«Я довольно много всего видел. Но это было страшно» Интервью спецкора «Медузы» Максима Солопова. Он двое суток провел в минском изоляторе вместе с задержанными на акциях протеста

Специальный корреспондент «Медузы» Максим Солопов был задержан в ночь на 10 августа в центре Минска, где после президентских выборов проходили массовые протестные акции. Во время задержания его избили, а потом почти двое суток держали в изоляции от внешнего мира. Установить его точное местонахождение редакции не удавалось. Около восьми вечера 11 августа Солопова отпустили из изолятора на улице Окрестина в Минске и передали сотрудникам посольства России в Белоруссии. Ночью сотрудники посольства привезли Солопова на границу России, сейчас он находится в Москве. По просьбе «Медузы» в Смоленской области Максима Солопова встретил журналист Евгений Фельдман — он его сфотографировал, а также взял у него интервью.

— Расскажи, какой у тебя изначально был план?

— У меня был план в день выборов поработать в штабе, что я и сделал, — в так называемом объединенном штабе оппозиции, который находился в штабе [Виктора] Бабарико, куда приехала [Светлана] Тихановская и команды остальных кандидатов. Я готовился в этот день понаблюдать за [вечерней] акцией, рассчитывая на то, что она будет в мирном формате, как предыдущие митинги. Думал, что на следующий день уже напишу репортаж про выборы, про акцию, про итоги выборов. Мой план заключался ровно в этом — пойти вечером на акцию, потому что в штабе ничего впечатляющего не было. Я не ожидал такого развития событий: несмотря на отсутствие призывов со стороны Тихановской, собралось много людей, весь Минск пришел в движение, но брутального развития событий я не ожидал.

— В какой момент ты понял, что началась жесть?

— Я пришел, увидел толпу людей возле станции метро «Немига» — это такое место, где, допустим, Зыбицкая улица с барами — там включали «Перемен!», стояли какие-то байкеры, толпы людей.

— Толпы — это сколько? Какой масштаб?

— Несколько тысяч человек. Не очень много, но я понимал, что это не основная толпа, потому что это было далеко от места, где был назначен сбор на саму акцию, возле стелы. Я немного опоздал, и было слышно, как с той стороны что-то происходит — были слышны разрывы светошумовых гранат, но на «Немиге» все происходило сначала спокойно. Потом в движение пришла цепочка ОМОНа: несколько сотен бойцов, выстроенных в ряд, пошли вытеснять эту толпу.

— Щитами стучали?

— Да. Стучали по щитам. А люди были настроены довольно мирно, основной девиз был — «Милиция с народом». Многие белорусы потом признавались, что они не ожидали, что так все будет развиваться, в такой брутальной манере. Основным пунктом, когда я понял, что сейчас все будет по жесткому сценарию, было появление бронемашин — таких автомобилей, похожих на «Хаммер», только белорусского производства (на самом деле китайского, — прим. «Медузы»). Внутри — спецназ, тоже в камуфляже. Бойцы были похожи на нашу «Альфу» по действиям, при них уже были светошумовые патроны.

— С резиновыми пулями?

— Не было у них на тот момент резиновых пуль, они не применяли. Выскочили, начали точечные задержания, но уже максимально брутально — то есть они десантировались на эту площадь и начали действовать. В них посыпались камни, еще что-то. 

— С интернетом, наверное, уже в этот момент были перебои?

— Да. Интернет отрубился в момент выборов, и в штабе его не было, и я переживал, что меня задержат, как [накануне корреспондентов] телеканала «Дождь» — сразу задержат, и я не увижу, что происходит. Я старался работать, звонить в редакцию, рассказывать, что происходит.

Дальше все уже больше становилось похоже на военную операцию по всему городу. Похоже на чрезвычайное положение, когда перекрывались улицы и очень большое количество ОМОНа, внутренних войск, всех видов силовых структур, которые занимались со всех сторон задержанием. Я оказался в какой-то момент на территории, блокированной с разных сторон мощными отрядами разных силовиков.

