, геи, люди с психологическими и ментальными особенностями, требующие особого отношения. Если вы не дай бог отрежете, как в XIX веке, женщин от возможности публиковаться, то останетесь без Джоан Роулинг, чей вклад в британский ВВП, наверное, уже больше, чем у хорошего завода. Это перестало быть рациональным. Рациональным стало выгнать того, кто создает дискомфорт всем остальным.

— Психолог Стивен Пинкер много пишет как раз о гуманизации обществ. Он доказывает это через статистически заметное снижение насилия… 

— Да, он говорит о том же самом, но совершенно с другой стороны. У него как раз макротеория с направлением. По Пинкеру, общество развивается таким образом, что прямого насилия становится все меньше. Я с ним не совсем согласна. Мне кажется, что часть процессов, которые он описывает, — это не реальное снижение насилия, а его перевод в латентную форму. У людей больше не отбирают налоги силой, они сами приходят и платят в понимании, что иначе их посадят в тюрьму. Государства меньше воюют, меньше убивают людей, но гораздо больше сажают по тюрьмам. Когда сотни тысяч сидят в тюрьмах в любой большой стране — это соизмеримо с военными потерями. 

«Сначала общество переходит от коллективного выживания к индивидуальному самовыражению, а потом к новой коллективности»

— В том числе для того, чтобы понять, какие общества уже «лучше», а какие — еще «хуже», существуют различные индексы и рейтинги. Люди в Финляндии, Дании, Швейцарии — самые счастливые, а в Сингапуре, Гонконге и Новой Зеландии — самые экономически свободные.

— Современные социальные науки маркируют это как еще один способ осуществления власти. Мы всегда рейтингуем по выгодным нам параметрам. Важно, кто определяет критерии — не только параметры, но и критерии. Вот эту экономическую свободу мы как будем определять?

— Или уровень счастья…

— Да, когда мы начинаем рейтинговать по уровню счастья, то обнаруживаем, что есть культуры, где неприлично признавать себя счастливым, а есть культуры, где неприлично признавать себя несчастливым. И те, кто остался внизу списка, скажут: «А, хитрые белые люди из культур, в которых неприлично говорить, что ты несчастлив, придумали такой рейтинг, в котором поставили себя на лучшие места». С одной стороны, эти претензии не пустые — действительно, власть в обществе осуществляется и так тоже, через назначение категорий, через отстаивание своих критериев, мы стали лучше это понимать. Но понимание всех этих ограничений мешает нам уже не как ученым, а как обществу свободно говорить о том, куда мы хотим двигаться. 

И вот в нашей школе мы будем пытаться это противоречие преодолеть — на уровне популяризации. Это не научная школа, это такое научно-популярное, просветительское мероприятие для студентов. Мы попытаемся понять, куда объективно движется общество. То, что происходят какие-то направленные изменения, не значит, что эти изменения хорошие или плохие, они просто происходят. Мы попробуем спуститься на уровень ниже тех категорий, которыми так хочется описать «хорошесть» или «плохость» в зависимости от наших собственных интересов. 

— Если судить по World Values Survey («Всемирный индекс ценностей»), то может показаться, что движение идет от ценностей выживания к ценностям самовыражения, когда растет запрос на реализацию таланта, на смену профессии, на различные увлечения, на заботу об окружающей среде, на вещи, которые не являются первой необходимостью для выживания. Можно так это описать?

— Да, это одна из ранних попыток этот процесс описать. На других исследованиях ценностей показано, что этот переход не двухтактный. Люди не переходят от выживания прямо к самореализации. Люди устроены так, что они от ценностей выживания переводят к ценностям индивидуализма. World Values Survey — это две разные шкалы: коллективизм — индивидуализм и выживание — самореализация. Люди переходят от коллективного выживания к индивидуальному самовыражению, а потом уже к новой коллективности. 

В прошлом биография великого человека описывала, какой тот человек особенный и как общество ему или ей сопротивляется. Чтобы индивидуальный путь стал путем массового человека, сопротивления должно быть меньше, должны открыться пути. Чтобы эти пути открылись, общество должно простроить систему личных прав, и тогда вы получите права просто потому, что вы человек и гражданин, а не потому, что вы их отвоевали лично или имеете по праву рождения.

Кто при этом считается человеком и гражданином, сразу становится очень интересным вопросом. Некоторых людей общество обслуживает в этом смысле гораздо лучше, чем других, по признаку принадлежности к группе: например, мужчин лучше, чем женщин. Именно поэтому отдельные группы продолжают отвоевывать себе права полноценного человека до сих пор. Идут остаточные битвы за то, чтобы бедному пробиться к возможности начать индивидуальную карьеру, причем так, чтобы это включало и мужчин, и женщин. Дальше выясняется, что некоторые из нас не хотят исключать людей с ментальными особенностями и еще кого-то, и еще, и так далее. 

Следующий шаг — объединяться с людьми на новом уровне, уже сложившись как индивидуальность. На основании данных World Values Survey исследователи делают вывод о том, что движение идет к тому уровню развития общества, где массовому человеку открыта дорога не только к индивидуальной карьере, заработку, но и к самореализации. Самореализация — такая вещь, которой трудно достичь только для себя самого. Если вы самореализуетесь «в стол», пишете фанфики в интернете, то не всякий назовет это самореализацией. Как только вы начинаете эти же фанфики выкладывать где-то, где их начинают читать и обсуждать, то вы вдруг обнаруживаете, что большинство ваших друзей — это люди, которые разделяют ваши хобби, а не люди, которые являются вашими конкурентами по службе. Чтобы прийти к самореализации, нужно стыковаться с другими людьми совершенно на новых основаниях. 

