Шестиклассница Маша Москалева, нарисовавшая антивоенный рисунок, попала в приют (а ее отец — под домашний арест). Мы узнали, что сейчас происходит с семьей Интервью независимого депутата Ольги Подольской, которая открыто борется за Москалевых

Маша Москалева — шестиклассница из города Ефремова Тульской области. Год назад, вскоре после начала полномасштабного вторжения России в Украину, она сделала на уроке изо рисунок с надписями «Нет войне» и «Слава Украине». Вскоре на ее отца Алексея составили протокол о «дискредитации» российской армии, найдя в его соцсетях антивоенные посты, а затем и возбудили уголовное дело. С начала марта 2023-го он находится под домашним арестом, а Маша — в приюте. На 6 апреля запланировано первое заседание об ограничении родительских прав Алексея. В защиту семьи Москалевых выступает множество местных жителей, в том числе независимый депутат из Ефремова Ольга Подольская, которая пытается вернуть Машу из приюта. «Медуза» поговорила с ней о том, что сейчас происходит с семьей Москалевых.

— Как давно вы знаете семью Москалевых?

— В мае 2022 года Алексей [Москалев] обратился ко мне и детально рассказал о произошедшем. Я предложила ему помощь, какую могла оказать на тот момент, — это как раз было после того, как девочка [Маша Москалева] перестала ходить в школу, потому что ее начали даже не дразнить или высмеивать, а травить [за антивоенный рисунок]. 

Она решила в школу не ходить, не хотела видеть учительницу, боялась директора. Мы решили, поговорив с Алексеем, что лучше обратиться в комитет образования администрации Ефремова: в такой ситуации нужно было девочку перевести либо на дистанционное обучение, либо в какую-то другую школу, чтобы она продолжала комфортно учиться. Но это было начало мая, и в школе уже закрывали четверть и год. 

Я несколько раз пыталась созвониться с начальником комитета [Еленой Мельник], мы договаривались о встрече, но что-то не получалось. А в конце мая я уехала на экологический форум, вернулась, а дальше Алексей не обращался. [Хотя перед этим] мы собирались вместе идти [в школу и полицию], он был за то, чтобы мы эту проблему решили.

Потом я подумала, что, наверное, уже четверть закончилась и все у них более-менее нормализовалось. Оказалось, зря я так думала. Я знаю, что приезжала [волонтер общественной организации «Тульский областной народный совет», которая помогает семье Москалевых] Елена Агафонова. Они с Алексеем сняли небольшой материал об этом, получили некоторую огласку, потом написали [Наталии Алексеевне] Зыковой, уполномоченной по правам ребенка по Тульской области. По-моему, еще в прокуратуру написали. Ответы, как Лена говорила, пришли формальные, в виде отписок.

На тот момент [конец весны — лето 2022 года] все затихло, мы успокоились. Думали, что все нормально. Но в начале января [2023-го] Алексей снова ко мне пришел, и это уже был другой человек. 

— Почему? 

— [30 декабря 2022 года] Алексею позвонили рано утром — узнать про уточек. Дело в том, что у него была ферма, он распродавал живность. Он не мог уехать из Ефремова сразу, под его ответственностью были птицы, которых он не мог бросить. Когда ему позвонили, спросив про уточек, Алексей сильно удивился — кто это так рано про птиц спрашивает, — выглянул в окно и сразу все понял. Там стояли машины, окружившие дом, пожарные подъехали. Москалев говорил, что они были с болгаркой и другим оборудованием, готовы были вскрывать [квартиру]. Было это, в общем, ужасно. 

Они проводили обыск при Маше, били, крушили — даже то, что не имело отношения к обыску, просто ломали и топтали. Маша плакала и просила, чтобы они этого не делали. Там [среди полицейских на обыске у Москалевых] были и женщины, но они, по словам Алексея, не обращали внимания на все это.

Забрали все — документы Маши, даже ее свидетельство о рождении, паспорт Алексея, деньги. Просто кидали все в мешки. Алексей рассказывал, что, когда силовики увидели тот самый рисунок девочки на холодильнике и еще какой-то новогодний рисунок, связанный с Украиной, они начали приговаривать, что «это тоже пригодится для доказательств», и забрали. Машу сразу [после обыска] увезли в приют, у Алексея начались допросы в ФСБ.