— Задержали тебя в районе часа?

— Да. В одном месте вытеснили толпу, я пошел дальше. В другом месте вытеснили толпу, я пошел по улице — десять тысяч [человек] на пике там точно было. Все прохожие присоединялись к этой акции, было больше всего молодежи — от 20 до 40 лет. Были подростки, люди постарше — до 50 лет. 

— И толпа была настроена мирно? Настроение не менялось?

— Оно изменилось, когда начались брутальные действия. Но не было такой однозначной агрессии. Настолько впечатляюще выглядела эта мощь ОМОНа, водометов, полиции, спецназа, что люди как бы перекрикивались с ними, потом отступали. Столкновений не было — были выступления какой-то молодежи буйной, каких-то мужичков, которые такие: «Все, мы будем здесь стоять, мы будем с ними биться, надо давать отпор», — но это все заканчивалось с первыми разрывами светошумовых гранат и наступлением бойцов с щитами металлическими. И люди разбегались. Было похоже на перемещение толпы, которую разрезали и блокировали. И в какой-то момент в заблокированной части толпы я и оказался.

— А дальше?

— Дальше началась зачистка территории с жесткими задержаниями. Пустили слезоточивый газ в том месте, где был сквер чуть повыше от «Немиги», в нескольких километрах. Там сгруппировалась толпа — тоже в основном молодежи. Они как-то там немного задирали ОМОН. Эта толпа в разные стороны подвигалась, и тоже люди осознали, что они заблокированы. Они пытались найти какую-то улицу или переулок, из которого можно выйти. Такого места не оказалось. Люди сбились в какой-то момент в кучу, и мне запомнилось последнее место концентрации этих людей — это было возле ступеней драмтеатра имени Горького. Собственно, я оттуда последнюю новость диктовал, а дальше полетели гранаты. Мы только вышли из облака слезоточивого газа, как тут же полетели светошумовые. И я понял, что через кусты, через забор надо найти лазейку, сбежать оттуда.

— Все разбегались?

— Да. Я встретил в этот момент ребят из Daily Storm в жилетках «Пресса», подбежал к ним, они меня узнали — мы вместе с ними попытались пройти с частью людей закоулками к забору, который, как казалось, нас выведет из этой зоны зачистки.

Так получилось, что я первый его перелез — мне помог парень из Daily Storm, я уже готовился помочь перелезть ему с обратной стороны. И в этот момент я увидел очередную группу задержания, которая летела с моей стороны забора. Я понял, что мне нет смысла куда-то бежать, это только усугубит мое положение. Я поднял руки, максимально давая понять…

— Есть видео с этим моментом.

— Да, но я не знал, что оно есть. Я просто знал, что ребята из Daily Storm свидетели. Мне было чуть спокойнее, потому что я знал, что есть какие-то свидетели моего задержания — но не знал, какая у них судьба. 

— Ты говорил, что ты журналист из России?

— Я начал кричать, как только ко мне подбежали, что я журналист, я россиянин. Я это повторял все время, но там происходила боевая операция, и они действовали, вообще не думая, журналист ты или нет. Уже не было никакой разницы — журналист ты, прокурор, сын Лукашенко. 

— Тебя били лежачим?

— Они вбили меня немножко в асфальт, а потом сразу подхватили за руки. А я просто кричал, что я журналист. Но я думаю, что это подействовало. Потому что [изначально] для них я был просто каким-то коротко стриженным парнем в полувоенных штанах, подходящий под описание основной мишени. Если бы на моем месте была какая-то хрупкая девушка, наверное, было бы все более вежливо. Я видел много всякого, конечно, но для них я был подходящей мишенью — не старик… 

Потом меня хотели еще многие [силовики] по пути побить, но не всем это давали сделать, потому что я продолжал кричать, и кто-то там вмешивался из офицеров: «Хорош, хорош, хорош». Потом меня закинули в автобус, лицом в пол. Тут уже бесполезно объяснять, журналист ты или не журналист. Всем, кому я мог сказать, я сказал. Потом я слышал в других местах, что люди кричали «Я журналист!», а в ответ была дубина.