«Если недовольные вынуждены оставаться в стране, государство достает полицейскую дубинку»

— Естественно, сейчас все только и говорят что о влиянии пандемии. Изменила ли она что-то принципиально в нашем обществе?

— Вирус усиливает те тенденции, которые уже шли, выметает старое и дает толчок новому. То развитие общества, о котором мы говорим, снижает роль государства, хотя бы потому что государство не лучший способ решать постмодерные проблемы. Есть много вещей, с которыми 100 лет назад лучше справлялись государства. А сейчас те же вещи лучше делает общество. Например, заботой о детях-сиротах в России весь ХХ век занималось государство. В России все было усугублено социалистическим характером этого государства, которое уничтожило всю частную инициативу не только в бизнесе, но и в общественной деятельности такого рода. Сейчас общество справляется с этим лучше в той степени, в которой государство ему вообще дает справляться. Мы все понимаем, что в XXI веке ребенок должен жить не в детдоме, а в семье или в чем-то похожем на семью. Общество это осознает, общество собирает на это деньги. Люди берутся за эту работу, усыновляют детей, оформляют опекунство. Что делает государство? Государство этому мешает: закручивает гайки, дает больше полномочий опеке, усложняет процесс усыновления. Государство старается сохранить какое-то количество детских домов, потому что воспринимает это как разрушение государственного института. 

Образование. Массовое государственное образование было очень хорошим делом, когда только государство могло добиться того, чтобы все дети ходили в школу. Сейчас все, кто могут себе позволить частное образование, ушли в частное образование. Все, кто не могут его себе позволить, стараются получить хоть какое-то внешкольное образование, а на школьное ругаются, потому что его качество совершенно не соответствует современным запросам. То же с медициной. Государство теряет множество функций или оказывается худшим выбором. Как отмечал еще Зигмунд Бауман, «в текучей современности государственные услуги становятся выбором тех, кто не может себе позволить чего-то другого». 

Но мне кажется, это не все, что происходит. Тенденции, направленные против трансформации общества, коронавирус тоже усилил. Что пытается делать государство? Сохранять себя. Вирус дал государствам, включая демократические, но в первую очередь таким, как наше, много легитимности для того, чтобы усилить контроль, много легитимности, чтобы запретить что-то частное, гибкое, независимое. Под частным я тут понимаю в одинаковой степени бизнес и некоммерческую деятельность. 

Но, конечно, и людям эта ситуация много дала: огромный толчок к самоорганизации, взаимопомощи, к развитию новых форм в бизнесе. Скажем, в России доставки стали работать так, что уже порой из дома выходить не хочется. Когда огромное количество фирм перешли на удаленку, часть из них прокляла все на свете, часть из них обнаружила, что это надо было сделать три года назад. Это не всегда изменение к лучшему для всех. Я вот, например, знаю много фирм, которые перевели работников на дистанционную работу, пару месяцев поработали, поняли, что они могут всех москвичей уволить и за половину московской зарплаты набрать людей из других городов. Нельзя сказать, что все от этого счастливы. Но тем не менее это был неизбежный процесс, когда место жительства не будет давать вам огромных преимуществ просто потому, что вы можете доехать до той работы, до которой другой доехать не может. 

— Мы знаем, что, когда люди мобильны, они охотно едут в другие страны за возможностями, за работой, за более открытым и комфортным обществом. А сейчас они застряли, в том числе в России. Может ли это сыграть какую-то роль? Например, хорошую — застряв, начнут улучшать страну? 

— Я боюсь, что это больше сыграет негативную роль. 

— Почему?

— Потому что такое серьезное ограничение мобильности привязывает людей к своим работам, к своим государствам, которые теперь могут позволить себе гораздо больше. Все, что привязывает людей, играет негативную роль, особенно когда главное слово — это гибкость и разнообразие. Главные качества, которые отличают хорошее общество от плохого: гибкость и разнообразие. Закрытость сильно снижает гибкость и разнообразие и дает импульс контртенденциям, которые замедляют развитие. Кроме того, я не специалист в политологии, но практически все исследователи автократий говорят о том, что современная автократия может позволить себе быть не очень жесткой именно потому, что нет «железного занавеса». 

— Да, это известная особенность современных авторитарных порядков. Я, собственно, потому и спрашиваю. Читая те самые статьи и книжки, которые вы сейчас упомянули, я думаю: если раньше активные люди уезжали, а их по определению мало, то теперь хотя бы кто-то из них здесь. Может быть, они будут улучшать жизнь на своем месте?

— Я боюсь, что это приведет к обратному результату. Государства, которые раньше могли себе позволить меньше насилия, будут резко повышать свою репрессивность, потому что раньше возможность вытеснить недовольных за границу была для автократов функциональным заменителем насилия. Если все недовольные остаются, то государство достает полицейскую дубинку.

И тут мы возвращаемся к вопросу о латентности насилия, которое вшито в современное государственное устройство. Его там накопилось очень много. При конфликте оно будет из латентной формы переходить в открытую. Это мы, собственно, и наблюдаем в Беларуси: по мере того, как общество активизируется и начинает себе требовать другого государственного устройства, потенциал насилия все больше и больше вскрывается, выходит наружу. Но где-то он должен закончиться, потому что у современного общества, как нам белорусы тоже показывают, есть свой силовой ненасильственный потенциал, которого не было, скажем, у нас в восьмидесятые и девяностые годы, в эпоху бархатных революций.