Германия объединилась не сразу после падения Берлинской стены. Возможно, вы удивитесь, но против был даже не СССР, а Франция и Великобритания

30 лет назад, 9 ноября 1989 года, пала Берлинская стена. Это событие открыло дорогу к объединению Германии, которая была разделена на две части больше 40 лет. Говоря о падении стены и объединении ГДР и ФРГ, обычно сосредотачиваются на позициях США и СССР — сверхдержав, от которых зависела вся глобальная политика. Но наибольшую настороженность происходящее в Берлине вызывало в те дни у лидеров соседних западноевропейских стран, Франции и Великобритании, в памяти которых единая Германия ассоциировалась прежде всего с двумя мировыми войнами. «Медуза» рассказывает о европейской дипломатической игре, сопровождавшей объединение Германии, и о том, как она в итоге привела к созданию евро.

Сначала СССР был против разделения Германии — но Берлинскую стену все равно построил

Разделение Германии после Второй мировой войны сопровождалось сложной дипломатической игрой, которую вели державы-победительницы. Территория оккупированной страны была поделена между советскими, американскими, британскими и французскими войсками. Через несколько лет на территории, занятой войсками западных стран, появилась Федеративная республика Германия, а в зоне, подконтрольной СССР, — социалистическая Германская демократическая республика. Берлин, находившийся на территории Восточной Германии, был разделен по тому же принципу: восток города достался Советскому Союзу и стал частью ГДР; запад — США, Великобритании и Франции и оказался в составе ФРГ.

В это время главными сторонниками восстановления единства Германии, по крайней мере в своих заявлениях, были советские руководители во главе с Иосифом Сталиным. И наоборот, западные правительства с большим скепсисом относились к идее создания единой и нейтральной Германии, свободной от оккупационных войск — особенно при условии, что эту идею активно продвигала Москва. Они опасались, что дело закончится тем, что в итоге на всей немецкой территории будет установлен просоветский режим, как в конце 1940-х годов произошло в странах Восточной Европы. Вероятно, эти опасения были небезосновательны, хотя были и другие примеры.

Так или иначе, точку зрения Запада поддерживал первый канцлер вновь созданной ФРГ Конрад Аденауэр. Еще до прихода Гитлера к власти, в бытность мэром Кельна, этот политик думал о создании независимой и преимущественно католической Рейнской республики, свободной от «прусских» тенденций, которые он считал авторитарными. При этом формально действие Основного закона, принятого в ФРГ, считалось временным и рассчитанным на период до восстановления единства, в том числе потому что многие другие западногерманские политики были несогласны с Аденауэром.

После смерти Сталина расстановка сил изменилась. Приоритетом для СССР стало сохранение ГДР как своего форпоста на немецкой земле, а значит, защита просоветского режима хотя бы на востоке прежней Германии. Между тем все больше жителей Восточного Берлина стремились убежать на Запад. В 1961 году по соглашению советского и восточногерманского руководства была возведена Берлинская стена, ставшая символом изоляции социалистического лагеря. ГДР и ФРГ, до того не имевшие двусторонних отношений, к началу 1970-х постепенно наладили связи — формального взаимного признания не было, но фактически страны согласились на статус-кво.

Потом Советскому Союзу стало все равно — и советский посол проспал падение стены

Новое — и радикальное — изменение ситуации принесла перестройка в СССР. Для восточногерманской политической системы она стала тяжелым испытанием. На всем протяжении истории ГДР правившая там Социалистическая единая партия Германии (СЕПГ) шла в фарватере советского руководства — но того, которое не допускало и мысли о реформах социалистической системы. В отличие от Михаила Горбачева, лидер ГДР Эрих Хонеккер и его окружение считали, что не могут позволить себе эксперименты с повышением своей легитимности при помощи демократизации. Если советские руководители думали, что у них нет альтернативы, то восточногерманские точно знали, что у них она есть и находится по другую сторону границы, причем проходящей по стене в их главном городе.

СЕПГ не собиралась идти ни на какие уступки, позволяла себе иронизировать над «старшими братьями» и даже запрещала перевод текстов, посвященных перестройке, на немецкий язык. В свою очередь, Москва начала воспринимать Восточную Германию не как надежный форпост на западной границе, а как тяжелую обузу для собственной экономики, которая к тому же усложняет отношения с западным миром. При Горбачеве СССР фактически перестал интересоваться событиями внутри ГДР.

Это усугубило вторую проблему, с которой столкнулось руководство ГДР, — тяжелый экономический кризис. С середины 1970-х годов восточногерманское правительство все активнее набирало долги, необходимые для выполнения обширных социальных обязательств. И даже несмотря на это, уровень жизни восточных немцев все более заметно отставал от того, что был на Западе. На фоне охлаждения отношений с СССР единственным надежным кредитором для ГДР стала ФРГ. Больше всего опасаясь западной угрозы, руководство коммунистической Германии все сильнее нуждалось в западных партнерах.

