«„ДНР“ и „ЛНР“ — это будущее России» Интервью журналиста Дмитрия Дурнева. Он много лет рассказывал о том, что происходит в Донбассе во время оккупации, — и чудом смог выжить

«Дом на линии огня. Хроника российского вторжения в Донбасс» — книга донецкого журналиста Дмитрия Дурнева, только что вышедшая в издательстве «Медузы». В ней автор рассказывает историю региона с начала 1990-х: за это время Донбасс из самостоятельной богатой области Украины превратился в разоренную и разрушенную «новую территорию» России. Позднее регион оказался главным предметом торга в мирных переговорах: по некоторым данным, Путин требует полного контроля над Донецкой областью в обмен на прекращение боевых действий. Многие события, произошедшие на востоке Украины после того, как его оккупировала Россия, Дурнев видел своими глазами. Вплоть до 2020 года, когда глава самопровозглашенной ДНР Денис Пушилин запретил Дурневу въезд в ДНР, он писал репортажи оттуда. «Медуза» расспросила Дурнева о том, чем Донбасс отличается от других регионов Украины — и как его жители в реальности восприняли «воссоединение с Россией».

«В шесть утра мне позвонил какой-то грубый голос: „Мужик, твои бабы у нас, приходи, поговорим“. Я понял: меня будут бить»

— Ты учился на врача. Как ты стал журналистом?

— Когда летом 1993-го я выпустился из Донецкого мединститута, меня, молодого врача, распределили в Сумскую область с зарплатой в 44 тысячи карбованцев. Когда через три месяца я вышел на работу, эти 44 тысячи превратились уже в 144. То есть деньги обесценивались очень быстро.

Я помню, к нам поступил больной из какого-то села — с обширным инсультом, совершенно безнадежный. Я вышел к родственникам, объясняю, что тут тяжелейший инсульт и шансов нет. Они мнутся так и говорят: «Знаете, мы все равно мясо привезли [на взятку], мы вам его оставим». И заносят в ординаторскую коровью ногу. Помню, как старший доктор, который со мной дежурил, Саша Кочанов, рубил эту ногу на части, делил. И так у меня несколько недель было мясо.

В такой ситуации ты все время ищешь себе какую-то работу. На очередных посиделках с друзьями, кроме моих товарищей из мединститута, присутствовали их донецкие одноклассники, бывшие маркшейдеры. Выяснилось, что они купили типографскую машину, но все [клиенты] от их типографии бегут, потому что они не сделали под машину правильный фундамент: она тряслась, а печать двоилась.

Им пришла гениальная мысль: если завести свои газеты, то они от плохого качества печати убегать не будут. Потому что убегать им будет некуда. И запустили свое издание. А я постоянно отвлекался от смертей в моей нейрохирургической реанимации, читая «Советский спорт», «Комсомолку» и «Известия». Ну я им и написал заметку «Наша сила — в плавках», о том, как футбольные команды донецких металлургов выигрывают первую лигу. Мне дали какой-то гонорар. Мы всем отделением [реанимации] по этому делу закатили гулянку. Надо же, как здорово: есть газета, в которой напечатана моя фамилия.

Ну а потом все закрутилось. Через семь месяцев в этой газете «Рекламный экспресс» я стал главным редактором. Мой доход там удваивался каждые пару месяцев. Я собирал рекламу — тут же получал деньги, писал — тут же получал деньги. Все время что-то делал, рвался. В больнице ведь, сколько бы ты ни делал, все равно получишь столько, сколько выдадут. А тут, в бизнесе, заработки меня просто потрясли. Мой заведующий грустно на это смотрел и говорил: «Как здорово, что где-то есть места, где ценят людей».

В 1998 году, поскольку мы нашу типографскую машину все время старались как-то нагрузить, руководство начало искать новых заказчиков. И вдруг в Киеве мы нашли редакцию «Московского комсомольца в Украине», которая решила открыть у нас — по команде из Москвы, конечно, — региональную редакцию. Так я стал главредом «МК-Донбасс».

— Какие риски сопровождали твою работу в Донбассе?

— Бандиты уже сходили на нет. В 1999 году, под президентские выборы, на меня вышел знаменитый местный беспредельщик-рэкетир по кличке Шкрок. Он только вышел из тюрьмы и прятался в квартире у своей жены, потому что [силовикам региона] поступила команда: к перевыборам Леонида Даниловича Кучмы зачистить область от криминального элемента. Бедный-несчастный Шкрок понимал, что его вот-вот арестуют, и страшно боялся. Его жена вышла на меня как на единственного независимого журналиста, который мог написать: спасите Шкрока. А я же знаю, что люди вроде него были знамениты благодаря утюгам на живот и паяльникам в задний проход. Думаю: «И чего его защищать?» Пока я думал, милиция залезла к нему через окно и куда-то увезла. То есть уличного бандитизма было уже мало, я застал последние его проявления.

