«Сила государства — не в танках и возможности послать всех к такой-то матери» Историк Юрий Дмитриев выступил с последним словом на суде, который может дать ему 15 лет колонии. Полный текст

22 июля суд в Петрозаводске вынесет приговор историку Юрию Дмитриеву — его обвиняют в насильственных действиях сексуального характера в отношении приемной дочери. Дело Дмитриева началось в декабре 2016 года, когда по анонимному заявлению оперативники обыскали квартиру историка и нашли в компьютере снимки его приемной дочери в обнаженном виде. Повторная экспертиза не обнаружила в фотографиях признаков порнографии, а у самого Дмитриева — согласно трем комиссионным обследованиям — отсутствуют признаки девиации сексуального поведения. В апреле 2018-го его оправдали. Но спустя два месяца Верховный суд Карелии отменил это решение. Тогда же в отношении Дмитриева появилось новое обвинение. Процесс проходит за закрытыми дверями, однако «Новой газете» удалось выяснить суть обвинений: по их данным, Дмитриева судят за то, что он несколько раз касался паховой области дочери, чтобы проверить сухость белья — во втором классе у ребенка был энурез, это подтверждает выписной эпикриз из больницы. Сам Дмитриев, как и раньше, все обвинения отрицает. «Медуза» публикует его последнее слово с заседания перед вынесением приговора, которое прошло 8 июля. Полный текст обращения Дмитриева к суду еще не попадал в СМИ.

Уважаемый суд! Вот уже второй раз я выступаю в этом бесконечном процессе с последним словом. И хотел бы разъяснить мою позицию — если она еще суду не ясна — о том, почему я такой, почему я поступаю так и почему я в этой клетке оказался.

Ваша честь, я уже докладывал суду, что я, может быть, не совсем обычный человек, не как все остальные люди. То есть я родился как нормальный, обычный человек, но я не знаю, кто мои биологические родители, откуда они, какой они национальности, какой веры, какой культуры. И это меня здорово устремляет к розыску своих корней. Я эти попытки предпринимаю уже больше 30 лет, пока не очень успешно, но я думаю, что я все-таки смогу когда-то докопаться до этой истины — какая кровь во мне бурлит и какие гены во мне играют. Поэтому мне, как ребенку, которого усыновили в полтора года, тема сиротства близка, и я ее переживаю изнутри.

Да, есть такая тяга — узнать свои корни. Для чего это делать? Для того чтобы знать, к какой культуре ты принадлежишь. Я не хочу сказать, что я какого-то там княжеского рода. Мне важно для себя осознать, сыном какого народа я являюсь. Потому что человек отличается от насекомого — от бабочки или жука колорадского — тем, что он имеет память. И вот эта память о своих предках, желательно до седьмого и более колен, — она делает человека более самостоятельным в суждениях, она позволяет делать более правильные выводы, потому что в тебе сконцентрирована память поколений. У меня, к сожалению, таких знаний нет, поэтому я к ним стремлюсь.

Для чего я рассказываю это? Для того чтобы вы, ваша честь, смогли понять те мотивы, которыми я руководствовался в своих действиях по приему в семью вот такого же ребенка, который лишен родительской заботы и опеки. Поэтому какие-то препоны на этом пути, причем на пустом месте и по желанию одного или двух чиновников в администрации — они не являлись непреодолимой преградой для того, чтобы мы с женой могли взять ребенка в семью. Суд знает, какие были предприняты действия, в материалах дела это изложено. Мы сейчас на этом останавливаться не будем и ограничимся тем, что победа в борьбе за опекунство меня призвала более внимательно относиться ко всему, что связано с нахождением ребенка в нашей семье.

Тут [в суде] органы прокуратуры говорили, что мы плохо следили за состоянием здоровья [дочери]. Это второй пункт договора о создании семьи: я обязан контролировать физическое здоровье. И поэтому все это, как вы видели, ваша честь, задокументировано. Я, может быть, шел впереди паровоза, но я взял на вооружение рекомендации, которые прозвучали с высокой правительственной трибуны еще до вступления закона о телемедицине в жизнь.

