«Нельзя отказывать людям, живущим в аду, в возможности быть счастливыми» Три истории квир-людей, которые смогли найти любовь в России — уже после того, как ЛГБТК объявили «экстремистским движением»

Пока по всему миру (но все еще в основном на Западе) отмечают месяц гордости, в России ЛГБТК-люди не могут даже безопасно знакомиться друг с другом: российские власти уже не первый год усиливают репрессии против квир-людей. «Медуза» нашла тех, кто, несмотря на это, смог найти любовь. Вот три истории из России, которые, как мы надеемся, смогут поддержать многих из вас.

You can read this story in English here.

Валерия

22 года, живет в Центральной России

Я устала от странных свиданий с людьми, которые смирились с тем, что происходит вокруг, и уже не надеялась найти адекватного партнера или партнерку. Я не собираюсь размениваться на равнодушных людей, которые на каждый запрет, полицейский рейд или посадку говорят: «От нас ничего не зависит, давай не будем про это думать». Или хуже: «Подумаешь, облавы на гей-клубы. На фига они нужны? Не высовывайся — и все будет замечательно». 

Я не понимаю, зачем вступать в отношения, которые не соответствуют твоим стандартам. Не стоит себя ломать. Если твой человек пока не находится, возможно, просто не время или не место — потом найдется. А если и потом не находится, то, может, он и не нужен. В общем, я уже расслабилась, решила, что раз нет отношений, значит, и не надо. Но однажды у меня вдруг заработал то и дело вылетающий VPN, и я впервые за долгое время зашла в приложение для знакомств. Поставила один-единственный лайк — и случился мэтч. Лиза потом рассказывала, что в этот момент вообще собиралась сносить приложение, но решила рискнуть — тоже без особой надежды. 

На первое свидание я сводила Лизу в секретное место, где никто не будет на нас пялиться, а на втором она уже предложила мне встречаться. Позвала к себе, сделала нам парные браслетики и включила пластинку Girl in Red — самый квирный момент в моей жизни. 

А дальше у нас было как в мемах про отношения лесбиянок — две недели идут за полгода. Так что полгода, которые мы вместе, можно считать за несколько лет. Сейчас планируем съезжаться и стараемся создавать совместные хорошие воспоминания. Собрали книжный шкаф, любим вместе гулять с Лизиным псом — теперь у него есть «родитель номер два», — катаемся по подмосковным усадьбам, ходим на секретные вечеринки.

Лиза редкий человек, я таких не встречала. Заботливая, добрая, она сразу относится к людям положительно. За исключением, может, тех, кто ненавидит нас на государственном уровне. Это мои первые серьезные отношения с женщиной. И оттого, что они случились в нынешних условиях, они кажутся особенно ценными и хрупкими, ведь сейчас каждый выход на улицу для квир-человека политический акт. 

Приходится оберегать себя и партнерку. Для этого у нас есть свод правил. Мы держимся за руки на улице, но отпускаем, когда заходим в метро или видим полицию. Целоваться на публике мне кажется странным для людей любой ориентации, так что с этим у нас нет проблем. Перед каждым походом на вечеринку мы проводим обязательный сеанс взвешивания рисков: какова вероятность, что положат в пол именно сегодня? Вместе с этим я парадоксальным образом впервые чувствую себя в безопасности. Лиза дает мне силы не идти на моральные компромиссы, справляться с внешним прессингом и держаться, когда кажется, что все вокруг тебя ненавидят — или объективируют.

Невозможность полностью быть собой сильно угнетает. Но меня не в меньшей степени злит, когда говорят, что все «нормальные квиры» уехали. Странно, что все еще приходится говорить очевидное: уехать могут не все. Пожилые родители, нет денег, нет сил. Мы с Лизой тоже обсуждаем переезд куда-то, где будет не страшно держаться за руки. Но ехать в никуда без денег и рабочих перспектив страшно. 

Уехавшие за границу говорят, что оставшиеся поддерживают власть и заслужили репрессии, а оставшиеся ссорятся между собой. Те, кто не ходят в клубы, проявляют агрессию в сторону тех, кто продолжает ходить, и наоборот. Я слышала, как один гей говорил про другого: «Он красится, провоцирует, поэтому его и бьют. А я не крашусь, я нормальный гей, со мной ничего не случится». Никакого единого ЛГБТ-движения, как известно, на самом деле не существует, да и не может существовать. Это разделение на правильных и неправильных, на уехавших и оставшихся надо прекращать. 

