Мы смотрели в другую сторону На наших глазах Россия превращается в антиутопию. Как это стало возможно? И могли ли мы этому помешать? Истории россиян, которые помогают это понять

Имена героев этого текста изменены по соображениям безопасности

«Как сравнить?» — Иван пытается подобрать слова, чтобы описать, что чувствует последние полгода. Тишину в динамике телефона нарушает только дождь, барабанящий о стекла его машины. 

Иван живет в небольшом удмуртском поселке, с юности работает на железной дороге. С дорогой — а точнее тропинкой, «без камней, даже ухоженной слегка», — Иван сравнивает и свою жизнь. И наконец находит нужные слова.

«Сейчас впереди себя я не вижу ничего», — говорит он. «Сказать, что вижу темный лес… Не темный лес. Сказать, что вижу пустыню — это не пустыня, — рассуждает Иван. — Это не пропасть и не бездна, это просто какая-то дыра. Это темная чернота, за которой я знаю, что ничего хорошего нету».

Война. Потрясение

Вечер 21 февраля Полина проводила с друзьями. Обычно, рассказывает москвичка, они телевизор не смотрят, а тут почему-то решили. И почти час, «как завороженные», не отрывались от экрана: Путин объяснял, почему Россия признала самопровозглашенные Луганскую и Донецкую народные республики. 

«Я даже не могу назвать президента Российской Федерации человеком, потому что в этот момент это была какая-то странная и непонятная оболочка, — говорит Полина. — Даже не верилось, что это одна персона. Может быть, аватар большого количества злых людей? Да, аватар злости. Аватар агрессии». 

В последующие дни, вспоминает Полина, все они ходили «немножко пришибленные». А 23-го, в День защитника Отечества, был «совершенно чудовищный салют». «Я вообще люблю салюты, но этот запомнился мне только красным цветом. Я еще удивилась, почему так много красного, — говорит Полина. — И через четыре-пять часов… То есть все всё знали».

В Киеве было около пяти утра, когда Путин объявил о начале «специальной военной операции». Ее причины президент РФ объяснил россиянам тем, что страна «не может чувствовать себя в безопасности, развиваться и существовать с постоянной угрозой, исходящей с территории современной Украины». А еще — необходимостью прекратить «геноцид миллионов людей», которые живут в Донбассе и «надеются только на Россию». 

Сразу после этого по всей Украине раздались взрывы. Россия бомбила Киев и Харьков, Краматорск и Сумы, Днепр и Николаев, Херсон и Одессу, Винницу и Мариуполь. Военные и техника с литерами Z и V, вскоре ставшими символами «спецоперации», пересекали украинскую границу, вторгались в города и села, продвигались к Киеву. Так 24 февраля 2022 года Россия начала полномасштабную войну с Украиной.

Полина, работает в сфере рекламы в Москве

Я помню это утро, но мне очень хотелось бы его забыть. Я помню, что беру телефон, смотрю на него — у моих подружек в чате истерика. Первое, что я делаю, — засовываю телефон обратно под подушку. Я просто не поверила — как, наверное, многие. 

Дальше начинаешь заниматься обычными делами, но все приобретает совсем другой смысл. Чистишь зубы и думаешь: «Черт возьми, а там ракеты летают!» Пьешь кофе, делаешь первый глоток и чувствуешь какую-то неестественность в своем поведении. Делать что-то другое? А непонятно что. 

Иван, сотрудник железной дороги из поселка в Удмуртии

Я всегда быстро собираюсь на работу: пять минут на кашу, пять минут на зубы и все. У меня ноутбук на кухне находится, и я включил новости. И понял, что я уже опоздал, что это уже происходит. Я убежал на работу, а там сразу включил «Эхо Москвы». Я не понимал, что на самом деле случилось.

Кирилл, музыкант из Архангельска

В состоянии фонового ******* [ошеломления] я работал рабочий день. У меня тогда еще была работа [помимо музыки]. В начале апреля я ее лишился.

Людмила, учительница из Владивостока

У нас же семь часов разница [с Москвой]. Я приехала домой, а мы обычно с сыном списываемся — он живет в другой стране. (Всхлипывает.) Тяжело очень, держусь. Он мне написал, что началась война, а я говорю: «Все, ничего не хочу пока слышать, сначала поужинаю». Я поела, а потом включила новости. Тут же написала двоюродным сестрам — они живут в одном из городов Западной Украины. Я долго собиралась с духом. [И после] я каждый раз долго собиралась.

