«Шесть лет дали не Егору, а всем нам. Показали: вот ваше место» 17-летнего Егора Балазейкина приговорили к шести годам колонии за попытку поджечь два военкомата. Это интервью его родителей

В Петербурге вынесли приговор 17-летнему Егору Балазейкину — ему дали шесть лет колонии. Гимназиста признали виновным в покушении на теракт: после гибели своего дяди на войне с Украиной он якобы дважды пытался поджечь военкоматы в знак протеста против мобилизации. Суд не смягчил приговор несмотря на то, что у Балазейкина хроническое заболевание печени (в заключении состояние его здоровья ухудшилось). С марта 2023 года подросток находится в СИЗО — все это время его родители Татьяна и Даниэль Балазейкины собирали медицинские справки для суда, ходили на заседания и поддерживали сына. После приговора они рассказали кооперативу независимых журналистов «Берег» о ходе слушаний, жизни сына в СИЗО, а также о том, возможно ли изменить решение суда. С разрешения издания «Медуза» публикует этот разговор целиком.

— Как вы восприняли приговор Егору?

Татьяна: Меня больше зацепила не речь [председательствующего] судьи [Андрея Морозова], а момент, когда прокурор [Владимир Михайлов] в прениях запрашивал срок. Это был болезненный момент: как ни готовься, когда впервые слышишь слова «шесть лет», это ударяет по тебе. У меня полились слезы. Я все пыталась себя успокоить, собраться, потому что дальше шли наши прения, где мне тоже нужно было выступать. И один из знакомых, кто был в это время на заседании, написал мне: «Я за вас переживаю, вы там соберитесь, еще нельзя плакать!» 

Наверное, это было страшнее, чем то, что огласил судья. [К моменту приговора] было понятно, что дадут шесть лет и снижать ничего не будут. 

— Как вы думаете, почему прокурор запросил именно такой срок?

Татьяна: Понимание пришло, когда закончилось заседание. Все вышли, Егора увели, а я, адвокаты [Сергей Локтев, Лариса Дордий и Дарья Кольцова] и прокурор остались ждать [документ с решением суда]. И прокурор сразу же, не стесняясь нас, позвонил кому-то и сказал: «Ну все, заседание закончилось, дали шесть лет, как и договаривались. Все, до завтра». И тогда я поняла: не он выбирал срок, а был какой-то указ, договор с кем-то. Думаю, если бы прокурор хотел, он бы десять запросил — из-за личного отношения к Егору, к его словам, к содеянному. 

— А какие у вас самих были ожидания? Вы надеялись, что Егора оправдают?

Даниэль: На первых судах мы еще верили в чудо, а потом всё. В самом начале [следствия] Егор сказал нам, что не нужны никакие адвокаты: «Срок будет реальный, вы готовьтесь, потому что я уже готов». Мы понимали, что ниже нижнего предела, то есть меньше пяти лет, не дадут — невозможно. Тем более два [эпизода]. Поэтому мы были готовы. Более того, если до приговора Саше Скочиленко я думал, что будет шесть лет, то после него ожидал семь или восемь — не меньше, чем у Скочиленко, потому что терроризм. 

Татьяна: А как они могли его оправдать? Даже если закрыть глаза на то, что это политически обоснованное решение. У Егора в СИЗО есть мальчик, которого обвиняют в изнасиловании, хотя Егор говорит, что он такой инфантильный, что в принципе не мог этого сделать. Мы говорили с папой этого мальчика — там дело просто рассыпается. Действительно, выяснилось, что ничего не было, и они [сторона обвинения] не понимают, что ему теперь притянуть. Но как они сейчас могут пойти в обратку? Ведь это покажет, что все, кто был задействован в этом процессе — судьи, следователь, — некомпетентны, что их нужно всех увольнять, наказывать. 

У Егора точно так же. Как они могли бы признать его невиновным в терактах и переквалифицировать, например, на 167-ю [статью]? Они тогда признали бы, что подросток девять месяцев содержится в СИЗО непонятно по каким причинам, из-за их халатности.

— А какой была первая реакция самого Егора на решение судьи?

