«Под домашним арестом я разговаривал с кастрюлькой, разговаривал с кошкой» Сочинский журналист Николай Ярст рассказывает, как ему тоже подбросили наркотики

8 июня Никулинский суд Москвы отправил под домашний арест специального корреспондента «Медузы» Ивана Голунова; следствие просило суд арестовать журналиста. Голунову предъявили обвинение в покушении на сбыт наркотиков в крупном размере. В 2013 году в похожей ситуации был сочинский журналист Николай Ярст — в его машине полицейские нашли наркотики, когда он вел большое расследование о коррупции. Против него возбудили уголовное дело, около 10 месяцев журналист провел под домашним арестом. Затем дело закрыли, и Ярст эмигрировал в США. Журналист рассказал о том, как развивалось его уголовное дело, по схожему сценарию с которым сейчас преследуют Ивана Голунова.

В 2013 году я работал на «Общественном телевидении России». Мы занимались громкой историей с поиском 7-летней девочки Дианы Сердюковой. Диану по сфальсифицированному решению суда забрал и удерживал сожитель ее погибшей матери, который был осведомителем полиции. Правоохранительные органы ее практически не искали. Мы вели журналистское расследование этой истории и вскрыли огромную коррупционную сеть, связанную с детским трафиком в Сочи. По нашей информации, в ней участвовал и мэр, и органы опеки, и суды, и полиция и так далее.

В какой-то момент мы хотели записать интервью об этом с человеком из Следственного комитета. Приехали туда с оператором Филиппом Василенко, но нам сказали приезжать на следующий день. Мы согласились и на следующий день, 23 мая, поехали снова. В этот раз на дороге нас остановила полиция.

Пятеро полицейских сказали нам, что проведут обыск машины. Я сразу же начал звонить всем коллегам, потому что понимал: сейчас будет провокация. Так и вышло. Нас к машине не подпускали, и в этот момент один из полицейских подкинул в салон сверток с 2,94 грамма «спайса». Они сразу же «нашли» его.

Нам отказали в экспертизе свертка на отпечатки пальцев, но отвезли в диспансер, чтобы проверить кровь на наркотики. Когда мы приехали, больница кишела следователями, которые пытались надавить на врачей. Нам повезло, что там была бабушка-врач, которая уже собиралась уходить на пенсию. Она сказала, что уже ничего не боится и фальсифицировать анализы не будет.

Нас отвезли в отдел, где мы провели всю ночь. Шли допросы, наши квартиры обыскивали, но ничего не нашли. Мне следовательница прямо говорила, что будет делать все, что ей скажут. Ей звонили с указаниями прямо у меня на глазах. Так они решили, что обвиняемым по делу буду я, а Филипп будет свидетелем.

Утром ко мне пришли другие следователи, отвели в комнату и сказали: «Ну че, сука?» Я понял, что сейчас меня будут бить. Сказал им, что ничего не скажу, даже если меня начнут убивать. Я понимал, что если сейчас признаюсь, то за меня уже никто не заступится, а надежда на это была. Тогда в Сочи был предолимпийский период — в городе было много иностранных журналистов, правозащитников из крупных организаций и так далее.

Я ничего не подписал, и следователи сделали очень странную вещь. Они отвезли меня в СИЗО, а там сказали: «Ой, мы забыли, что еще должен быть суд по мере пресечения». Но меня «успокоили», сказав, что это формальная вещь и меня точно арестуют.

В СИЗО я провел ночь, а потом меня все-таки привезли в суд. Люди уже начали поддерживать меня — многие пришли на заседание. Хотя в суде делали все, чтобы этого не случилось. Например, не говорили время начала заседания.

Меня перед судом не били — думаю, боялись большого резонанса. Более того, на первом заседании меня отпустили под подписку о невыезде. Скорее всего, судья не захотела брать ответственность на себя. Но уже через пару дней все изменилось. За это время следователи сделали у своего эксперта экспертизу, которая показала, что в заднем кармане джинсов, которые у меня изъяли при задержании, нашлось 0,01 грамма «спайса». При этом, по словам эксперта, эта сотая доля грамма была настолько маленькой по весу, что якобы «испарилась» во время экспериментов, которые нужно было сделать в рамках экспертизы. То есть, по сути, эксперт сказал: поверьте мне, я мамой клянусь.

На основании этой экспертизы меня отправили под домашний арест. Дело стопорилось, поэтому я провел под домашним арестом на съемной квартире около 10 месяцев. Мне нельзя было давать интервью, пользоваться интернетом и так далее. Я был полностью отрезан от мира, сидел как в клетке.