У меня есть такая странная черта: я вообще опасаюсь каких-то вещей, но в момент опасности я не боюсь. Или не осознаю опасность, или чувствую себя бессмертным, или… Я не знаю, как это назвать. Поэтому довольно часто я просто шел напролом. Помню, как [в 2001-м] донецкого журналиста [Игоря] Александрова бандиты забили битами. У него было девять точек приложения ударов по голове, как сейчас помню. Это был дичайший скандал. Заказчиком оказался местный криминальный авторитет, которому Игорь перешел дорогу своими публикациями. Я это видел, но к себе не примерял. У меня было ощущение, что на такое нападение надо отвечать атакой. Поэтому еще года два-три я давал полосы [в газете] журналистке Нине Рыковой, которая писала об этом деле.

Потом была история с Донецким пивзаводом, чьих руководителей убили, причем по-зоновски: заточкой в подъезде их собственного дома. То есть какое-то послание передавали. В пивзавод зашла новая администрация, представлявшая структуры [украинского миллиардера] Рината Ахметова. Новый директор пивзавода берет вооруженную охрану и начинает ездить по складам оптовиков. И в те места, где видит «чужое» пиво — запорожское, киевское, черниговское, — постановляет не давать донецкого. А не дать оптовикам донецкий «Сармат» означало поставить их на колени (пиво «Сармат» очень популярно в регионе, — прим. «Медузы»). И мой друг Ваня, хозяин одного из таких пострадавших пивных дистрибьюторов, нашел меня и рассказал всю историю: как проехался директор, как качество донецкого пива упало, потому что главный технолог Донецкого пивзавода закупил некачественный хмель, а себе — одновременно — Toyota Corolla. Как «Сармат» перестали давать не только Ваниной фирме, но и фирмам, владелицами которых были сестра и дочь погибших от заточки хозяев пивзавода.

Я написал заметку о том, какая интересная торговая война идет в Донецке. В день выхода этого номера была пресс-конференция баскетбольного клуба «Донбасс». Я туда пришел — и меня встретили тишиной. Потом кто-то воскликнул: «Пришел самый молодой и в будущем самый мертвый редактор газеты в Донецке». А я на момент написания заметки вообще не понимал, что ставлю на кон свою голову. Может быть, я и ходил по границе, но мы эти границы раздвигали.

В 2014–2019 годах я влипал несколько раз. Первый раз — в 2014-м, и это были не совсем боевые действия. Наша типография выпускала в том числе газету Независимого профсоюза горняков Донбасса. Она была проукраинская, довольно резкая — шахтеры ее писали. И вот когда распространители начали развозить свежий выпуск по коммерческой сети, их похитили вооруженные люди из уже захваченной [пророссийскими силами] областной администрации. Они захватили машину с газетами и тех, кто должен был ее разносить по Макеевке. По цепочке добрались до типографии и стали удерживать женщин, [работавших] в нашем цеху сортировки. А женщины дали захватчикам мой телефон, потому что у них было четкое понимание, что Дурнев, который вроде как из «Московского комсомольца», может с этими сумасшедшими русскими с автоматами о чем-то договориться.

В шесть утра мне позвонил какой-то грубый голос и сказал: «Мужик, твои бабы у нас, приходи, поговорим». Я понял: меня будут бить. Но оставить этих женщин тоже было нельзя. Я встал, пошел и на автомате послал эсэмэску своему товарищу, крупному донецкому бизнесмену Андрею Алеше. И он мне тут же перезвонил: «Не заходи туда! Тебя вытаскивать будет сложнее». Я остановился буквально в 20 шагах от типографии. Через пять минут позвонила служба безопасности Андрея: «У нас команда тебя отбивать. Мы уже с оружием».

Потом оказалось, что у мэра [Донецка] была группа милиции, которая еще подчинялась украинским властям, и они с автоматами приехали к нам в типографию. Короче, в ходе длинных переговоров получилось освободить людей — и наших женщин, и тех реализаторов, которых взяли в Макеевке.

Некоторое время я не ездил в Славянск. У меня есть дети, и я ощущал, что лезть в мясорубку нельзя. Но ехать в эту мясорубку было нужно, потому что там были мама, папа, младший брат — и они не получали пенсию.

1 июля 2014-го я поехал в Краматорск со своим другом, немецким журналистом, — под легендой, что я его фиксер. Перед горсоветом нас арестовали. Вокруг был какой-то безумный гротеск: специально поваленные сожженные троллейбусы, какие-то баррикады из покрышек и досок. Стоит казак в бараньей папахе — с ним все приходят фотографироваться. А нас взяли, заломили руки и повели в горсовет.