Даниэль: Когда выносили приговор, охранники закрывали «аквариум» своими телами [и Егора почти не было видно]. Но я все равно смог снять его на видео: он слушал — и улыбка была грустная. 

— Вам удалось пообщаться с Егором после приговора?

Татьяна: Нет, после приговора [конвоиры] мгновенно его вывели. Мы даже «до свидания» не успели сказать — приговор огласили, тут же открыли «аквариум», надели наручники и увели его.

— Насколько корректно вели себя на процессе прокурор, судьи и приставы?

Татьяна: В военном суде приставы очень вежливые. Никакого насилия с их стороны или [грубых] слов не было. Прокурору, мне кажется, было совершенно безразлично происходящее. Военные судьи, в моем понимании, по-другому должны себя вести. Один из них на всех четырех заседаниях упорно грыз ногти. Сидит пожилой мужчина в мантии, судит несовершеннолетнего, но при этом грызет ногти бесконечно. Второй судья все заседание смотрел в телефон. Третий — председательствующий — умудрился прервать Егора во время последнего слова! Сказал, мол, давай поближе к сути вопроса. Какого вопроса? Это же последнее слово, а не допрос! Абсолютно хамское поведение. Ни в прениях, ни во время последнего слова ни прокурор, ни судьи не имеют права вмешиваться.

Даниэль: Мне кажется, судья прервал Егора, потому что от того, что он говорил, его просто перегнуло. Что касается прокурора и [других] судей, представьте себе монотонную, неинтересную работу, результат которой вам заранее известен, но вам нужно отработать эти два часа. Активисты [из группы поддержки в перерывах между заседаниями] фотографировали прокурора, [задавали] вопросы, даже подкалывали — а он смотрит на них, как на мух в жаркий день.

После первого заседания, когда выбирали меру пресечения, Егор возмутился, что судья лепетал, его еле слышно было. Егор написал в письме [семье]: «Если вы меня судите, считаете преступником и верите в это, делайте свою работу с горящим сердцем, от души, чтобы летели искры, — и я это пойму».

— Вы знали заранее, что Егор будет говорить в своем последнем слове? 

Татьяна: У Егора было условие: никто не лезет в его последнее слово, он готовит его сам. Оно не нравилось адвокатам, но Егор настоял. Он готов был договариваться по любым другим вопросам: например, адвокаты попросили его не давать показания в течение заседаний, а [сделать это] уже на полноценном допросе — и он выполнил этот договор. 

— О чем вы думали, когда слушали его речь?

Татьяна: Он почти все время смотрел на меня — искал такую позицию [в «аквариуме»], чтобы наши взгляды [встретились]. Я думала, насколько тяжело ему переживать еще раз все, что он пережил, проговаривать это вслух. И насколько эмоционально и чувственно он это делает: у него не было листочка — все было в голове. Говорил, что тут и готовиться особо не к чему, потому что то, через что ты прошел, забыть невозможно.

— Насколько тяжело Егору в целом дались все суды?

Татьяна: Наверное, тяжелее всего ему было в физическом плане. Все эти поездки в суд проходят непросто. Их рано будят, потом они все сидят в «стакане» внизу, потом едут в вечно трясущемся, ломающемся и холодном автозаке. Потом сидят в «стакане» уже в суде — он пользовался возможностью и спал там. 

Эмоционально тоже было сложно, потому что все равно надежда на справедливость у всех была. Хоть крупица. И в конце каждого заседания эта крупица становилась все меньше и меньше. Видеть безразличие [суда] для него было тяжелее всего. Он говорил: пусть лучше ненависть, чем безразличие. Понятно, что сочувствия или желания понять его поступок у них не было вовсе, но и неприятия поступка тоже не было.

— За несколько недель до последнего заседания вы объявляли сбор денег на еще одного адвоката — Дарью Кольцову. Почему это было важно?

Татьяна: На тот момент нам казалось, что нужен человек с новым видением и идеями, потому что наши идеи иссякли и не принесли результата. Нужен был свежий ум. Мы привлекли нового адвоката, и дальше пошла работа над экспертизами.