Евгений, организует мероприятия в одном из городов Поволжья

Утром у меня должен был быть онлайн-квиз для одной компании. У меня презентация, и там поздравление [на 23 Февраля для] защитников Отечества, написано: «Сюрприз для сильной половины». СЮРПРИЗ ДЛЯ СИЛЬНОЙ ПОЛОВИНЫ — такие большие буквы. У меня дикое охреневание в голове, я понимаю, что «сильная половина», к которой я обращаюсь, возможно, еще не в курсе того, что произошло. 

Юля, студентка бакалавриата из Новосибирска

Помню, мне мама написала — она живет в моем родном городе, в сибирской глуши. Я ей говорю: «Переживаю, новости смотрю, очень боюсь». Она отвечает: «Какие новости?»

[Вечером] мы разговаривали с соседками по общежитию. В какой-то момент меня взорвало, и я начала чуть ли не кричать. А потом залезла на свою верхнюю полку [двухэтажной] кровати и впервые серьезно расплакалась за этот день. Потому что было очень страшно. 

Алексей, пенсионер из села в Рязанской области

Для меня война — это шоковое состояние. Я пошел к сыну. Он служил в армии, и я пошел его предупреждать, что лучше сесть в тюрьму, чем воевать. Я думаю, тюрьма продлится меньше, чем режим Путина.

Решал, что делать с нашим фургончиком УАЗ. Потому что его в случае войны могут изъять для нужд обороны. Как бы его сломать, если что, быстренько? Двигатель снять и так далее. Как изнутри сопротивляться — такие сразу мысли. 

Ольга, менеджер из Краснодара

Шок. У меня два главных чувства в эту войну. Первое — это шок от самой войны, от смерти людей. А второй шок — то, что они [украинцы] нас никогда не простят. 

Петр, студент магистратуры и аспирантуры из Санкт-Петербурга

У меня было ощущение, как когда ты бежал-бежал, сделал шаг вперед, а там — пропасть. Потому что вообще непонятно, что [дальше]. Вакуум и звенящая пустота. Как будто у меня очень резко не стало будущего. 

Преемник. Надежда и разочарование

«Ребята, а вы сколько лет при Путине живете?» — этот вопрос Людмила как-то раз задала своим ученикам. Ответу — «всю жизнь» — она сначала удивилась. А осознав, что ошибки нет, сказала: «О, мама дорогая! Я при Брежневе меньше жила».

О «преемнике» Борис Ельцин объявил 31 декабря 1999 года, во время новогоднего обращения: «Я ухожу, я сделал все, что мог. <…> Мне на смену приходит новое поколение — поколение тех, кто может сделать больше и лучше. <…> Прощаясь, я хочу сказать каждому из вас: будьте счастливы. Вы заслужили счастье, вы заслужили счастье и спокойствие». 

Людмила, учительница из Владивостока

Я не понимаю, как мы оказались в ситуации, когда снова боимся сказать, что думаем. Меня это жутко мучает. Потому что вот этот кусок жизни в перестройку… Я весь этот период вспоминаю как одно из самых лучших времен. Книжки появились — зачитывали до дыр, музыка со всех сторон.

Очень хорошо помню свои ощущения 19 августа [1991 года], когда произошел путч. Мы в провинции жили, но у меня был такой страх, что все вернется назад. Когда это все быстро закончилось, были просто радость и счастье. [Но еще я] помню, когда в 1990-е мужу зарплату не платили, я вышла раньше из декрета. Надо было хоть как-то выживать…

Иван, сотрудник железной дороги в Удмуртии

Тогда было все на позитиве. Горбачев пришел — это гласность, отдушина для всего Союза. Все были опьянены. Ельцин пришел, когда все устали от обещаний. Пришел на фоне переворота, был героем. 

А вот Путин пришел так тихо… Но в то время, я так понимаю, все устали от Ельцина — старенький, алкоголик. Было людям маленько стыдно, что у нас такой руководитель. А с Путиным опять появились надежды, что что-то улучшится. И действительно, закрылся [вопрос] Чечни, все было прекрасно.

Полина, работает в сфере рекламы в Москве

Мне казалось, что после Ельцина у нас такой классный молодой чувак, симпатичный. Мне нравилась картинка. Нравилось, что перекрывают весь центр во время инаугурации и что тишина и птица не пролетит.