Так я побывал внутри этого безумного бедлама. Военным комендантом моего города был «Кореец». Я достал корочку «Московского комсомольца», она действовала на гаишников. Там было написано: «Руководитель проекта МК-Донбасс». Даже не журналист. Этот «Кореец» ее открыл, сверил фотографию и сказал: «Товарищ, этот немец с тобой». И нас внезапно отпустили.

А дальше меня Бог берег. Я лазил по линии фронта, мотался между Донецком и Мариуполем. Я много где был, но не попал, например, в Иловайск в 2014-м: у моего сына был день рождения 23 августа и я поехал во Львов поздравить его. Также я не попал в Дебальцево в 2015-м, потому что в тот момент был в Мариуполе и Волновахе, которые накрывало «Градами». Это был кошмар.

И все-таки, мне кажется, боевые действия не так опасны, как вся эта каша вокруг. Безумная криминальная каша с блокпостами, убийствами, изнасилованиями. И вот там я как-то выживал. Я не показывал документов, все время старался слиться с толпой, быть обычным человеком. Я выглядел как обычный человек: не диверсант, не спортивный, не худощавый, уже животик был, очки.

— Когда и как ты в последний раз ездил в Донбасс?

— 6 декабря 2020-го мы с адвокатом Виталием Петровичем Омельченко хотели перейти российско-украинскую границу через Новоазовск (Дурнев и Омельченко ехали в Донецк в объезд через Россию, границу переходили в Ростовской области, — прим. «Медузы»). Российскую сторону прошли. Когда зашли к сепаратистам, я подал свой паспорт — и вдруг все вокруг засуетились. Меня достали из машины, и какой-то парень в форме сказал: «Вам запрещено меня снимать». Я понял, что в концлагерь меня сейчас не повезут, потому что если бы повезли — кому было бы интересно, что я снимаю?

Меня вывели за ворота. И начали торжественно зачитывать указ Дениса Пушилина о пожизненном запрете на въезд в «Донецкую народную республику». Ну и все.

«Два процента жителей были за какую-то „Донецкую народную республику“. Эту аббревиатуру никто не понимал»

— В своей книге ты пишешь, что в 2014-м сепаратисты появились в Донбассе как будто бы из ниоткуда. Неужели поддержка российского вторжения возникла почти на пустом месте?

— Совсем пустого места не было. Было накачивание людей пророссийской пропагандой. Все свободно смотрели российские телеканалы. Над регионом был информационный зонтик: туда не пускали киевскую прессу. С подачи Партии регионов возникли маргинальные пророссийские организации: «Донецкая республика» с [Андреем] Пургиным и [Александром] Цурканом, «Комитет избирателей Донбасса» с [Александром] Хряковым. У Пургина была лавка, продающая гвозди. Один из людей, который потом зачитывал декларацию о суверенитете «ДНР», занимался делами небольшого рынка «Сокол». То есть все они были абсолютными маргиналами, их не получалось воспринимать всерьез.

Доцент [Владимир] Кипень, социолог в Донецком национальном университете, тогда провел в регионе опрос. Он показывал, что, условно говоря, за Россию выступают где-то в районе 18%. Два процента были за какую-то «Донецкую народную республику». Эту аббревиатуру никто не понимал, все ржали: «Что это за люди странные?» А остальные 80% разделились на два лагеря — тех, кто был за единую Украину, и тех, кто был за единую Украину, но с каким-то экономическим суверенитетом Донбасса. Абсолютное большинство было проукраинское.

Меня тогда дико раздражали коллеги-журналисты. Помню, одна американка мне сказала, что у нее «острое ощущение Югославии». Она видела начало войны там — и чувствовала, что здесь сейчас будет то же самое. Я поразился: какая Югославия? Там были хорваты и сербы, у них были разные церкви, разные алфавиты, хотя и один язык. А мы? Почему у нас должна начаться война?

Помню, в конце марта 2014-го ко мне в гости пришла группа журналистов, скажем так, из Москвы: [репортер «Новой газеты»] Павел Каныгин, [корреспондент немецких и швейцарских изданий] Штефан Шолль, [фотограф] Петр Шеломовский. У меня был набитый едой холодильник, они все съели, и Петр Шеломовский начал мне говорить: «Вот увидишь, за считаные дни [украинскую власть в Донбассе] предадут все чиновники, повалится полиция, все будет как в Крыму». Я на него смотрел и вообще не понимал, что он несет. Ну какое «повалится»? Кто повалится, почему?