Была проблема с медиками: с самого начала я говорила адвокатам, что надо вызвать [на заседание] врача, которая лечила Егора, чтобы она объяснила судьям, что у него за заболевание. То, что мы им говорим, они не слышат и бумаги не читают — может, хоть врача послушают. Но мы зашли в тупик: все врачи категорически отказались в этом участвовать — «терроризм, это может на нас как-то сказаться».

С помощью депутатов нам удалось выйти на главврача [петербургской Детской городской больницы Nº 2 Святой] Марии Магдалины, куда мы вывозили Егора из СИЗО. Они согласились сделать большое экспертное заключение и дать прогнозы, изучив все документы с момента заболевания. Но буквально за два дня до заседания они отказались идти в суд и подписывать [заключение]. Мы уговорили других врачей поставить подписи, но и они категорически отказались идти в суд.

Зато психолог [Вероника Константинова] мгновенно согласилась. Она сделала шикарную экспертизу, пришла на суд и очень расстроилась, что нам отказали [в приобщении документа к материалам дела]. Она сказала: «Я, пока делала экспертизу по Егору, постоянно плакала — настолько жутко было понимать, что такие люди за решеткой и мы их не можем спасти». Она долго сидела [в суде] и, уже уходя, сказала: «Я поеду на апелляцию в Москву, это однозначно. Я с вами до конца».

По пожарно-технической экспертизе эксперт [Виталий Степанов] тоже проделал огромную работу. Его экспертиза — одна из главных, которая нужна была в деле. Но и ее отказались приложить [к материалам дела]. Эксперт опять же сказал: «На апелляцию в Москву поеду, экспертом буду».

— Вы сразу предъявили суду документы о том, что болезнь Егора прогрессирует. Но это не помогло. Как Егор чувствует себя сейчас?

Татьяна: Физически-то он чувствует себя нормально: печень обычно не дает [видимых симптомов]. Полную картину может показать только биопсия печени. Конечно, врачи не могут каждый год проводить под наркозом эту операцию, они стараются делать это только по необходимости. Последний раз брали в 2021 году. Сейчас Егор выглядит нормально, и по трансаминазам все в порядке, но по эластометрии печени мы видим, что фиброз начал увеличиваться, антинуклеарный фактор рванул опять на 1:640, хотя до этого был 1:320. То есть уже что-то происходит.

Сильно упало зрение — с чем это связано, точно не знаю. Скорее всего, с условиями, в которых он находится девять месяцев. Я очень сомневаюсь, что у них правильно организовано рабочее место [для обучения] и что оно вообще есть. Сомневаюсь, что там хороший свет. При этом лампы не выключаются даже ночью, то есть глаза вообще не отдыхают, они напряжены 24 часа в сутки. 

— Во время нашего летнего разговора вы говорили, что сотрудники СИЗО хорошо относятся к Егору и в целом стараются сделать жизнь несовершеннолетних арестованных легче. С того времени что-то изменилось?

Татьяна: Практически перед последним заседанием, числа 15-го [ноября], на свидании Егор сказал, что на него написали рапорт. Говорит: «Сам в шоке был. Принесли фотографию, где я иду по коридору, а у меня руки не за спиной, — и написали рапорт за нарушение внутреннего распорядка». Причем на фотографии, [по словам Егора, видно, что за ним] идет парень тоже с «обычными» руками — ну не ходят они там все время с руками за спиной. И тому парню ничего, а на Егора составили рапорт. Дети там дерутся, да так, что руки ломают друг другу, режут друг друга, но при этом рапорт пишут на Егора за то, что он идет с руками не за спиной.

Тогда же произошла [другая] странная ситуация. Мы договорились с начальником СИЗО вывезти Егора на очередные анализы крови, но буквально за несколько дней [до назначенной даты] мне пишет педиатр из СИЗО, что они никуда его не повезут. Мол, нужен официальный запрос. Я звоню начальнику и объясняю, что мы же договаривались, мы готовим экспертное заключение. А он так недовольно: «Ничего не знаю, запрос присылайте». В итоге адвокаты быстро написали запрос, и только тогда они согласились. 

А недели три назад, опять же после согласования с начальником СИЗО, мы привезли Егору книги и учебники, но ему их так и не передали. Эти три момента неприятные, но мы так и не поняли, это стечение обстоятельств или давление сверху. 