— Там много народу было?

— Было не так много народу, потому что это была группа задержаний, которая действовала на локальном участке, где были люди, отбившиеся от толпы. Задержали какую-то девушку, какого-то несовершеннолетнего парня. Я не мог наблюдать, у меня была разбита голова, я лежал в автобусе лицом в пол. Я понимал, что если буду двигаться, получу еще больше. 

— Они так же вели себя с остальными?

— Да. Со всеми жестко разговаривали. [Правда] мне только потом позволили встать на колени, а им сразу разрешили сесть нормально. Подросток испугался крови, которая с меня накапала. Но его успокоили в жесткой манере, типа, не дергайся — и никто тебя не тронет. Потом нас посадили в автозак, похожий на машину, которая возит в суды арестованных, — типа «Газели» с секциями. Там тоже была команда ничего не обсуждать, потому что будет хуже. Ответственный за наше сохранение сказал: «Все заткнитесь».

— Ты в наручниках был?

— Я ехал без наручников. Просто закрыли решетки, и все. Потом выгрузили, и я бы не хотел дальше развивать тему с этим Центром изоляции правонарушителей, куда отвезли меня и всех остальных. Там было чрезвычайное положение, военное. Я не понимал, где мы находимся, что происходит. С учетом того, что там до сих пор находятся журналисты, я думаю, что лучше [будет] позже рассказать подробности. Но я могу сказать в общих словах, что я там находился не как журналист, а в общем потоке задержанных.

— Сколько там было человек?

— Это были сотни людей, потому что я находился в составе 40 человек, которых закрыли в одной [восьмиместной] камере. Я испытал на себе всю эту схему, которая применялась ко всем остальным протестующим. Они шутили между собой, что все шли мимо, но все знали, куда шли.

— Ты можешь рассказать, что с тобой происходило в этом месте?

— У меня не было никакой возможности ни с кем связаться. Этот центр превратился в место, куда свозилась значительная часть задержанных. Он был переполнен, там было очень сурово, мягко скажем. К кому-то из задержанных более строго, к кому-то менее. Мне, можно сказать, относительно повезло — с учетом того, что я в принципе не был протестующим.

— Ты говорил, что у тебя нет татуировок, поэтому к тебе было нормальное отношение…

— Да, не самое жесткое, какое могло быть. Но там всем было страшно. 

— Мы, наблюдая со стороны, до сих пор не очень понимаем, что там происходит. Есть отрывочные видео, где видны дворы РУВД с асфальтом, в несколько рядов лежат люди; есть рассказы, что там всех ставят на растяжку на несколько часов, бьют дубинками.

— Люди проводили много времени на коленях, на растяжках. Там было очень много людей, в других местах содержания тоже было очень много людей; все эти учреждения работали не просто в усиленном режиме, а значительно превышая свои ресурсы. Это было страшно. Я человек, довольно много всего видевший, но это было страшно. Я не понимал, где нахожусь, что меня ждет дальше, а за окном продолжается зарево светошумовых гранат. Я не могу точно вспомнить первую ночь, а во вторую ночь было слышно, что недалеко идут столкновения. Было непонятно, какая ситуация в городе.

Я не очень представлял, кто руководит действиями силовиков, какие у них планы; я мог представить любой сценарий — что там [например] сейчас идут столкновения силовиков с силовиками.

— От взятия Бастилии до расстрелов на стадионе?

— Ситуация в моем представлении была накалена настолько, что я бы не исключал никаких сценариев. Ты находишься в изолированном месте, тебя могут просто забыть там, могут увезти куда-то, ты находишься в неправовом поле.