Оказалось, что мы не понимали степень опасности и масштаба российского вторжения в нашу жизнь. На всех пророссийских митингах были озлобленные, плохо одетые люди, крайне агрессивные ко всему вокруг. Украинские и пророссийские толпы сходились на площади Ленина. На одном митинге пророссийские [участники] забрасывали яйцами украинский митинг, который отгораживался полотнищем украинского флага. Я в этот момент нашел группу, которую привезли из моего родного Краматорска, и начал изучать ее структуру. Откуда они? Кто они? Почему они такие злые? Почему так плохо одеты? Много было «почему». И главное, почему в толпе так много молодых спортивных ребят, которые вдруг, ко всеобщему изумлению, по дороге сорвали флаг [донецкого футбольного клуба] «Шахтера»? Это же был практически национальный флаг нашего региона. Стало понятно, что это какие-то чужие люди, приезжие.

13 марта [2014-го] в Донецке был митинг за единство Украины, на который приехали какие-то русские гопники. Во время митинга они начали всех бить, началась поножовщина. Потом в автобус к уже избитым ребятам зашли какие-то два типа, выбрали одного человека и зарезали его. Это был пресс-секретарь местной организации партии «Свобода», студент Львовского университета, наш донецкий парень Дмитрий Чернявский. Такая четко избранная жертва. Это был шок для всех. Я помню, как Катя Губарева, жена Паши Губарева, писала пост о том, что они не хотели крови, они вообще не ожидали такого, это все какой-то ужас и такого быть не должно.

А через пару лет я читал ее книжку, где она описывала, как они с водителем на микроавтобусе встречали группу Стрелкова: те перешли [российско-украинскую] границу, их надо было отвозить куда-то в сторону Славянска. И первый вопрос, который ей задали: «Водитель наш, или его надо кончать?» Типа, зарезать его.

Ее поразило, что вот эти люди, которые пришли из России, с первого шага были готовы убивать даже какого-то нанятого водителя, чтобы не болтал. А мы были к этим смертям совершенно не готовы. В общем, если бы не было боевого ядра Стрелкова, никакой войны бы не началось. Когда группа Стрелкова захватила Славянск, все перешло уже к вооруженной борьбе.

— Какую роль в те годы сыграл «информационный зонтик» над Донбассом, из-за которого, как ты пишешь, «голос Киева в Донецке был слышен очень плохо»?

— Был такой Александр Гурбич — замгубернатора, помощник Януковича. Он выступал в разных ипостасях. Гурбич отвечал за информационную политику и был автором этого концепта «информационного зонтика» еще в начале нулевых. Предполагалось, что до Донбасса не будут доходить никакие киевские газеты, а местный рынок будет заполнен своим продуктом — подконтрольными донецким [властям] и команде Януковича СМИ, которые всё транслировали с точки зрения местной идентичности и на русском.

Так и получалось. Не потому что хорошо работали местные, а потому что заинтересованности у Киева как-то по-особому работать с Крымом или Донецком не было. Зачем, чем он особенный? Он был таким же регионом, как и все восточные, причем успешным. По уровню зарплат мы были на втором месте после Киева, а иногда и на первом. Мы динамично развивались и были слишком успешным регионом, чтобы центр задумывался [о его судьбе] и лез против местных элит.

Мало того, местные элиты и были центром всей Украины с 2010 по 2014 год. Виктор Федорович Янукович был президентом страны, и все позиции в стране принадлежали донецким. Поэтому обеспечивать такую своеобразную информационную резервацию было несложно.

«Что в нашей тихой провинции можно убивать людей просто так — это был абсолютный шок»

— Какую роль сыграла команда российского политтехнолога Глеба Павловского, которая, работая на выборах в Киеве в команде Януковича, решила, по твоим словам, «построить кампанию на искусственном разделении страны» через «противопоставление одной части Украины другой»?

— Нельзя делать из Павловского демиурга, который вызвал войну. Но они лили воду на эту мельницу. Выборы 2004-го и та жуткая борьба, которая была на них… Тогда вдруг стало понятно, что пост президента весит в Украине слишком много, и в драке за этот пост Донбасс изменил траекторию.

До 2003 года все шло к тому, что национал-демократы и донецкие договорятся между собой. К нам приезжал Ющенко, сидел за одним столом с [Ринатом] Ахметовым. [Бывший нардеп и украинский политик] Роман Бессмертный выступал за такой союз — будучи при этом куратором донецкого отделения партии Ющенко «Наша Украина». Все вело к тому, что Донецк станет опорой украинского национального проекта.