Наша уважаемая прокуратура говорит, что закона о телемедицине нет. Наши уважаемые карельские медики твердят, что никакого приказа министерства здравоохранения не существует. А в то же время этот приказ известен в Москве, и его два года там уже используют. Мало того, могу вам сказать: еще в 2008 году по какому-то из этих приказов создана лаборатория телемедицины в нашем медицинском институте. Она есть, там есть установочные документы, там есть ссылка на приказ. И если наши уважаемые карельские врачи говорят, что посредством снимка, фотографии невозможно поставить диагноз… Может быть, и невозможно, но предположить наличие какого-то заболевания и отправить ребенка к нужному узкому специалисту профессионал сможет.

Сюда приезжала и выступала в качестве специалиста… Не могу сказать точно ее должность, у меня нет протокола заседания. Так вот она прямо по какому-то снимку определила наличие у ребенка заболевания. Когда у человека переломы, рваная рана — тут я вижу, могу предпринять какие-то действия: забинтовать, наложить шину, холод. А если я не понимаю, что там внутри у ребенка спрятано?

Поэтому я бил тревогу неоднократно в связи с дефицитом веса [дочери]. Когда мы взяли ребенка в три с половиной года, она весила 12 килограммов. В 11 лет, когда ее изъяли из нашей семьи, она весила 24 килограмма. Это вес первоклассника, а [дочь] уже ходила в пятый класс. Дефицит веса постоянно составлял от 25 до 30 процентов, и это меня здорово тревожило.

Первое направление к эндокринологу она получила в шесть лет, в детском садике. Специалисты поликлиники долго и тщательно исследовали и область шеи, щитовидную железу, и низ живота, то есть органы малого таза. Другие ребятенки заходят в этот кабинет: семь, восемь, десять минут. Мы в этом кабинете проводили по 30, по 40 минут. «Ничего вроде страшного нет, но вот есть что-то». «А давайте подождем следующего раза, тогда, может быть, станет яснее».

Девочка занималась спортом достаточно активно. Питалась хорошо — у нас, извините, семь дней в неделю мясо. Говядина, баранина, курица, на завтрак сарделька хорошая с гарнирчиком. На питании мы не экономили, слава богу, денежек хватало. И [все равно] ребенок — худой и тощий. Поэтому это меня здорово напрягало.

В конце концов уже в 2016 году что-то удалось разглядеть товарищам медикам, и нас отправили сначала в детскую городскую больницу на более детальное обследование, а потом предложили пройти обследование в детской республиканской больнице. Проходила его [дочь] или нет — итогов я, к сожалению, не знаю, потому что буквально за месяц до этого, 13 декабря, я был взят под стражу.

Всех остальных специалистов мы тоже проходили. На последней диспансеризации окулист сказал, что немножко подсело зрение из-за того, что ребенок много играет в телефоне. Ну, принял волевое решение — заменил ребенку телефон на обычный, в котором нет таких игр, которые угнетали бы зрение. Говорю: «Подожди, до Нового года посмотрим, зрение восстановится, верну я тебе твой телефон». Кстати, обещал ей на Новый год, если четверть без двоек закончит, еще и планшет купить новый… Два планшета она у меня уже расхлястала.

Ваша честь, еще раз хочу сказать, что никаких гнусных действий в отношении [дочери] я не предпринимал. То, что пытаются выдать за какие-то там чуть ли не эротические прикосновения, — это всего-навсего интерпретация родительской заботы. Не лазил, не рассматривал, не трогал, не щупал, не гладил и так далее и тому подобное! Все, что там придумано товарищем следователем и усердно повторено нашей любимой прокуратурой, не соответствует действительности.

Теперь поговорим о том, зачем я взял [ребенка]. Почему — я уже объяснил. Как это происходило, как я следил за ее здоровьем — я тоже рассказал. А теперь — зачем я взял ребятенка в семью.

