«Мама погибла, когда мне было 15. Не было ни дня, чтобы я не думала, что собой представляет теракт» Эфир «Дождя» о стрельбе в «Крокусе» вела Екатерина Котрикадзе. Ее мама стала жертвой взрыва дома на улице Гурьянова в 1999-м

Вечером 22 марта специальный эфир телеканала «Дождь» о теракте в «Крокусе» вела Екатерина Котрикадзе. Мама журналистки Лия Бахтадзе погибла почти 25 лет назад в другом теракте — при взрыве дома на улице Гурьянова в сентябре 1999-го. Тогда жертвами атаки стали 106 человек, еще почти 700 пострадали. Спецкор «Медузы» Светлана Рейтер поговорила с Екатериной Котрикадзе.

— Ты вчера сама решила вести эфир теракта в «Крокусе»?

— Да. Не то чтобы у меня был выбор — надо было срочно делать спецэфир. Как только стало понятно, что это теракт, стрельба, есть убитые, это не просто инцидент, несчастный случай и так далее… Я, конечно, попыталась позвонить коллеге, но та не взяла трубку — она вскоре перезвонила, но в тот момент у меня не было времени на раздумья и срочно надо было ехать на работу. Я села на велосипед и через 20 минут вышла в эфир. У меня не было никаких сомнений, что это нужно делать.

— Ты понимала, что это разблокирует воспоминания о том, как почти 25 лет назад в теракте на улице Гурьянова погибла твоя мама?

— Знаешь, я в начале вообще ничего не понимала. У тебя включается рабочий, чисто новостной инстинкт. Но пока я ехала на велосипеде до работы, мне пришлось немного подумать и осознать, что это то, чего я больше всего в жизни боюсь. Это не разблокировка даже, честно тебе скажу. То есть ты не начинаешь вдруг думать о том, что произошло давно… Ты об этом думаешь всегда.

Мне недавно исполнилось 40 лет, мама моя погибла в 1999-м, когда мне было 15. Не было ни одного дня — я даже подозреваю, что не было ни одного часа, — чтобы я не думала о том, что собой представляет теракт. Как, в какой момент он может случиться в моей жизни и в жизни моих близких. Ты едешь в метро и думаешь: «А вот сейчас все может к херам взорваться».

И это происходит с тобой все время, каждый день, всегда. Поэтому история с «Крокусом» была для меня подтверждением страшных ожиданий — что это происходит, происходило и будет происходить. 

— Ты помнишь, как узнала о том, что мама погибла?

— Прекрасно помню. Я была в Тбилиси [у бабушки с дедушкой]. Мама — в Москве. Она погибла так, что мы не нашли ничего — ни ДНК, ни фрагментов. Слово «фрагменты» я тогда запомнила на всю жизнь. Поскольку эпицентр взрыва пришелся на мой подъезд и мой этаж, взрывной волной вынесло какие-то мамины документы, украшения. Их нашли в совершенно нетронутом состоянии. 

— Тебе сразу сказали о теракте?

— Я помню, что в тот день поздно проснулась и почувствовала что-то неладное, потому что телевизор был включен на полную мощность. Дедушка был глуховат, но обычно, когда я спала, мои заботливые дедушка с бабушкой телевизор так громко не включали. Я вышла из комнаты и увидела, что подруга семьи обнимает бабушку. И поняла, что что-то произошло. В телевизоре была картинка — дыра в центре здания. Я его, конечно, не узнала и не понимала ничего. Потом мне мои родственники и подруга семьи объяснили, сказали, что был взрыв. Но я настолько не допускала, что мама погибла…

Это было что-то, что невозможно себе вообразить, и я была уверена, что сейчас мой дядя перезвонит и скажет, что маму нашли и все хорошо. Но он звонил и рассказывал: «Съездили туда-то, искали там-то, были в таком-то морге, потом в таком-то морге» — и ничего не получалось выяснить.

На следующий день мы с бабушкой и дедушкой полетели в Москву. Дом на улице Гурьянова я увидела через некоторое время после приезда. [Позже] его подрывали городские власти, чтобы на его месте построить новые многоэтажки, куда очень быстро — в течение двух лет — заселились новые люди. 

— Когда ты вчера вела эфир, ты представляла маму среди тех, кто пытался спастись?

— Я себя представляла на их месте. Есть разница между взрывом дома и терактом в общественном месте. Я представляла себя, своего мужа, своих близких — на месте тех, кто убегал от террористов. Очень страшно, очень больно за этих людей. 

Это чистое беспримесное зло, перед которым ты абсолютно беспомощен. Ровно такой образ зла я себе представляла. Когда ты видишь эти ролики… В одном женщина кричит: «Паника, паника!» — и пытается выйти из здания. Ты чувствуешь этот накатывающий страх. Абсолютно понятные мне чувства. Ужасно. Ты не концентрируешься на этом чувстве постоянно, но оно всегда есть. 

— Оно усилилось после эфира?

— Оно и так было сильным. У меня недавно был такой эпизод: я ехала с детьми в метро, и вдруг люди волной побежали в нашу сторону. У меня первая мысль: «Смертник, сейчас он будет взрывать поезд». Я схватила старшего ребенка за руку, младшего — на руки — и побежала в конец вагона. Мы прижались к стенке и я подумала: «Ну, все. Вот сейчас — все». И это чувство, которое тебя накрывает, когда ты держишь одного ребенка на руках, при этом ты чувствуешь, как дрожит рука другого ребенка… Ты думаешь: «Нет, почему, что я сделал не так?»

Потом оказалось, что в вагоне была драка.

— Когда ты в последний раз видела маму?

— В мае 1999 года [за три месяца до теракта]. 

— Какой ты ее запомнила?

— Красивой. Очень умная, заботливая, лучшая мама на свете. Мне очень сложно это произносить в интервью, как-то слишком приторно. Но мы с ней были очень, очень близки.