— В ЦИПе ты говорил, что ты журналист?

— Там не было процесса, где можно это было сделать. Если кто-то начинал пререкаться, это ухудшало положение — и этого человека, и всех окружающих. Я понял, что пытаться кого-то убеждать, что у меня особая ситуация, бесполезно.

— К вам кто-то заходил в камеру, просил назвать фамилии?

— Нас законсервировали в камере. Мы оставались в вакууме, но когда нас по второму, третьему разу переписали, мы поняли, что находимся в процессуальных рамках, что нас готовят, возможно, к уголовному преследованию — а возможно, к административному преследованию. Все исходили из этого — что мы водворены в камеры, что есть регламенты, что лучше не будет, если мы будем сейчас пытаться отстаивать свои права. Это нам очень четко дали понять. Соответственно, дальше я стал просто ждать.

— Чувствовал ли ты, что к белорусам относятся жестче, чем к тебе?

— Нет, никакой разницы не было в тот момент, когда я там находился. Когда приходила сотрудница изолятора, которая всех переписывала, составляла списки, спрашивала место работы, — я подчеркивал, что я журналист, россиянин. Было видно, что их это немного удивляло. Почему ты здесь оказался? Но дальше ничего не происходило.

— Они развели мужчин и женщин?

— Мужчины и женщины содержались раздельно. Там соблюдались все [процессуальные] моменты. У меня забрали личные вещи — и все после освобождения вернули. Это казалось хаосом со стороны, но мне отдали пакетик и рюкзак, все в сохранности.

[При этом] там к итальянцам было более [доброжелательное] отношение — мол, это европейцы. Россиянин может приехать к сторонникам оппозиции, а итальянцы, даже если какие-то шпионы, — все равно европейцы. Я по обрывкам [итальянской] речи понял, что они довольно свободно общаются, что с ними корректно по меркам ситуации обращаются.

— Твоя ситуация отличалась от тех же журналистов Daily Storm. Остальных задержанных журналистов удавалось найти через 10–20 часов после задержания, с тобой не могли связаться 40 часов. Что происходило?

— Я находился долгое время — по сравнению с остальными [задержанными журналистами] в положении обычного задержанного. Только после всего шума меня как-то отловили в этой массе. Меня, видимо, просто не могли найти. Там действительно было много людей, кто-то потерял эти списки, мою фамилию несколько раз могли неправильно написать. Там был большой поток людей, пару раз, когда начинались обходы, мою фамилию зачитывали с ошибкой: Солодов, Солонов. Я поправлял, потому что понимал, что меня кто-то ищет и не может найти, потому что я затерялся в списках. Возможно, это было основной проблемой со мной.

— Чувствовал ли ты изменения в поведении сотрудников милиции или изолятора на второй день? Когда протесты были жестче, чем в первый.

— Напряжение было и в первый, и во второй день. Никто не понимал, что происходит в стране и городе, но все понимали, что что-то очень брутальное. Разрывы гранат в зоне слышимости. Были слышны жесткие приемки очередных этапов. Была группа националистов — их очень жестко принимали.

При этом были [сотрудники], очень жестко настроенные к любым протестующим, а была часть людей, адекватно себя ведущих. То ты нарывался на очень жестко настроенных людей, то оказывался среди людей, которые разговаривали на «вы», по имени-отчеству. Большую часть [времени] моего взаимодействия с людьми, которые вели себя жестко, я видел только пол или стену перед глазами. Смотреть в сторону просто не разрешалось.

Я могу только предположить, что это те, кто так или иначе был вовлечен в [уличную] конфронтацию, потому что, насколько я могу судить, в уличных действиях использовались разные силы. В том числе милиционеры из разных РУВД, еще кто-то — может быть, конвойные милиционеры использовались так же, как омоновцы, для усиления на улице.

На вторые сутки стали приходить и забирать по одному задержанных из нашей камеры — и возвращать с приговором 15 суток административного ареста. 