Тем временем на СЕПГ усиливалось давление внутри страны. Наиболее сильным оно было даже не со стороны немногочисленных диссидентов, с которыми восточногерманская госбезопасность — Штази — методично и успешно боролась на протяжении многих лет, а от тысяч желающих уехать на Запад. Попытка бегства через Берлинскую стену по-прежнему грозила гибелью от пуль восточногерманских пограничников, но с 1989 года попасть в ФРГ стало можно с территории других социалистических стран — прежде всего, из Венгрии и Чехословакии. Только за сентябрь 1989 года этим путем в ФРГ уехали несколько десятков тысяч восточных немцев.

Одновременно с этим в крупнейших городах ГДР прошли массовые демонстрации под лозунгом «Мы — один народ» (сегодня им активно пользуются правые популисты из «Альтернативы для Германии»). На улицы Лейпцига, где проходили самые масштабные акции, в начале сентября вышло чуть больше тысячи человек, а к концу октября — несколько сотен тысяч. 7 октября во время мероприятий, посвященных 40-летию ГДР, Горбачев слышал, как берлинцы скандируют: «Горби! Горби! Помоги!» Через несколько дней в СЕПГ произошел внутрипартийный переворот, и Хонеккер был отстранен от власти.

Не прошло и месяца, как новое руководство партии решило открыть границу с ФРГ. Изначально это планировалось сделать явочным порядком, как нечто будничное, но вечером 9 ноября один из руководителей СЕПГ случайно объявил об этом на рядовой пресс-конференции. Спустя несколько часов по обе стороны Берлинской стены начали собираться люди. К исходу дня на фоне всеобщего ликования КПП открылись для свободного прохода — стена пала.

А что же советское руководство? Оно было так занято собственной внутриполитической борьбой и одновременно подготовкой к празднованию очередной годовщины Октябрьской революции, что просто не интересовалось событиями в ГДР. СЕПГ приняла решение об открытии границы, не проконсультировавшись с Москвой. По легенде, советский посол в Восточном Берлине Вячеслав Кочемасов просто проспал все события.

Объединение Германии случилось не сразу: президент Франции боялся, что ее территория будет больше, чем при Гитлере

После падения Берлинской стены стало очевидно, что объединения Германии не избежать. США приветствовали эти события, СССР особенно не возражал — наиболее настороженно к этому относились премьер-министр Великобритании Маргарет Тэтчер и президент Франции Франсуа Миттеран.

В автобиографии Тэтчер признается, что была встревожена перспективой восстановления единой Германии. Документы, опубликованные в 2009 году — в двадцатую годовщину падения Берлинской стены — британским министерством иностранных дел, свидетельствуют о том, что премьер была не просто встревожена, а настроена категорически против. И это несмотря на то, что еще в 1985 году Тэтчер публично поддерживала право немецкого народа на самоопределение. Но в 1990 году она признавалась, что западные союзники делали такие заявления только потому, что были уверены: этого никогда не случится.

Причину своих страхов Тэтчер объяснила в одном из разговоров с Франсуа Миттераном, развернув перед ним карту Европы 1937 года — то есть с границами стран накануне гитлеровской агрессии — и убеждая, что «национальный характер» немцев, а также их положение в самом центре континента снова сделает их дестабилизирующей силой. В декабре 1989 года, всего через несколько недель после падения стены, она заявила узкому кругу высокопоставленных европейских политиков: «Мы победили немцев дважды! И теперь они снова тут как тут!» Еще через несколько месяцев Тэтчер пригласила историков и политологов на семинар под названием «Насколько немцы опасны?».

Позицию Тэтчер в целом разделял и французский президент Миттеран, который воевал с немцами во время Второй мировой войны (а потом работал на коллаборационистское французское правительство, при этом оказывая помощь и Сопротивлению). Он тоже публично заявлял о поддержке объединения, однако чем более реальным оно становилось, тем больше высказывал опасений. В одной из бесед с Маргарет Тэтчер французский президент сказал, что в случае объединения Германии восстановленная страна может получить больше территории, чем контролировала при Гитлере (правда, министр иностранных дел Франции Ролан Дюма отрицал, что президент говорил это). Миттеран предлагал Тэтчер создать нечто вроде новой Антанты, а Горбачеву настойчиво напоминал о статусе держав-победительниц, от воли которых должно зависеть будущее народов Европы.

Но именно Миттеран первым смирился с неизбежным. На встрече с главой британского правительства 20 января 1990 года он вновь сетовал на то, что будущая «Германия будет доминировать над Польшей, Чехословакией и Венгрией, а нам останутся только Румыния и Болгария» — но заявил, что сделать все равно ничего нельзя, потому что «никто же не будет объявлять немцам войну».

Германия, возможно, согласилась заплатить за объединение введением евро — и выиграла больше всех от единой валюты

У постепенного изменения позиции Миттерана были две главные причины. С одной стороны, это давление французского общественного мнения, которое привыкло воспринимать СССР как главного врага единой и демократической Германии, горячо приветствовало падение Берлинской стены и вряд ли обрадовалась бы, если бы Франция сменила Советский Союз в качестве страны-угнетательницы. С другой стороны, были у французского президента и сугубо прагматические соображения.