Алексей, пенсионер из Рязанской области

Когда Путина избрали, я сказал одной знакомой: «Лучше же Ельцина!» А она мне говорит: «Это кагэбэшник. Не может он быть нормальным человеком. Нельзя, чтобы он был президентом». Я к ней прислушался, но не поверил. Вся жизнь показала, что так оно и есть. 

Кирилл, из Архангельска

Для меня первый звоночек был, когда вернули гимн со старой советской музыкой. Я воспринял, что это какая-то символическая декларация того, куда мы собираемся поворачивать.

Полина, работает в сфере рекламы в Москве

Я, хотя была ребенком, очень сильно переживала два эпизода: «Курск» и «Норд-Ост». Когда был «Курск», я не верила, что их не спасут. Мне казалось, что у любой истории должен быть хороший конец.

А «Норд-Ост»… Тогда уже появились мобильные телефоны. Первые пять секунд связи были бесплатными. У меня было два-три человека, с которыми я перекидывалась новостями, которые успевала сказать. Когда был штурм: «Уже столько-то жертв, уже столько-то».

Связывала ли я это с властью? Нет. Сейчас я понимаю, что, конечно, это было связано. Но тогда для меня это были эпизоды пошатнувшегося мира. Того, как быть не должно.

Ольга, менеджер из Краснодара

Лично для меня Беслан был ударом, диким ударом. Я подозревала, что что-то нечисто, а после этого мне с Путиным все стало ясно. Детей убили, и никто это не расследовал. Общество в целом наплевало на это. Все до сих пор таскают детей на линейки. Мои дети не ходят в школу 1 сентября и ходить не будут. Я не понимаю, как мы так спокойно это пережили. 

Алексей, пенсионер из Рязанской области

Он по мелочам начинал. Рано проявилось ручное управление, отсутствие грамотных заместителей. Стали законы исправлять, потому что президент сказал. Вот эти его ежегодные пресс-конференции: «карусельки поставить», «где-то кого-то на работе восстановить» — для меня это не работа президента. 

Как к этому пришли? Вот этой тихой спокойной жизнью. Жратва появилась, зарплаты пусть небольшие, но более-менее стабильные, можно покупать всякие интересные вещички, на смартфон накопить в конце концов. Я эти стабильные нынешние времена все время сравнивал с брежневским застоем. Не то что похоже — хуже, на мой взгляд.

Иван, сотрудник железной дороги в Удмуртии

Как жил? Очень хорошо. Политически — я был аполитичен. Финансово — не было ни одного месяца, чтобы была задержка по зарплате. Были кредиты, дом построенный, дети выросли, родители под боком, врагов нету, сад-огород. Было просто все как надо.

Полина, работает в сфере рекламы в Москве

У меня была фантастическая жизнь. Когда удавалось зарабатывать большие деньги и путешествовать по миру, мне казалось: «А что еще нужно?»

Был ли у меня инструментарий в то время думать иначе? Я сомневаюсь. Как ты можешь подумать о том, чего в твоей картине мира не существует? Я жила своими желаниями.

Людмила, учительница из Владивостока

Мы стали так хорошо жить. В 2012-м я впервые поехала за границу. И потом ездила каждый год или даже несколько раз в год. Мы, мне кажется, погрязли в какой-то суете. А потом вот это ощущение, что от нас ничего не зависит. 

Евгений, организует мероприятия в Поволжье

Наверное, когда закончился Медведев и случилось второе пришествие Путина, не все поняли и осознали, что может быть хуже. Все как-то спустили это. И опять же никто не думал в тот момент про Путина и про всех его приближенных плохо. Никто не думал, потому что были свободы. Кому это [политику] не надо, у них все до сих пор нормально. А кому надо, поняли, что надо было тогда выходить и что-то менять. Потому что потом приходишь и голосуешь при помощи «Умного голосования» — а все уже, чувак, поезд-то уехал. Ты даже не пытайся догнать, ничего не получится. 

Людмила, учительница из Владивостока

Народ просто не ходил голосовать. Большинство из моего окружения, например, убедить голосовать было невозможно. «Бесполезно, за нас и так все решат. Давно уже все решили». 

Я ходила голосовать. Когда были выборы [в Госдуму 2021 года], пришла на работу и шутя говорю: «Мои проиграли». Я за «Яблоко» голосую. А у меня коллега молодая, ей 40 с копейками, говорит: «А мои победили, как и всегда». Я на нее смотрю — вроде адекватная, но она за Путина. В моем окружении многие за него. 