А потом [глава администрации президента Украины] Виктор Медведчук за один день поссорил донецких и партию Ющенко. Тогда «Наша Украина» с разрешения местных властей собралась проводить свой съезд в Донецке, и все понимали, что это будет смотр оппозиционных сил. В город должны были съехаться организации со всей страны.

Но [с подачи Медведчука] за сутки на уши подняли весь Донецк: сняли с работы стриптизерш в клубе «Чикаго», бухгалтеров, бюджетников, шахтеров, всех на свете. Собрали тысячи людей — и отправили одних блокировать аэропорт, других — облсовет, а третьих — занимать места в зале, где должны были сидеть делегаты съезда. То есть Ющенко пытались не пустить в город. А сам город увешали билбордами, где Ющенко был изображен с усами как у Гитлера. Короче, абсолютный перехлест.

Ющенко смог пройти сквозь толпу в кабинет губернатора, председателя областного совета Бориса Колесникова. Я тоже смог туда попасть и увидел, как взбешенный Ющенко — а он служил в [пограничных] войсках КГБ СССР, типичный перекрасившийся комсомолец — в сердцах под камеры бросил в лицо Колесникову: «За вас, холуев, мой отец сидел в Освенциме. А вы…» Это было страшное оскорбление в прямом эфире. На лицо Колесникова было невозможно смотреть, его просто смяло. Был дичайший конфликт, который потом уже не преодолели.

— Историк Донбасса Хироаки Куромия считает, что захвату региона Россией также способствовали «предубеждения части украинских политиков и интеллектуалов», их «недоверие, пренебрежение и презрение к населению и культуре Донбасса как к неким нецивилизованным задворкам Украины». Что ты думаешь про такую оценку?

— Ну, знаете, японец, который заезжал к нам иногда… Какую культуру Донбасса не уважали и презирали в центре? Донецкий балет был одним из лучших в Украине. В каком месте его не уважали, скажем так?

Не было какой-то отдельной культуры Донбасса или отдельного народа Луганска. Как сейчас пытаются слепить национальную сборную по футболу народа «Донецкой народной республики» — а оно все не лепится и не лепится. Так и тут. Не было какой-то сильно отдельной культуры. Из Донецка выходило много людей, которые потом становились руководителями в Киеве. Из Донбасса вышли [поэт Василий] Стус и [поэт Владимир] Сосюра. Сосюра — это икона украинская.

— В книге ты вспоминаешь, в какой ступор тебя вводили рассказы о зашедших в Славянск боевиках, «вспарывавших животы задержанным», и новости об «убийствах людей, с которыми ты был знаком через одного человека». Насколько быстро реальность вокруг тебя стала меняться с началом боевых действий?

— Славянск еще Чехов описал как такую пыльную столицу скуки. Никто не воспринимал этот город как стратегическую точку на перекрестке дорог на Луганск, Харьков и Донецк. И когда туда зашли люди Стрелкова, все это было максимально странно.

Был в Горловке депутат горсовета, бывший милиционер [Владимир] Рыбак. Человек чувствовал себя хозяином на своей земле, и, когда на здании его горсовета кто-то повесил чужой флаг, он пришел и сорвал его. Его хватают, бьют, надевают пакет на голову и увозят в Славянск. Так же ловят каких-то романтиков с Майдана, которые поездом приехали в Славянск посмотреть, помочь чем-то. Всех этих людей пытают, вспарывают им животы и живыми топят в ближайшей речке. Это безумие. Безумие еще и потому, что в городе [в апреле 2014-го] до сих пор работает милиция. 

Полным безумием было слышать рассказы, как в этом тихом Славянске Стрелков издает указ о расстрелах. Что в нашей тихой провинции можно убивать людей просто так — это был абсолютный шок.

— Как боевые действия разрушали инфраструктуру, уникальную шахтерскую и индустриальную идентичность Донбасса?

— До марта 2017-го шахты, комбинаты, все бизнесы работали. И работали железнодорожные переходы, через которые товары выезжали из Донбасса на экспорт. Все это выглядело как вооруженная аренда региона.

Донбасс — это неразрывная цепочка «уголь — кокс — металл». Последний мог конкурировать на мировом рынке с российским металлом только потому, что все производство находилось внутри единого холдинга: и руда Кривого Рога, и уголь, коксующийся на Донбассе, и коксохимические производства, и металлургические заводы, и карьеры, на которых добываются полезные ископаемые типа флюорита.

Все это было в одних руках. Сырье и любые компоненты друг другу продавали по внутренним ценам холдинга. А наружу выходил металл, который продавался уже по той рыночной цене в долларах, которая сложилась на мировом рынке. И все это было рядом с Мариупольским портом.