Нельзя отказывать людям, живущим как будто в аду, в возможности быть счастливыми. Если найти комьюнити, апокалипсис чуть-чуть отступает. Это не означает, что надо прятать голову в песок и смиряться. Напротив, важно продолжать бороться доступными средствами. Хотя бы не впадать в анабиозное состояние полного пофигизма, выходить к людям — не замыкаться в одиночестве дома, а искать единомышленников, каким бы мучительным это ни казалось. 

Таня

36 лет, живет в Москве

Наши с Аллой отношения начались с ожесточенного спора в знаковой московской кафешке «Парос», где очень невкусно, но, что называется, аутентично. Я не знала Аллу лично, несколько лет была подписана на ее канал в телеграме — и в какой-то момент предложила познакомиться. Я хотела снимать документальный фильм о миграции, а это одна из сфер ее экспертизы.

Та встреча в «Паросе» по идее должна была стать последней: мы ужасно друг другу не понравились, к тому же разругались вокруг понятия «русскости» и его условности. Кажется, я показалась ей жутко ограниченной и консервативной. Через пару дней она написала мне что-то в духе: «Ты, конечно, умная, но такую расистскую, тупую ерунду говоришь». А потом добавила, что, в общем, все можно обсуждать. И мы начали обсуждать. Теперь мы уже полтора года вместе. Обсуждаем до сих пор — и периодически с тем же накалом.

Только благодаря Алле эти полтора года в России я чувствую себя на своем месте — несмотря на то, что внешняя среда как будто пытается с этого места нас вытолкнуть. За окном растущая паранойя окружающих, люди, возвращающиеся с войны, бытовая агрессия. Но у меня есть дом, поддержка и, впервые в жизни, не просто интеллектуально равный мне партнер, а человек, за которым я тянусь. Это немного диссоциативное ощущение, счастье во время чумы.

Пространство для знакомства и поддержания горизонтальных связей для лесбиянок и квиров в России колоссально сузилось. Мы фактически лишены права на высказывание. И дело не только в репрессивных законах внутри России, но и в том, что местные квиры отрезаны от зарубежных грантов, которые направлены как раз на то, чтоб освещать их положение. Гранты эти в лучшем случае достаются кому-то из публичных геев, давно живущих вне России, но чаще совсем посторонним людям.

Для меня, например, до сих пор остается загадкой, почему никого не смущает, что выставку про квир-россиян в Берлине курирует Анна Наринская, которая — по крайней мере исходя из ее публичного имиджа — не имеет никакого отношения к квир-идентичности. До 2022 года я очень много писала и снимала о квире, но сейчас не могу этого делать. Я скрыла свое авторство под всеми старыми материалами. Писать о квире для СМИ, которые остаются работать в России, невозможно, — а те, что работают за границей, в том числе мои бывшие работодатели, радикально сократили бюджеты на внештатников.

В русскоязычных новостях квиры уже много лет исключительно «жертвы режима» — но как таковой идентичности у них нет. Вернее, есть только одна, присвоенная им извне: если ты квир, ты должен быть либералом, антипутинцем и, скорее всего, светским человеком. У представителей русскоязычной интеллигенции в голове не укладывается, как могут сочетаться, например, квир и ислам или квир и консерватизм. То есть за рамки очень узких и колониальных представлений, предложенных западными политиками сто лет назад, эти люди не выходят. Вызывает ли это у меня возмущение? Наверное, уже нет, сейчас есть вещи понасущнее. Но это, безусловно, вызывает фоновое раздражение и желание дистанцироваться от тех, кто продолжает поддерживать этот нарратив. 

Большинство людей не понимает, как выглядит дискриминация ЛГБТК-людей в России. Даже сейчас мои знакомые гетеросексуалы, в том числе люди, которые считают себя прогрессивными, знают меня с детства, часто спрашивают нас с Аллой: «Ну а по сути кто вас притесняет? Вас же никто не убивает, вы можете жить как все». Для меня самый нелюбимый тип гомофобии — невежество. 