Понимаете, я бесконечно благодарен моим родителям, тем, которые меня воспитали. Это Алексей Филиппович Дмитриев, кадровый военный, офицер, фронтовик. И мама, Надежда Димина. Они из простых крестьянских семей. Папа из Сибири, из Тюменской области, мама — вологодская, из каких-то глубоких деревень. Во время войны они познакомились, в 1946 году поженились. Папа трижды ранен: один раз пулей, один раз осколком и один раз штыком — под сердцем шрам остался. То есть кололи, но не успели — подстрелили немца.

Когда они поняли, что своих деток им господь не даст (очевидно, из-за тех лишений и страданий, которые они пережили на войне), они совершили, с моей точки зрения, свой гражданский подвиг. Они взяли меня из детского дома. Они меня вылечили, выходили, вырастили и воспитали так, что мне сейчас, стоя в этой клетке, не стыдно смотреть им в глаза. Не стыдно (родители Дмитриева умерли в 2000 году с разницей в пять дней, — прим. «Медузы»).

Следуя их примеру и помня, что мне подарили жизнь, мы с женой тоже решили взять ребенка и воспитать его в соответствии с теми принципами, на которых воспитывали нас. Все действия, которые мы производили и для приема [девочки] в семью, и для того, чтобы она росла здоровая, активная и так далее, регламентированы законами Российской Федерации: и Семейным кодексом, и всеми другими законами.

Я считаю — и Конституция Российской Федерации меня в этом поддерживает, — что сила государства не в танках и пушках, не в ядерных ракетах и возможности послать всех к какой-то матери. Нет, сила государства — в его людях. Как люди будут себя в этом государстве вести, так оно будет и развиваться, и богатеть, и умнеть. Поэтому мы хотели, в соответствии с этими пожеланиями нашей Конституции, воспитать девушку — ну, пока девочку, потом подростка, потом девушку, — чтобы она была полезным членом для нашего общества.

Мы никогда насильно каких-то ценностей ребенку не прививали. Не говорили, что надо любить папу, потому что он папа. Не говорили, что надо любить маму, потому что она мама. Это ребенок должен делать сам в ответ на нашу с вами любовь. Мы не говорили, что надо любить государство. Это человек делает сам, когда чувствует заботу этого государства. Собственно говоря, поэтому я и крестил — вернее, разрешил [дочери] креститься — так поздно.

Первый раз она заговорила о возможности носить крестик на шее еще в детском садике, когда увидела у кого-то из детей крестик. «Папа, я такой же хочу». Ну, папа ей объяснил, что это не просто украшение. Объяснил, что когда она подрастет и захочет верить в бога, выберет себе что-то, что ей больше нравится — тогда и крестись, пожалуйста. Поэтому мы и крестили [дочь] так поздно, в девять лет. В восемь лет она изъявила желание покреститься, я на год отправил ее в воскресную школу, чтобы она узнала, что такое вера, чтобы объяснили ей грамотные люди, что за этим следует, и научили все делать правильно, если она захочет принять крещение. По окончании воскресной школы я еще раз спросил, хочет ли она креститься. Она сказала: хочу и знаю, зачем. Никто ее не заставлял, не понукал, никакими подарками [не прельщал].

И тут как-то господь сподобил, по-другому не скажешь — [дочь] удостоилась чести быть крещенной на Соловках. Это очень древний, святой монастырь. Кроме того, что он древний и святой, это еще и, с точки зрения новейшей истории нашей, страшное место, это Соловецкий лагерь особого назначения, печально знаменитый СЛОН.

[Дочь] принимала крещение в Свято-Вознесенском храме на Секирной горе. За 200 лет существования этого скита можно сосчитать на пальцах одной руки, сколько человек [в нем] было крещено. Это очень строгий скит, очень святое и трагическое место. А женщин на Секирную гору вообще не пускали в старые времена. Сейчас можно приходить, но ни одной барышни там крещено не было. [Дочь] — первая и единственная. И я благодарю господа, что он разрешил [дочери] там креститься.

В советские годы, в 20-е и 30-е, это был штрафной изолятор, там содержались сотни людей в неимовернейших условиях, там содержали перед расстрелом приговоренных к высшей мере наказания. Буквально в 30-40 метрах от этой церкви их расстреливали, это одно из первых кладбищ на Соловках, которые я тоже обнаружил.