Но когда Путин понял, что не получается развернуть Украину [к России] и поставить марионеточное правительство, решили захватить промышленность. Сначала выступил [Александр] Захарченко и дал месяц на то, чтобы все эти заводы, находящиеся в украинской юрисдикции, начали платить налоги «Донецкой народной республике». Но на третий день [ультиматума] вооруженные группы захватили все заводы и все частное имущество сотен самых богатых людей Донбасса.

И на все это захваченное имущество поставили представителя — [Сергея] Курченко, украинского олигарха и «кошелек» Януковича, который всегда специализировался на воровстве. И вот этому представителю надо как-то запустить цепочку «уголь — кокс — металл». Только уже без руды (она же в Кривом Роге осталась) и без порта в Мариуполе. Руду начинают возить с Кольского полуострова, за две тысячи километров. И вся цепочка становится нерентабельной.

Поэтому буквально за пару лет с этих производств было вынесено все: запас добытого угля и произведенного металла продан; все оборотные средства вымыты. К концу 2019 года все шахты встали: у них не хватало денег даже на бензин для автобусов, которые возили шахтеров на работу. Все специалисты уехали из Донбасса. А остававшихся шахтеров бросили в бой во время полномасштабного вторжения, после всеобщей мобилизации.

«Все очень устали. Риторика поменялась на „скорее бы мир, нужен мир“»

— Как быстро Россия запустила на захваченных территориях свою пропаганду? Заметил ли ты по своим друзьям и знакомым, что она реально работает?

— Еще летом 2014 года они издали указ, подкрепленный людьми с автоматами. Те прошлись по всем интернет-провайдерам и разнесли список из ста сайтов, которые должны быть отключены. Вещание российского телевизора, наоборот, включилось в полном объеме. И для меня первый звоночек о том, что русский телевизор чего-то добивается, раздался осенью 2014 года, когда вышло очередное идиотское решение: Донецк переходит на московское время. Я-то посмеялся, но в самом Донецке большинство людей перевели часы. Потому что начальство сказало.

Люди, которые оставались на оккупированной территории, переворачивали пирамиду Маслоу, у которой база — личная безопасность. Как выяснилось, у бывших советских людей база — это квартира или дом. Если они за эту базу держатся, то ценят ее больше жизни. И если ты решил жить дома, вот в этих условиях, ты не реагируешь уже ни на что.

Я как-то зашел в Донецке в бар «Ганджубас». Он был забит: воскресенье, выступала музыкальная группа. Особый колорит любой донецкой вечеринки — очень жесткий комендантский час. Все, включая персонал, должны разъехаться к одиннадцати вечера. Соответственно, гулять, танцевать и напиваться надо где-то с пяти. Все очень хорошо знают эти правила и педантично им следуют.

Группа перепевает «Сплин» — и тут мне говорят, что сейчас будет второе отделение. Великая песня, главный хит группы. Когда они ее начинают, зал бросается исступленно танцевать под припев и подпевать. Все орут:

• Мы любим город свой,
• Но в двадцать три ноль ноль
• Нам всем пора домой,
• Нам всем пора домой.

Это было безумие.

— Ты пишешь, как «дети стали главным якорем русификации на оккупированных территориях». Как оккупационные власти работали с подростками и молодежью?

— Работа с детьми — единственное, что финансировалось всегда, с тех пор как в 2015 году вообще началось [российское] финансирование. Спортивные секции, кружки — все бесплатно. Все украинские школы закрыли. А детсады сделали дико идеологическими. Не школы — в школе все-таки подростки, попробуй их еще нагни. Учителя мне рассказывали, что подростки совершенно ничего не боятся. А вот садики — это было нечто.

У садиков была жесткая идеологическая программа. Три-четыре недели в месяц проходят какие-то праздники: День города-побратима, День российского единства, что угодно. Это записывается на видео, в интернет выкладываются утренники, сдается отчетность. И ты видишь этих разряженных теток, детей, одетых в кокошники… Они машут флажками, потом все — поварихи, музыкальные руководители, нянечки, воспитательницы — вылетают, энергично пляшут, топчут.

С началом карантина [в период пандемии коронавируса] родителей перестали пускать на порог. Я разговаривал с одной воспитательницей, она говорит: «На фиг нужны эти родители вообще? Будут шнурки завязывать, сопли вытирать, сбивать процесс. А без них мы за три дубля любой утренник записываем». Я ей: «Знаешь, если бы моих детей одели в кокошники и заставили где-то плясать, я бы, наверное, убил».

— Как для тебя началось полномасштабное вторжение?