Ольга, менеджер из Краснодара

Я ставлю в вину Ельцину, что он привел Путина. Это ошибка, с которой все началось. Возможно, какая-то демократия бы прорезалась. А так что? Нету культуры, ее на корню задушили. Им [людям] что говорят, то они и делают. 

У молодежи, людей среднего возраста очень много выученной беспомощности, «от нас ничего не зависит». И они [на выборы] не идут. А кто идет? Бабки идут. У меня был случай, когда я была наблюдателем. Я пошла покурить и вижу, бабка еле ковыляет. Я взяла ее под руку, довела до школы. Пока шла, она мне рассказывает: «Дети заперли, ключи спрятали, чтобы я голосовать не пошла. А я нашла запасные ключи и все равно дойду, проголосую за Путина и умру». Вот я ее веду, а что, убить, что ли?

Я таких много бабок видела, понимаете? «Проголосую и умру». А можно умереть, не проголосовав? Если взять эти 22 года, россияне не меньше, чем украинцы, пострадали от действий этого маньяка.

Война. Страх, одиночество, бессилие

«Я очень хочу выйти погулять [на митинг] всю эту неделю. Или постоять померзнуть с бумагой в руках [на пикете]. Но я ужасно запугана ситуацией с девочками из моего вуза — они просто расклеивали листовки с поддерживающими фразами, а в итоге их мурыжат: и вуз, и органы», — эту запись Юля сделала в своем дневнике в начале марта.

Российские войска на окраинах Киева, санкции, уничтожение независимых СМИ, блокада Мариуполя, наказание за «дискредитацию» и «фейки», Буча, братские могилы, оккупация Херсонской и Запорожской областей, похищения и аресты, «Азовсталь», тысячи убитых взрослых и детей. Массовых протестов в России так и не случилось. За первый месяц войны по всей стране задержаны 15 230 человек, выступивших против вторжения или за мир. За первые сто дней — немногим больше, 16 145. 

«Я просто хочу, чтобы весь этот ****** [кошмар] закончился», — написала в начале марта в дневнике Юля. И дальше в столбик:

«Пожалуйста, дайте мне спокойно жить

И всему миру

Нет войне 🤍»

Полина, работает в сфере рекламы в Москве

Я потеряла работу одним днем, но это в нашей профессии случается не в первый раз, в этом плане пандемия здорово закалила. Как я стала проводить время? Мы стали встречаться с друзьями каждый день, но на кухнях — не хотелось оказаться среди чужих. 

Я стала ходить в театр как сумасшедшая. Скупала все, что могла. Это много кто осуждал, в воздухе висело: «Что? Какие театры?» Ходила в основном в «Гоголь-центр», [хотя] чувствовала, что там что-то не то. Успела на парочку спектаклей, которые уже видела четыре-пять раз, но я понимала, что фиг его знает, будет ли следующий сезон. Причем не в контексте, что всех закроют, а в контексте красной кнопки. И захотелось в тот момент пожить. Наверное, это тоже некрасиво и эгоистично звучит. 

Когда стала ходить в театры, начала отчаянно наряжаться. Носила самую красивую одежду, что у меня есть, которая до этого могла годами висеть. Я понимала, что это мой инструмент, что мне так лучше. Я за волосы себя доставала такими позитивными моментами, чтобы не сдохнуть.

Петр, студент из Санкт-Петербурга

Три дня я просыпался ночью, смотрел ленту. Просыпался с утра — смотрел ленту. Я не думал, что танки пойдут на Киев, не мог себе представить. 

Если помните начало марта, там же половина готовилась к ядерной войне. Я тоже. Эти инструкции — тушенку закупить, крупы в несметных количествах… Меня удивило, как легко мы перешли от мысли, что войны не будет, к мысли, что будет ядерная война. Две недели.

День, который забрали

Полина, работает в сфере рекламы в Москве

Я вышла из театра и увидела, как едут ракеты, танки, про победу что-то: «Они победили, и мы победим». Это была репетиция [парада], имелось в виду, что в 1945-м деды победили, а теперь и мы победим. Черт возьми, ребята, вы в своем уме? Противоречия нет? 

Пошел мелкий дождь. Я шла вдоль Тверской, меня накрыло, я разревелась, полупаника. Не понимаешь, что из этого реально — то, что ты сейчас увидел в театре, или военная техника. Такая же сейчас в Украине. Мы сейчас показываем, чем мы убиваем людей, эге-гей!