— Арест отбывали там же?

— Я не могу сказать, какая дальше у них судьба была. Их не уводили, их возвращали, а дальше их могли куда-то распределить.

— Судили там же, в ЦИПе?

— Да, выездной суд в изоляторе.

— И тебя судили? 

— Нет, в том-то и дело, что я ждал — может быть, сейчас будет моя очередь, и я постараюсь объясниться, как я здесь оказался, попытаюсь попросить адвоката. Но остальных в экспресс-режиме судили. 

— Сколько это занимало?

— Могли и через пять минут, и через 10 минут вернуть в камеру со сроком 15 суток. Это вносило определенность, потому что мы пережили вторую ночь со взрывами гранат, с воплями о помощи, звонкими ударами дубинок и бранью конвоя за стеной изолятора. Когда люди стали получать сутки административного ареста, это вселяло надежду, что не будет массового уголовного преследования. Ну, оно, может быть, будет, но потом, когда будут индивидуально разбираться. До этого вообще непонятно было, что будет дальше.

Когда прекратились все эти суды — почти всех в камере осудили на 15 суток, кого-то на 12 суток, — я понял, что меня не вызывали вместе со всеми остальными, а значит, возможно, со мной дальше как-то [иначе] разберутся. 

— Были кто-то, кого отпускали из этой камеры?

— Была пара людей, которые ушли и не вернулись. Из чего мы делали вывод, что их отпустили. На некоторых составили протоколы еще в первый день. Это, видимо, наиболее безобидные среди задержанных, которых точно ни в чем не подозревали. Их хотели отпустить, чтобы разгрузить изолятор максимально быстро. Но потом вернули в камеру.

— Что ты предполагал, почему тебя не вызывали?

— Я думал: «А, у них же есть не 48 часов [как в России], а 72 часа». И моя ситуация отличается тем, что я россиянин. Возможно, [также] принято к сведению, что я журналист, — и, наверное, со мной разберутся на следующий день. Но мне, по крайней мере, не вменяют административный протокол, и меня не арестовали на сутки. Это уже вселяло надежду. С одной стороны, создавало неопределенность, с другой стороны — надежду, что меня не арестуют сейчас на 15 суток и я не задержусь здесь.

— О чем говорили те, с кем ты сидел? Чего люди ждут? Чего боятся? 

— Они в первую очередь переживали о том, что с ними будет происходить дальше. Но в какой-то момент люди успокоились и сами спрогнозировали свою судьбу, исходя из какого-то опыта, — что будет административный арест на несколько суток. А некоторые оптимисты даже полагали, что им сейчас раздадут штрафы, довольно внушительные по белорусским меркам, и отпустят по домам. Потому что слишком большой поток задержанных и никому не нужно забивать изоляторы случайными людьми. Большинство из них считали себя случайными людьми, случайно задержанными. Среди населявших мою камеру людей не было ни одного оппозиционного активиста.

— Уверен?

— Да. Возможно, один-два человека были идеологизированы как-то, пара человек были футбольными фанатами, один там был в майке с белорусским символом. Остальные — слесарь с завода, предприниматель в сфере ресторанного бизнеса, студент из польского университета, какой-то бывший конвоир, который немножко нас сориентировал, потому что он знал этот изолятор. 

— Бывший конвоир участвовал в протестах?

— Они все говорили, что не участвовали в протестах, мимо проходили. Но понятно, что они как минимум поддерживали протесты. Те, кто со мной был, это были в основном люди, задержанные ночью на улицах. То есть большинство из них признавались, что они — кто-то из любопытства, но тем не менее — вышли, поддерживая настроения протестующих, но ничего не делали. Многие из них были задержаны не в толпе, а уже когда уходили с места событий.

— Давай вернемся к твоему освобождению.