— В Киеве. На рассвете — взрывы. Борисполь, Бровары — туда прилетели баллистические ракеты. Сначала я все время крутился с волонтерами на складе теробороны, единственном на левом берегу. Потом мы практически первыми зашли в Бучу, Ирпень, Гостомель. Я к тому времени был знаком с бывшим замгенпрокурора, создателем военного департамента Генпрокуратуры Гюндузом Мамедовым, и он со своей группой заходил документировать военные преступления.

В Буче буквально все было в трупах. Ошалевшие люди показывают не то что могилы во дворах — ими было все усыпано, — а буквально тела. Был очень холодный март, они не разлагались. Ты видишь машину, в которой ехала семья — женщина, бабушка, дочка. И не сразу понимаешь, что ворох тряпья на переднем сиденье — это бабушка без головы. Ей просто снесло голову, когда машину расстреляли из танкового пулемета.

— Как у жителей Донбасса с 2022 года поменялось отношение к вторжению, к действиям Москвы и Киева?

— Со временем пропагандистский флер у всех спал. Все очень устали. Риторика поменялась с «вы науськаны Киевом и ничего не понимаете» на «скорее бы мир, нужен мир».

Ты знаешь, меня нашла вся моя родня. У меня есть родственники, которые стоят на позициях церкви Московского патриархата, Русской православной церкви. И они немножко такие затурканные. Со мной они не общались годами. Но в момент, когда они поняли, что я и мои дети можем быть убиты, мы начали разговаривать. Пусть и трудно.

«Жизнь без воды стала просто скотской. И чем дальше, тем хуже»

— Как живет Донбасс сейчас, оставшись без воды, но с большими человеческими потерями, военным положением и комендантским часом? Что происходит в селах на передовой, где население пытается выживать под обстрелами и без коммуникаций?

— Новой аристократией стали не хозяева крутейших квартир в бетонных новеньких многоэтажках, а владельцы частных домов, которые могут выкопать себе колодец и поставить в огороде деревянный туалет. Или вкопать в том же огороде пару баков, куда можно втихаря сливать воду [из трубы], когда ее дают.

Я знаю одну серьезную донецкую династию, которая живет в центре города. Они признаются, что жизнь полностью перестроена под график воды. Воду дают два раза в неделю — и в эти три часа ты обязан быть дома, чтобы успеть дважды прокрутить стиральную машинку, набрать воды в ванну, помыться, помыть квартиру, набрать максимальное количество баклажек — 10, 12, 20, сколько успеешь.

Развиваются какие-то особые технологии, когда полиэтиленовые пакеты кладут в унитаз специальным образом, чтобы потом выбросить, не тратя воду на смыв. Новые анекдоты появились: «Любовь — это когда он несет твои баклажки на девятый этаж». Возник новый этикет: донецкий денди за столом первым делом достанет пачку влажных салфеток и первую передаст тебе. Помыть руки в кафе негде. Жизнь без воды стала просто скотской. И чем дальше, тем хуже.

Страшное опустошение произвела мобилизация, когда людей забирали с металлургических заводов и из шахт — как скот на убой. Их семьи думали, что эти мужчины будут работать на блокпостах, но в основном их бросали в атаку — победа же вот-вот… В лоб, на подготовленные за восемь лет [украинские] позиции. На Авдеевку, на Марьинку, на Мариуполь. И положили всех скопом.

Десять лет оккупационной селекции, когда все более-менее свободное вымывается, оставили после себя очень маргинальное население. Оно привыкло подчиняться чему угодно. Я видел, как бюджетников собирают на митинг в Донецке. Собирается большая толпа, вся площадь — пять-шесть тысяч человек. И все эти люди стоят и смотрят в пол — ждут, когда все закончится. Там нет людей, которые поднимают глаза. В момент, когда звучит фраза «митинг окончен», все одновременно разворачиваются и идут в разные стороны. Раз — и их нет. Они отстояли, но не впустили [происходящее] себе в мозг.

На похороны Гиви, Моторолы, Захарченко собирали учителей из нашего бывшего лицея. Все парикмахерские района тоже должны были туда ехать. И вот они отмечались, в начале и в конце, что отстояли на похоронах. Это такая рутина. Люди приучены подчиняться. Они очень дисциплинированные. Там остались только такие.

— В книге ты пишешь, что именно Донбасс стал тем полигоном, где Кремль пробовал новые практики жесткого контроля перед тем, как использовать их в России. Что ты имеешь в виду? 

— То, что называют вот этими буквами, «ДНР» и «ЛНР», — это будущее России. Именно там отрабатывали практики, которые сейчас одна за другой приходят в Россию.

Вот сейчас в России собрались отнимать квартиры у «иноагентов», а в Донбассе это уже некоторое время практикуют. Объявляют пустующие квартиры «бесхозяйными» и передают в муниципальную собственность.