В 1987 году, когда объединение Германии еще казалось отдаленной перспективой, а о падении Берлинской стены можно было только мечтать, министр иностранных дел ФРГ Ганс-Дитрих Геншер выступил с неожиданной инициативой. Он предложил Франции частично передать контроль над своими ядерными вооружениями европейским структурам в обмен на то, что ФРГ согласится на создание единой западноевропейской валюты. Идея Геншера состояла в том, чтобы конвертировать экономическую мощь Западной Германии в политическое влияние, которое было сильно ограничено после Второй мировой войны. Тем более дипломат, очевидно, исходил из того, что правительство ФРГ все равно не имеет особого влияния на немецкую марку из-за независимости Центробанка.

Во Франции давно говорили о создании единой европейской валюты, однако в самой ФРГ предложение Геншера, не согласованное ни с ЦБ, ни с другими членами правительства, вызвало скандал. Для западных немцев стабильная и устойчивая марка была одним из символов послевоенной идентичности (особенно если вспомнить, что гиперинфляция и непрекращающееся обесценивание денег было одним из главных кошмаров Германии 1920-х годов, перед приходом к власти Гитлера), и очень многие опасались, что в случае создания единой валюты ФРГ окажется в зависимости от менее дисциплинированных и рачительных государств.

Все изменилось с падением Берлинской стены. Германия оказалась как никогда близка к объединению, но именно это позволило французским властям диктовать собственные условия, угрожая в противном случае заблокировать процесс. А условия эти состояли в создании экономического и валютного союза без особого углубления политической и, главное, военной интеграции. Иначе, заявил Миттеран на встрече все с тем же Геншером, он «не сможет ничего сделать в вопросе об объединении».

Канцлер ФРГ Гельмут Коль был в шаге от того, чтобы войти в историю в качестве объединителя Германии, — и одновременно от потери поддержки в собственном парламенте. Его объединительный план и так не вызвал особого энтузиазма среди западногерманских политиков, а одновременно с отказом от немецкой марки мог и вовсе провалиться. Тем временем жесткую линию снова заняла Москва, которая фактически требовала финансовой компенсации за объединение Германии и пыталась добиться того, чтобы на территорию бывшей ГДР не вошли войска НАТО.

В итоге Колю удалось откупиться от СССР без принятия на себя жестких обязательств по внеблоковому статусу будущей Германии, а вот максимум, чего удалось добиться от французских партнеров, — это отсрочки принятия договора о единой валюте на время после очередных выборов в немецкий парламент, которые иначе могли закончиться для Коля малопредсказуемо.

1 июля 1990 года западноевропейские страны подписали договор о либерализации движения капиталов через снятие валютного контроля. 31 августа ФРГ и ГДР подписали договор об объединении (фактически это было вхождение Восточной Германии в состав Западной), 3 октября объединение состоялось. В декабре того же года прошли выборы в первый бундестаг объединенной Германии — и христианские демократы Коля ухудшили результаты, даже несмотря на эйфорию от происшедших событий. В 1992 году состоялось подписание Маастрихстского договора, который положил начало современной европейской экономической системе и сделал неизбежным скорое создание единой валюты.

Когда в 1998 году в Бундестаге бурно обсуждали введение евро в безналичный расчет, намеченное на следующий год, Геншер, который уже в 1992 году покинул пост министра иностранных дел, называл «теорией заговора» предположение, будто иностранные партнеры «заставили» ФРГ согласиться на евро в обмен на объединение. Тем не менее это предположение по сей день популярно в Германии. В частности, среди отцов-основателей «Альтернативы для Германии», которая изначально считалась «профессорской» партией из-за обилия ученых-экономистов и выступала вовсе не против иммигрантов, а против единой европейской валюты. Один из этих экономистов, Рональд Ваубель, так и назвал первую главу своей книги: «Почему евро стало ценой за объединение?» (когда АдГ перешла на националистические позиции, Ваубель покинул партию).

По утверждению Ваубеля, Гельмут Коль признавал, что заплатил эту цену совершенно осознанно. Для евроскептика Ваубеля это признание равноценно саморазоблачению экс-канцлера, но большинство немцев, наоборот, видят в нем доказательство его дальновидности. Ведь, несмотря на все страхи, именно Германия больше всего выиграла от введения евро — оно выразилось и в росте благосостояния граждан и в увеличении стратегического влияния страны в Европе. Бурные дебаты о возвращении немецкой марки разгорелись в период греческого долгового кризиса в начале 2010-х годов (как раз когда была создана АдГ), но так же быстро сошли на нет. Без единой валюты немецкие производители едва ли смогли бы когда-нибудь получить такой обширный рынок сбыта, как после ее введения, и одновременно такую дешевую рабочую силу, как на юге и востоке Европы.

То, что должно было сдержать ФРГ, в итоге привело к ее доминированию в Европе. А Франция, которая была архитектором всей конструкции, наоборот, оказалась среди главных проигравших — по крайней мере, чисто с экономической точки зрения.