Есть еще одна идиотская идея про то, что репрессии и внешнее давление могут укреплять отношения. В таком же ключе любили говорить, что советское кино стало великим из-за цензуры. Советское кино, при всем его величии, было инфантильным, обрубленным, из него были стерты тысячи имен. Сотни картин были смыты, погибли на полках или никогда не были сняты. Примерно то же и с человеческими отношениями.

Разговоры о безопасности мы ведем постоянно. Их чаще инициирует Алла. У меня давно выработалась привычка к внешней агрессии, я открытая лесбиянка примерно с 19 лет. Мы регулярно решаем: больше никаких прикосновений на людях, не держаться за руки, не сидеть слишком близко, не целоваться — даже в щеку. В губы мы и так никогда не целуемся [на людях]. Но переключаться между режимами «мы дома», «мы у друзей» и «мы в метро» — сложно, коротит. Мы стараемся вести себя так, чтобы никого не раздражать и быть неприметными. Ужасно, конечно, звучит. Получается с переменным успехом.

Мы с Аллой думаем о переезде, но пока конкретного плана и перспектив у нас нет, а вероятность остаться без денег за границей пугает. В остальном мы живем примерно так же, как все. В свободное время гуляем, смотрим фильмы, готовим еду, ходим на спорт. У нас есть шутка про то, какие здания мы снесем, когда режим падет и нам «вверят соответствующий наркомат». Главный объект нашего хейта — лужковский капром, хотя и из него что-то надо будет пощадить для истории. 

Сейчас нам сильно не хватает круга квир-друзей. Мы мечтаем, чтобы у нас был совместный дом. Чтобы была работа, где можно высказываться, и ощущение хоть какой-то стабильности. Ощущение безопасности. Но об этом в ближайшие годы, конечно, не стоит даже мечтать.

Максим

30 лет, живет в Центральной России

Когда началась мобилизация, я отправился в Австралию в попытке сохранить предыдущие отношения. Сам я не хотел уезжать, но мой парень Антон, с которым к сентябрю 2022-го мы встречались уже три года, очень боялся мобилизации и уговорил меня бежать в Сидней. Он быстро все организовал: нашел вариант со студенческими визами, собрал документы, подготовил переезд.

Австралия — звучит круто. Но там я довольно быстро понял, насколько сильно привязан к России — и ментально, и социально. В некоторых местах чувствовал себя неуютно. Смешно, конечно, но особенно неуютно было в сиднейском ЛГБТК-районе: пожилые бездомные трансы без одежды — это для меня был культурный шок. Сейчас я понимаю, что, как и многие геи, я немного трансфобен и что эта трансфобия завязана на внутренней гомофобии — на отторжении всего, что выходит за рамки привычного маскулинного образа. Тогда причислить себя к новой квир-культуре у меня совсем не получилось. Я чувствовал себя чужим не только в стране, но даже внутри комьюнити, которое вроде бы должно быть моим. 

Я дико скучал по друзьям и родителям и сильно депрессовал, хотя снаружи все выглядело неплохо. Мы комфортно устроились, сняли нормальную квартиру, купили и телик, и PlayStation, ходили на тусовки. По меркам эмигрантов — супер. Я получал тысячу долларов в месяц, по меркам Австралии — копейки. Антон продолжал работать удаленно на российские компании и почти полностью нас содержал. Мне было жутко некомфортно в зависимом положении, но как из него вырваться, я не понимал. Чтобы работать по моей специальности в Австралии, надо переучиваться много лет. Начинать что-то другое я не хотел — то ли из гордости, то ли из страха потратить время впустую. Так и сидел в оцепенении и думал: «А надолго ли мы в Сиднее, а всерьез ли это все?» 

Я сказал парню, что мне очень плохо, а он ответил: «Блин, да ты же в Австралии, наслаждайся!» Тогда стало понятно: я уезжал, чтобы быть с Антоном, а он — чтобы быть в Австралии. В итоге я купил билеты в Москву. Антон сказал: «Ну ладно, как хочешь». Мы поплакали, и я улетел.