Или вот приезжали в Донбасс молодые российские силовики, чтобы пытать там всех на свете. А потом с этими знаниями и практиками они поедут куда-то еще.

— Кто и почему сейчас остается в Донбассе? И на какое будущее надеются эти люди?

— В первую очередь это пенсионеры. На оккупированных территориях их около двух миллионов, и они получают вполне приличную пенсию [от России]. Еще три года назад на тех территориях это были приличные деньги. Особенно хорошо получают бывшие шахтеры, это такие выгодные женихи.

С октября 2022-го, когда в «ДНР» стало действовать российское законодательство, местные выжившие вояки стали получать зарплату контрактника российской армии: по 170 тысяч рублей. Это сумасшедшие деньги [для Донбасса]. Это резко взвинтило цены. И все сейчас крутится вокруг зарплат военных.

«Русская армия пережевывает города»

— Есть ли в Донбассе люди, которые не примут возвращение Украины? Кто это?

— Я не знаю, кто это. Люди там настолько дисциплинированные и так привыкли подчиняться, что представить себе, что они вдруг начнут кому-то сопротивляться, я не могу. Эти люди прогибались под сильную власть каждый раз, как менялась повестка. А она там порой менялась раз в три месяца. Не говоря уже о том, сколько российская пропаганда влила в них страшилок про «страшную нацистскую СБУ».

— При каждой попытке мирных переговоров Донбасс превращается в предмет торга. Как ты относишься к тому, что судьбу региона решают без участия его жителей?

— Что значит «без участия жителей»? Жители Донбасса сейчас воюют на фронте [за ВСУ], и без их участия ничего не будет, потому что они этого не допустят. Мы знаем, например, как Россия бьется лбом в Торецке: они зашли туда в июне 2024-го и за полтора года прошли 25-тысячный городок до окраины. А дальше еще не прошли. И положили [россияне] там больше [своих военных], чем в Бахмуте. И среди людей, которые творят эту безумную мясорубку для российской армии, большой процент жителей Донбасса.

— Есть ли у Донбасса будущее после окончания войны — и каким оно может быть?

— Петр Фоменко, главный геолог «Торецкугля», мне как-то сказал: «Шахты завалятся, рельеф изменится, а колокольчики в степи будут так же цвести. Им пофиг, что вокруг будет соленая вода, непригодная для питья».

Моя мечта — написать репортаж о жизни после апокалипсиса. О жизни, которая ждет Донбасс в будущем. Она уже проглядывается в городе Стаханов (это украинская Кадиевка). Апокалипсис там уже произошел: от мороза рухнули опоры электропередач, из-за аварии шахты перестали откачивать воду, вода разъела крепежи, десятки тысяч тонн породы обрушились — и грязная шахтная вода ринулась вверх. Теперь там везде соляные болота.

Это то, что ученые прогнозируют всему Донбассу. Они говорят, что 15 тысяч квадратных километров превратятся в такие же болота. В Кадиевке это будущее уже наступило, но люди там живут. Какой-то завод работает, воду пьют только бутилированную, из-за соли мало картошки в огородах, абсолютная деградация медицины. Шахты накрылись, но шахтное ПТУ работает — правда, готовят там теперь специалистов по праву. То есть будущих сотрудников ФСБ и полиции на оккупированных территориях.

Под Бахмутом разорвались миллионы снарядов — как под Верденом. И мы знаем, что земли под Верденом до сих пор не используются в хозяйственных нуждах. Русская армия, передвигаясь, пережевывает города. Уничтожает целые общины. В Торецке пару месяцев назад насчитывалось сто человек, они прятались в развалинах. Сейчас их, наверное, уже нет. Торецк что, восстановится? Марьинка восстановилась? Попасную в ЛНР признали не подлежащей восстановлению. И таких городов в Донбассе можно насчитать десяток — полностью уничтоженных, стертых.

Какой из заводов восстановится? Лисичанский нефтеперерабатывающий, северодонецкий «Азот» — какой? В Рубежном снова будут производить ракетное топливо? Я думаю, что как промышленный регион Донбасс умер. Россия его убила и не хочет оттуда уходить, потому что это символ путинской России. Но Путин, он же… Все-таки что-то у него есть от человека. Хотя бы смерть.

В издательстве «Медузы» при участии StraightForward Foundation вышла книга Дмитрия Дурнева «Дом на линии огня». Книга дает яркую картину жизни Донбасса в XXI веке: клановые войны, экономический расцвет и политический раскол, а после 2014 года — двоевластие, марионеточный режим «ДНР» с его бытовым абсурдом и страшными репрессиями и, наконец, оккупация и полное разрушение региона российскими войсками. Вы можете купить книгу в нашем «Магазе».