Когда Москалев мне это рассказывал, он был сильно напуган, его колотило и трясло. Он повторял: «Надо Машу вывезти, надо спасаться». Он мне рассказывал, что [во время допроса в ФСБ] на три часа ему на всю громкость включили гимн [России], закрыли одного в кабинете. Алексей говорил, что ему стало плохо, по-моему, даже два раза вызывали скорую. Он сказал, что к нему применяли силу: «Я вас, как женщину, пожалею, не хочу об этом рассказывать». [Но я знаю, что] они били Алексея головой об стену. 

Москалеву [во время допроса в ФСБ также] показали материалы дела, которые на него собрали: они собирали скрины всех его и Машиных комментариев в «Одноклассниках» и «ВКонтакте», их набрался целый том. Алексею, как он говорил, [следователи] сказали, что, если он обратится в СМИ, Машу отберут, а его посадят. Москалев еле добился, чтобы ему отдали паспорт. А как только он оттуда вышел, первым делом забрал из приюта Машу.

— Местные чиновники говорят, что их семья состояла на «профилактическом учете семей, находящихся в социально опасном положении». Насколько это соответствует действительности?

— С мая по декабрь [2022-го] Маша совсем не ходила в школу из-за того, что стала бояться и учителей, и детей, которые ее третировали. Затем она с отцом уехала из Ефремова в Узловую. Но у Маши не было документов, чтобы там получать образование. Алексей [в это время] снимал квартиру и пошел на работу, чтобы ее оплачивать, — у них ведь все отняли [при обыске]. Сначала им люди какие-то помогали и скидывались, [но потом перестали]. Все это стало известным только [в феврале 2023-го], после того как о Москалевых начали говорить в СМИ.

[До этого] никаких слухов не было, комиссий [в органах опеки] не собиралось. И сам Москалев не говорил, что к нему кто-то [из опеки] приходил и смотрел, как они живут, не упоминал никакой учет. Я сама регулярно видела Алексея и Машу, когда они проходили мимо моего дома: папа с девочкой были одеты прилично и выглядели нормально. 

Только в феврале [2023 года] власти [официально] обратили внимание на то, что девочка не ходит в школу, а Алексей якобы не исполняет свои родительские обязанности. До этого ничего такого слышно не было, и, насколько я знаю, его начали разыскивать именно после публикации «ОВД-Инфо». Приехали в Узловую, задержали Алексея. Тогда же, 1 марта, Машу отправили в приют. 

Кстати, когда мы стояли возле дома [Москалева] с репортерами, мимо проходила местная жительница. Узнав, что происходит, она сказала: «Да хорошая девочка эта Маша, она с моими внуками играла! Обычный ребенок, ничего такого нет». Если бы она была какая-то аморальная или асоциальная, наверное, соседи бы что-то другое говорили.

Папа очень хорошо относится к дочке. Это не только [мне] было видно, но и чувствовалось по разговорам с ним. Это и адвокат Владимир Билиенко подтверждает, и Елена [Агафонова]. Алексей говорил, что он за Машу очень боится — она у него поздний ребенок, первый умер.

— Как живет Алексей в условиях домашнего ареста?

— Алексея взяли на улице и прямо так привезли в Ефремов, у него не было с собой ничего. Мы уже два раза передавали ему еду. В первый раз с нами были следователь и специалист из ФСИН, который имеет право доставлять передачи Алексею. Тогда Елена [Агафонова] привезла его вещи из квартиры в Узловой, мы их тоже передали. 

Причем этот начальник из ФСИН на вопрос, чем сейчас питается Алексей, сказал, что ему передали четыре пакета [с едой]. 15 марта был суд, мы тоже через адвоката отправили два или три пакета, люди в Ефремове тоже участвовали. Больше никто не имеет права приносить передачки — только следователь со фсиновцем и адвокат, который живет в Липецкой области и приезжает на нечастые следственные действия или на суд.

— Известно ли что-то о том, что происходит с Машей в приюте?

— Ситуация с Машей еще страшнее. С одной стороны, наверное, в этом [социально-реабилитационном] центре [№ 5 «Юность»] есть какие-то занятия, еда, воспитатели. Но у нас вызывает тревогу то, что о состоянии Маши комментариев нет — даже в официальных СМИ не говорят, что с ней все хорошо. Она [по закону] не ограничена в связи с близкими, а по факту у нее нет ни телефона, ни связи. Позвонить отцу она не может. 