И как-то настоятель этого скита, и настоятель всего монастыря — ну, не противились тому, чтобы [дочь] приняла крещение по монастырскому обряду на Секирной горе. И когда это таинство произошло, я честно предупредил [дочь]: теперь у тебя будут большие испытания, потому что раз человеку много дано, раз он крещен в таком месте, то господь будет проверять его на прочность.

Дома она сама, без моего участия (я видел, проходя мимо) иногда молилась. И вот сейчас, когда я спрашивал бабушку в вашем присутствии, ваша честь, посещает ли [дочь] храм, и услышал, что нет, я понял, почему я не ощущаю ответной связи с [дочерью]. Ведь первые, наверное, месяцев семь-восемь я знал, внутри себя ощущал — у меня были те же ощущения, какие были у [дочери]. Мы так устроены. Мы так настроены друг на друга. Если ребенку страшно — я это ощущаю. Если ребенку холодно — я тоже мерзну. Если ребенку жарко — я это знаю. Если ребенок на тренировке выполняет удачный или неудачный бросок, я тоже это ощущаю.

Сейчас у нас в… тренде — в тренде, да? — разговор о патриотизме. Так вот, извините, патриотизм в разговоре не заключается. Кто такой патриот? Патриот — это человек, любящий свою родину. У нас почему-то сейчас принято гордиться только военными успехами. Извините, родина — это мать. Мама иногда болеет, у мамы иногда что-то не получается. И что, мы в это время перестаем ее любить? Нет. И — я не знаю, к счастью или к несчастью — мой путь, моя дорога заключается в том, чтобы возвращать из небытия тех людей, кто сгинул по вине государства нашего родного, будучи несправедливо обвиненными, расстрелянными, зарытыми в лесах, как бездомные животные. Нет ни холмика, никаких упоминаний, что здесь похоронены люди. Господь дал мне, может быть, такой крест, но господь дал мне и такие знания. Мне удается — нечасто, но иногда — находить места массовых человеческих трагедий. Я соединяю их с именами и пытаюсь сделать в этом месте место памяти, потому что память — это то, что делает человека человеком.

О «военном патриотизме» я могу сказать следующее. Мой папа — фронтовик, и мы дома отмечали 9 Мая еще задолго до того, как оно стало выходным днем. Я это помню, это было в 65-м году, а мы [отмечали] еще до 65-го года.

У мамы было шесть сестер. Все мужья прошли через фронты войны. Так вот: меньше всего эти люди за столом говорили о победах. Потому что для них война — это трагедия и боль. И никаких флагов не было. Победа — это прежде всего скорбь и память о тех людях, которые погибли.

Я целиком и полностью согласен с нашим государством, что надо помнить погибших в войне, потому что это часть нашей памяти. Но надо помнить и о тех людях, которые погибли по злой воле руководителей нашего государства. И вот это я считаю патриотизмом. Этому я учил и [приемную дочь], это знают и мои [родные] дети, Егор и Катя, это знают и мои внуки, это знают те школьники и те студенты, с которыми я работал, это знают и понимают, наверное, все цивилизованные люди. Поэтому, ваша честь, я считаю, что вот это дело, которое мы уже долго-долго, три с половиной года, разбираем и рассматриваем — оно специально создано для того, чтобы опорочить и мое честное имя, и в то же время бросить тень на те могилы и кладбища жертв сталинских репрессий, которые мне удалось открыть и к которым сейчас стекаются люди.

С какой целью было начато это дело — я, во всяком случае, не знаю. Прекратить людскую память? Этими действиями — не удастся. Лишить меня возможности в этом деле участвовать? Я три года в этом деле не участвую — оно не глохнет.

Поэтому, ваша честь, я прошу вас, когда вы удалитесь в совещательную комнату, внимательно все еще раз изучить, проверить. Нехорошие действия, о которых тут написано много томов, — я их не совершал. Я старался вырастить ребенка достойным гражданином и, не побоюсь этого слова, патриотом нашей страны, и делал все, чтобы это состоялось. Может быть, даже больше, чем это делает школа, кружки и все такое прочее.

Вот, пожалуй, и все, что я хочу сказать. Спасибо.