В детском саду и в начальной школе мне это [День Победы] нравилось, потому что были еще живы дедушки, которые приходили к нам на открытые уроки. Мне нравились старые фильмы. Нравилось ходить вечером на салют. Дома всегда был какой-то праздничный стол. В отличие от того же Нового года, 8 Марта, классная погода. Ощущение созидательной гордости, а не той, которая бьет себя в грудь. 

Это ушло достаточно давно. Меня начало подташнивать, когда начались георгиевские ленточки: их выдавали у метро, лепили на выхлопные трубы, в самые неожиданные места, это скверно. Последние годы этого угара мне не нравились вообще. Как только я начинаю чувствовать агрессию, мне сразу становится неинтересно.

Алексей, пенсионер из Рязанской области

Для меня это день памяти. Отец непосредственно в боевых действиях не участвовал… Мне не то чтобы стыдно за это — потому что куда поставили, туда и поставили. Он наверняка подготовил много танкистов-профессионалов.

Его младший брат не вернулся с войны, пропал без вести. Бабушка ждала его всю жизнь, надеялась: а вдруг он в плену где-то, вдруг к американцам попал…

Это коснулось моей семьи, но так, чтобы теперь праздником это считать… Каким праздником? Через все эти смерти? Это для кого-то, может быть, и праздник, кого война стороной обошла, а для кого-то это день памяти о самых страшных годах. И то, что нам всегда говорили: «Лишь бы не было войны». И все те же частушки: «С неба звездочка упала прямо милому в трусы, хоть бы все там оторвало, лишь бы не было войны!»

Казалось бы, куда уж больше-то? И вдруг вот…

Людмила, учительница из Владивостока

У знакомой племянник погиб [в Украине], ему и 30 лет не было, кадровый офицер. Она сказала, что ее собственный сын пошел в военкомат «мстить за брата». 

С 24 февраля у меня только один вопрос: зачем? Ответа на него нет. Там погибают люди каждый день — и с одной, и с другой стороны. Города разрушены, Буча — это ужас, мародерство, на собственных родственников бомбы сыпятся. Ощущение катастрофы и безысходности. Не то что это тебя касается с точки зрения повышения цен (это действительно переживем), а с моральной точки зрения. Я когда смотрю на украинский флаг, у меня сразу картинки, что там же наши войска, а не какие-то чужие. Русских точно все будут ненавидеть. 

Алексей, пенсионер из Рязанской области

Я на пенсии и завишу только от себя, а лучше бы на кого-то работал. Была бы работа — надо делать, хочешь или нет. А тут руки опустились. Первые месяцы [войны] — только в интернете с утра до вечера, состояние совсем хреновенькое. 

Не было даже мысли, что может быть война. Не могло ее быть, потому что это ненормально. Никак не понятно — ни политически, ни человечески, потому что когда посылают туда детей… В моем возрасте и 30-летний — ребенок. Я старшего потерял, но в мирное время… Несчастная любовь, не хватило силы воли. Давай не будем? Тяжело. 

Для меня потеря взрослого, наверное, гораздо тяжелее, чем когда это совсем маленький ребенок. Когда человек взрослый и вся жизнь еще впереди, и уже есть идеи, цели — по-моему, такого ребенка страшнее терять. Я совершенно не понимаю, как отправляют своих детей на Украину матери и отцы. Совершенно не понимаю.

Ольга, менеджер из Краснодара

Не понимаю, как я работала в это время и что-то по дому делала. Первый месяц был шок у всех, полное отупение, апатия. Только одно [желание]: «Держитесь, держитесь». Было очень страшно, что он проглотит. А когда он подавился, когда от Киева отошел, когда уперся из Чернигова, стало страшно, что он ударит мощным этим [ядерным вооружением].

Безусловно, есть садисты, есть совершенные твари. Я не оправдываю никого, их всех надо переловить и пересудить. Но ими двигал дикий страх. Путин сам боится и во всех поселил страх. Посмотрите вокруг. Народ слово боится сказать. Правительство боится, трясется этот Нарышкин несчастный. Россия вся объята не ненавистью. Она объята страхом, диким страхом. 

Иван, сотрудник железной дороги в Удмуртии

Когда Харьков начали громить, я был просто… Я тогда понял, что все очень плохо. 

Харьков, Буча, Мариуполь… Я назвал три города, которые были просто уничтожены. Это же города, а там люди! Я очень тяжело пережил. Смотрел и ужасался. Ночью, один смотрел.