— В телеграм-канале группы поддержки Егора иногда появляются публикации, не связанные с его делом, — например, посты о деле Саши Скочиленко. Вы общаетесь с близкими других политзаключенных или это просто один из способов проявить солидарность?

Татьяна: Общаемся с [матерью Саши Скочиленко] Надеждой Скочиленко, с мамами Руслана Зинина, Никиты Уварова, с [матерью Ильи Шакурского] Еленой Шакурской. Обмениваемся новостями, поддерживаем друг друга.

Даниэль: На заседания приходили просто слушатели, совершенно незнакомые нам люди. И мы поняли, что судят не только Егора, но и нас. Шесть лет дали не Егору, а всем нам. Показали: вот ваше место, не вякайте. Естественно, у нас круг общения кардинально изменился. Кто-то остался в прошлой жизни, многие боятся нам даже написать слова [поддержки].

Татьяна: Я, например, не получила ни одного сообщения ни от братьев, ни от сестер. При этом люди из Канады, Швейцарии, Германии пишут слова поддержки. Из России, конечно, тоже. 

— Кто пришел поддержать Егора на последнем заседании, когда ему огласили приговор?

Татьяна: Очень много людей было. Например, приехали одноклассники Егора, каратист из его клуба старается на всех заседаниях его поддерживать. Моя подруга из Питера пришла. Даже не все влезли в зал: некоторые остались снаружи и договорились между собой, что после перерывов будут меняться.

— А сам Егор следит за делами других политзаключенных? 

Татьяна: Следить за этим полноценно у него нет возможности. А на свиданиях мы рассказываем новости о тех заключенных, о которых он знал [арестованных до задержания самого Егора]. Про Алексея Горинова, Дмитрия Скурихина, Илью Яшина, [Владимира] Кара-Мурзу, [Сашу] Скочиленко. Про Скочиленко написали ему письмо после ее приговора. Он был очень расстроен, сказал: «Так нельзя — за преступление, которого не было, давать такие сроки». 

— Как Егор изменился за то время, что провел в СИЗО? 

Татьяна: Возмужал, повзрослел. Одни ценности, которые были для него важны, в нем укрепились, а другие потеряли смысл. Если раньше для него, например, было ценным образование, то сейчас он пока не видит смысла в этом, потому что не знает, как его можно использовать [в заключении]. Более весомыми для него стали вечные ценности — порядочность, справедливость, помощь близкому, сочувствие. На них он и держится.

— Вы наверняка уже изучили, что такое воспитательная колония. Что в ней ждет Егора? Будет ли у него доступ к образованию, каким оно может быть?

Татьяна: Мы думали, что его повезут в Архангельск. Он сам нам говорил, что всех осужденных детей везут туда, там ближайшая к нам [Петербургу] воспитательная колония. Начальник СИЗО и его заместитель тоже сказали, что его отправят туда. Узнать, что происходит внутри этой колонии, возможности нет. Есть информация, что в воспитательных колониях работают школы — там учатся, сдают экзамены, — и у них там 12-летнее образование.

С 1 марта Егор [по сути] не учится. То есть я не могу назвать учебой ту профанацию, которую учителя устраивают в СИЗО-5. Получается, он пропустил [вторую] половину 10-го класса и практически половину 11-го. Пока пройдет апелляция, пока его этапируют, до окончания 11-го класса останется несколько месяцев. А в августе [2024 года] ему [исполнится] 18 — по достижении [совершеннолетия] его переведут во взрослую колонию. Очень сомневаюсь, что там есть школы. А значит, никакого образования за 10-й и 11-й классы он не получит.

— Сколько времени может занять процесс апелляции? Как адвокаты оценивают ваши шансы?

Татьяна: По срокам совершенно непонятно: у кого-то до апелляционного заседания проходит месяц, три, иногда шесть, а у кого-то три недели. Чего ждать? У меня лично нет никаких надежд на то, что будет кардинально другое [решение]. Утвердят этот приговор, и все. Но все, на что мы имеем право в законном поле, безусловно, нужно делать. А как иначе — просто согласиться с несправедливым решением? Принять его и жить с ним дальше? Невозможно.