Вернувшись в Россию, я словил лютый восторг. Друзья, родители, гей-бары, техно-вечеринки, Hornet работал еще без VPN, потрахаться и сходить на свидание было без проблем — на освободившееся место бежавших из Москвы геев приехали красавцы со всей России. Свобода! Хоть и не полная, но вполне достаточная, ведь у каждого гея есть свое «гей-лобби» — микросреда, где чувствуешь себя спокойно. 

В какой-то момент меня накрыло: я словил депрессинку от мысли, что потратил это время в эмиграции впустую — и в личном, и в профессиональном смысле. Злился на Антона. Хотелось как будто доказать, что я могу нормально жить и в России. Когда я встретил Геру, тревога ушла. 

Знакомство у нас, как часто бывает, началось после бурного секса. Причем сразу по-серьезному: лежим голые, он показывает фотки семьи, говорит, что раньше был женат, что у него есть дочка. Бывшая знает, что он гей, и не имеет ничего против. Не мешает ему быть отцом. Когда дочка подрастет — он расскажет ей про свою ориентацию, а пока рано. Маме он тоже не говорит: она у него суровая сибирская ведьма. От сына не откажется, но вряд ли сразу поймет — и, главное, будет волноваться. Никакой трагедии в том, что у него нет возможности сделать каминг-аут, Гера не видит.

Он оказался таким неожиданно открытым. Мне кажется, я впервые так откровенно обсуждал планы, ценности, предпочтения — не только в сексе, но даже в еде. Плюс Гера в моем представлении — Аполлон, я даже почувствовал, что прыгнул выше своей планки. В общем, решил, что все, он мой. Остался у него на ночь, а он с утра приготовил свои фирменные сырники, чтобы сразу меня заарканить. Сработало.

Довольно скоро мы съехались — можно сказать, что вынужденно. Арендодатель решил поднять Гере стоимость квартиры — процентов на 40. Я предложил переехать ко мне. Первое время вместе было непросто. После Австралии я все еще чувствовал себя уязвленным, сложно было расслабиться и довериться. Сейчас мы ходим на парную терапию — кстати говоря, к лесбиянке. Забавно иногда выходить из кабинета и представлять, что следующие клиенты про нас думают. Что мы пара бизнесменов, которые выясняют партнерские отношения? Легкая паранойя на этот счет есть — и не без причины. Однажды на улице рядом с нами остановился подросток и сказал: «Кто не гей — стойте». Мы продолжили идти. Страха не испытывали, только злость.

Это было уже после принятия закона (о признании «международного движения ЛГБТ» экстремистским, — прим. «Медузы»). Мы с Герой и до него не были особенно тактильными на людях, а теперь даже обыкновенное прикосновение ощущалось как риск. Я иногда говорю ему: «Хочу тебя поцеловать сейчас». Но почти никогда не целую — только в лесу, где точно никого нет. Обняться можем, но быстро, осторожно. Впрочем, большой фрустрации мы по этому поводу не испытываем — всегда можно дотерпеть до дома. Но осадочек остается. Когда видим целующихся гетеросексуалов, думаем: «Вот бы им кто-нибудь запретил».

Но сейчас мне, честно говоря, больше жаль не нас, а американских геев. У них-то права были — особенно при Байдене. Теперь все, от политиков до больших корпораций, стали в лучшем случае на них забивать, а иногда и вовсе советуют не высовываться. Когда у тебя есть что терять, потеря ощущается особенно остро. А мы всегда жили как будто в приглушении, вытесненные из общества.

Сейчас, конечно, ощущение, что ты какой-то поломанный, усилилось, но, как говорит мой папа, процесс давно запущен. Все в России знают, что геи есть и что никуда нас не деть. Постепенно все больше людей будут смиряться с этой реальностью. Война закончится, наступит либерализация: сначала договорятся пустить газ в Европу, а потом, может, и гомофобные законы отменят. Мой папа смирился с реальностью: сначала называл нас с Герой друзьями, а теперь говорит, что рад, что у меня есть «человек». 

Кстати, я познакомил Геру с родителями на свой день рождения. Мы были всей семьей в ресторане, и Гера тоже пришел — с букетом цветов. Но не для моей мамы, как я сначала подумал, а для меня. Он был первым мужчиной, который подарил мне цветы. И никого это не смутило. Сначала, может быть, пооглядывались по сторонам, но после второй бутылки шампанского перестали.