Было очень тяжело без общения. Я разговаривал с кастрюлькой, разговаривал с кошкой. Когда приходили адвокаты, они писали мне на бумажке последние новости, я их о чем-то письменно спрашивал, так как понимал, что квартира прослушивается.

Домашний арест — это ужасная штука. Ты не знаешь, что будет завтра. Тебя могут в любой момент взять, отвезти в суд и посадить. У тебя нет денег, чтобы оплачивать квартиру и что-то кушать. У кого из журналистов есть накопления, чтобы год не работать? Мне помогали друзья и правозащитники. Под арестом было так плохо, что в один момент я решил покончить с собой — понимал, что меня посадят, а сидеть я не хотел.

Все говорили, что я буду сидеть. У нас многие люди сидят по сфабрикованным делам. Если кто-то заинтересован в тебе, ему достаточно бросить тебя в эту карательную машину. И когда ты туда попал, каждый следователь и каждый судья знают, что ты оказался здесь потому, что это кому-то нужно. Они просто исполняют этот карательный акт.

Мои адвокаты выбрали такую тактику — не указывать на все фальсификации сразу, а заявлять о нарушениях, когда следствие собрало всю доказательную базу. Мы знакомились с материалами дела, а потом писали прокурору о всех несоответствиях. В итоге прокурор отправлял дело на дополнительное расследование. А потом меня неожиданно отпустили под подписку о невыезде, я вышел и даже успел немного поработать на Олимпиаде. Вскоре, весной 2014-го, дело прекратили.

Конечно, у них не было улик, кроме подкинутых наркотиков, этой экспертизы и показаний полицейских. Один из них рассказывал чудесную историю о том, что накануне задержания ему позвонил друг и сказал, что видел, как мы с оператором фасуем наркотики у его гаража. А на следующий день он якобы случайно увидел нашу машину и решил остановить нас, чтобы проверить. Уже потом мы изучили биллинги. Они показали, что никакой друг ему не звонил, а мы даже не были в этом районе города.

Но закрыли дело не поэтому. Единственная причина — Олимпиада. В это время закрывали уголовные дела против многих местных активистов. Им хотелось сделать видимость демократии.

Дело против меня закрыли, и на следующее утро мы с Филиппом улетели в Москву, чтобы посоветоваться с правозащитниками о том, что делать дальше. Но позвонил один из адвокатов и сказал, что дело [по факту обнаружения наркотика] возобновили и возвращаться нам нельзя. Знакомая привезла мне в Москву загранпаспорт, и мы улетели в Америку.

На то, чтобы получить политическое убежище в США, ушло больше года. В самом начале было очень сложно. Мы были счастливы, что убежали, но денег у нас не было. Все потратили на билеты и на хостел на первый месяц. Помогли правозащитники: нам нашли адвокатов, помогли с документами и финансами. Месяцев через десять дали разрешение на работу. Сначала я работал везде, куда брали, и не занимался журналистикой, которая мне всегда нравилась. Сейчас работаю в отделе фактчекинга в Voice of America.

Думаю, что и в моем случае, и в ситуации с Ваней [Голуновым] они боятся резонанса. Они не ожидали такой поддержки. Не думали, что люди будут стоять в очередях на одиночные пикеты. Они думали: ну кто такой этот журналист? Кому он нужен?

Но факт в том, что система, которая работала в 2013 году, применяется и сейчас. Когда Ваня плакал в клетке, я чувствовал, будто все происходит снова со мной. Все как тогда, только они стали более наглыми и чувствуют себя еще более безнаказанно.

Как бы это ужасно ни звучало, но надеюсь, что Ване будут продлять арест, а потом дело закроют из-за недостатка улик. Но я уверен, что виновные полицейские продолжат работать, как это было в моем случае. Осудили только одного из них. Но не за мое дело, а за взятку.

Думаю, что дело все-таки закроют, если поддержка продолжится. Люди должны понять, что эта ситуация касается всех. Я тоже до своего дела думал, что вот, я — журналист и даже сигарет не курю, меня такое не коснется. Но никто не застрахован. Вы можете не делать никаких расследований и попасть в такую же ситуацию. Это про каждого из нас. Возможно, у вас хороший бизнес или вы просто вдруг не понравитесь какому-нибудь полицейскому. Подбросить наркотики — самое легкое для них.