— Оно произошло в момент, когда я понял, что, скорее всего, останусь тут ночевать. Меня вызвали из камеры. Повели куда-то, не как всех — на быстрые суды в этом же здании СИЗО, — а на первый этаж. Там появился человек в гражданском и сказал: «Все, ребят, поспокойнее. Вас сейчас выдворяют в Россию».

— Ты был не один?

— Со мной одновременно из другой камеры или еще откуда-то привели парня, Игоря Рогова из «Открытой России». Я понял, что он россиянин. Нам сказали, что сейчас нас отправят домой. В этот момент уже решались технические вопросы: нужно было найти наши вещи среди остальных вещей, расписаться, что мне все вернули. Я подписал бумагу, что я работал без [журналистской] аккредитации и мне предлагается самостоятельно уехать из Беларуси с запретом на пять лет въезда.

Дальше все было корректно. Там неподалеку стояли российские дипломаты, которые приложили максимум усилий, чтобы все прошло благополучно. Нас отвезли в посольство. Дипломаты параллельно продолжали заниматься судьбами других россиян, по большей части журналистов.

— Ты говорил с послом?

— Пока мы ехали, мы разговаривали с [сотрудниками посольства] в целом о ситуации, пытались узнать какие-то новости. Они рассказывали, как занимаются судьбами россиян, это была команда сотрудников посольства, которые занимались этим целенаправленно. Они рассказывали, как меня все пытались найти, вытащить, что они приложили максимум усилий.

Отвезли меня в посольство, где сам посол поговорил с нами о том, как мы содержались. Он расспросил нас о том, что мы знаем о судьбе других россиян, еще раз подтвердил, что им оказывается максимальное содействие по освобождению россиян. И мы действительно видели это своими глазами, здесь я не могу вообще ни в чем упрекнуть посольство.

— Слышал ли ты истории про россиян, которым грозит что-либо серьезное?

— Я слышал. Во первых, в очень сложном положении находился Рогов из «Открытой России», которого могли обвинить в уголовных преступлениях, потому что [по этому поводу] уже прошли сюжеты по белорусским каналам. Они его реально стали подозревать в какой-то политической, не журналистской деятельности — как какого-то координатора. И тем не менее [посольству] удалось его освободить.

— То есть белорусская власть лояльно себя ведет?

— Я думаю, сейчас сложно обобщать — там ситуация настолько сложная, что это все очень индивидуальные усилия, индивидуальная работа. Каждый раз через разных чиновников. Какого-то четкого канала — мы вам говорим «освободите этих», и их освобождают — нет. Выясняются все обстоятельства. И каждый раз разными способами удается освободить человека.

— Можешь как-то в целом оценить ситуацию в Белоруссии в рамках этих протестов?

— Я был изолирован, поэтому могу только рассказать, что увидел после своего освобождения. Свет шумовых гранат, как в предыдущий вечер, сегодня [11 августа] я уже не слышал. Хотя где-то далеко от центра были какие-то хлопки. На нецентральных улицах люди вовсю сигналят, выходят с ленточками, есть небольшие группы бойцов ОМОНа. Ощущение чрезвычайного положения — комендантский час осталось ввести. При этом люди продолжают сигналить, друг друга приветствовать, показывать друг другу белые ленточки.

Я застал трогательный момент, как молодые ребята принесли пиццу омоновцам, тоже молодым ребятам. В знак примирения между белорусами. Я это увидел уже из окна автомобиля. То есть в целом в белорусском обществе есть настроение, что этот конфликт разрешится без жесткого разделения людей на какие-то полюсы. В Беларуси, в отличие от России, есть серьезный уровень доверия к милиции, силовикам. Это отчасти мое субъективное мнение: до конфликтов в начале акций у людей не было агрессии к людям в погонах. Они шли с настроением «милиция с народом: ребята, складывайте щиты». И я слышал от задержанных, что в некоторых городах Беларуси так и произошло. Но я не знаю, правдивы ли эти слухи, потому что не успел пока как следует посмотреть новости.