В последний раз Машу видели 1 марта. Теперь двери реабилитационного центра закрыты, у них дежурит наряд полиции. Когда мы приезжали в «Юность» в первые разы, у нас взяли передачку, и мы даже зашли внутрь, с Еленой Агафоновой поговорила директор приюта Ольга Ивановна Денисова. Но она сказала, что дальше никого не пустит без разрешения комиссии по делам несовершеннолетних. Когда мы приехали в комиссию, там никого не было: двери закрыты, никто не отвечает. Это вызывает еще большую тревогу. О девочке ничего не известно! Все обеспокоены.

Мне многие пишут, спрашивают, как помочь девочке. К сожалению, у нас в последний раз не приняли передачу, еще и не вышли разговаривать с нами. Там была полиция, охранник, они нас полностью игнорировали.

Я была там один раз и не видела, как содержатся дети. Плохих слухов об этом приюте не было, но и хороших я тоже особо не замечала. Знаю только, что из этого центра очень тяжело взять [ребенка] под опеку — проще взять в другой области, чем в Ефремове. Сейчас они закрылись вообще полностью и увидеть никого нельзя.

Знаете, на недавний суд приехали люди из разных регионов, из Москвы, из Питера. Много было разных СМИ. Но представители администрации вышли из здания суда по другой лестнице, чтобы им никто не задавал вопросов и никто их не видел. Если вы делаете благое дело, охраняете девочку от плохих родителей, стараетесь защитить и сделать ее будущее светлым, почему вы сбегаете, а не объясняете людям, что ребенок жил в ужасном состоянии, а вы его спасаете? Это показатель того, как они боятся идти на контакт с народом, боятся разговаривать.

— Получается, от Маши нет никаких новостей с 1 марта?

— Да. Не пускают [в приют], не отвечают на звонки. Чем больше они скрывают, тем больше распаляется история.

Отдайте девочку папе, а потом нанимайте психолога, контролируйте, разговаривайте, воспитывайте! У нас же какие ценности [в государстве] приветствуются? А тут ребенка просто отняли, ничего о нем не известно, Алексей мучается. Адвокат говорит, что выходит так, будто Маша в заложниках.

Некоторые предполагают, что это показательная порка. [Якобы власти] решили, что этот случай, раз он вышел на международный уровень, надо использовать и показать так, чтобы другим неповадно было.

— На 6 апреля назначен суд по ограничению Алексея в родительских правах. Что ему грозит?

— Есть мама, с ней пытались связаться… Она не участвует в воспитании Маши — так они с Алексеем решили. Женщина как-то не интересовалась ею, а папа жил ради дочки. Теперь, возможно, мама задумается о своих правах, будем надеяться, что к суду она что-то предпримет.

Алексей обращался к [другим родственникам], когда был в панике, и просил Машу приютить у себя или взять под опеку. Он мне тоже говорил: «Вот бы найти такого хорошего человека, кому бы я на время вот этого уголовного дела мог бы доверить Машу». На это я отвечала, что у Маши сейчас нет документов и пока мы ничего официально делать не можем. 

— Как, по вашей оценке, сейчас влияет на ситуацию такое внимание СМИ?

— Когда Машу отправили в приют, стало более показательно то, что вообще творится в стране. Это как бы срез нашего общества. Сейчас не боятся высказываться об этой ситуации только те, кто считает, что власти правы. Остальные затихли, потому что не знают, как на это реагировать. Родственники именно из-за этого отказали Алексею [взять Машу] — потому что [боятся, что] эта странная статья может коснуться и их.

— Почему вы продолжаете заниматься делом семьи Москалевых?

— [Делаю это] по совести. Во-первых, когда люди ко мне обращаются, я не могу оставить это вот так, на произвол, и сказать: «Извините, это „дискредитация“ [Вооруженных сил РФ], я не хочу в этом деле участвовать вообще». Дело касается не «дискредитации», не высказанного мнения, не позиции по «спецоперации» — это судьба девочки и папы для меня лично.

Рисунок обычный: девочка в 12 лет нарисовала то, что она думает! Я не понимаю, почему директор [школы] вызвала полицию. Нет, я предполагаю, что она боялась, что рисунок девочки где-то выйдет, но куда он может выйти?! Просто не укладывается [в голове]. Я считаю своим долгом помочь Алексею, а суд там пусть разбирается.

Чего мне это стоит? Ну, из-за того, что я независимый депутат и самовыдвиженец, мне добрые люди из околовластных структур уже сказали, что надо опасаться. Потому что по поводу меня уже что-то «думают». А я по-другому не могу, не могу откреститься. Я понимаю, насколько это опасно, — но я ничего страшного не делаю. Я как депутат защищаю девочку и папу — и не могу это игнорировать.