<…>

Я живу в маленьком поселке. Можно сказать, что я здесь один [против войны].

Я видел у людей радость. Чему они радовались? А чему радовалось наше население, когда кричало «Крым наш»? Вот чему? Население наше оболваненное, по-другому не назовешь. [Нам внушали] всю жизнь, что Украина — «Бандера». Они радовались, что наконец-то начинается то, к чему нас готовили. Наконец-то началось уничтожение «Бандеры».

Многие аналитики, политологи — я мало таких людей знаю, слышал только слова такие — ведут какие-то соцопросы. Кто-то говорит, [что соотношение людей за и против войны] 80 на 20, кто-то говорит 60 на 40. А лично для меня — 98 на 2. Да, 98% людей радуются. Процента два понимают, что это плохо. Понятно, что есть сомневающиеся, но я отношу их к 98. 

Я чувствую, что они считают меня не таким. Мне очень приятно, когда в этом муравейнике я нахожу родного человека, который разделяет мое мнение. Я даже не заметил, как стал одинок.

Как жить рядом с теми, кто поддерживает войну? Вот как жители России, с которыми мы поговорили, отвечают на этот вопрос

— Я не вижу проявлений, что кто-то счастлив оттого, что наши ракеты бомбят Украину. Если даже большинство поддерживает, я не хочу в это верить.

— Я помню, что написал кому-то из родных, мол, видели, че происходит? «****** [кошмар]». А мне написали в ответ: «А как же ДНР? Их тоже восемь лет бомбили».

— Я просила родителей абстрагировать младшего брата от новостей: «Он вырастет, все сам прочитает и выстроит свое отношение». На что мне мама сказала: «Он вырастет и пойдет защищать свою семью, своих родителей».

— У меня папа за войну. Он мне позвонил как-то и говорит: «Я никогда не думал, что у нас ракеты круче, чем в Америке!» Гордится он, понимаете?

— Ты не можешь делить родных на хороших и плохих, потому что ты их знаешь давно. Они хорошие, но просто там фоном работает телик. И ты не можешь это выбить — хоть что показывай, хоть взорванные дома. 

— Однажды коллега мне сказала, что отслеживает посты в соцсетях других коллег, которые не поддерживают войну, и пишет на них заявления в прокуратуру. В тот момент мне стало страшно. 

— Прививки от ковида: все орали, доказывая все что угодно. А здесь — все замолкают. Молчание становится нормой.

— Я могу понять тех, кто говорит: «Не трогайте нас, дайте нам спокойно жить». А что — взбудоражить их, чтобы они себя чувствовали так же, как я сейчас? Вгонять других в депрессию — честно говоря, нехорошо это. 

— Большинство либо стараются об этом не думать, либо заявляют, что все хороши: «Я в Украину ездил, на меня там косо смотрели». Они не говорят, что поэтому надо их это самое всех… Но в какой-то степени для себя оправдывают [происходящее].

— У меня соседи кошечек подкармливают: «Кошечки бедненькие, несчастные». Началась война, и они: «Ну, надо добить…» Вы о чем? Там люди, здесь кошки! [А] напротив меня живут старички 85–86 лет. Ругали все последние годы того же Путина за политику, экономику, пенсии и так далее… Тут вдруг война, эта «спецоперация», и они: «Наверное, это правильно». 

— Я не могу сказать, что все, кто поддерживает происходящее, — дураки. У многих есть свое мнение: геополитика и все остальное. Если подумать, в их словах есть логика. Но когда ты видишь условный город Мариуполь, то как-то вся эта геополитика идет в жопу.

— Когда я говорю своему хорошему другу, что мы убиваем детей, он просто кричит: «Нет!» Даже боюсь, что с ним будет, когда он узнает. Ему дико страшно поверить, просто представить, что мы убиваем детей. 

Алексей, пенсионер из Рязанской области

У меня была мечта. Я воспитан на шестидесятниках — Галич, Ким, барды те же. Когда в 1968 году в Чехословакию вошли наши танки, восемь человек вышли на Красную площадь. В те, советские времена, достаточно жесткие, когда ты не мог сам уехать, а тебя могли выслать или лишить гражданства, как того же Галича, они вышли! 

До чего мы докатились? Митинги, которые были достаточно малочисленные, подавили. Я понимаю, что и полмиллиона [протестующих] не спасло бы. Вышло бы два миллиона, а впереди шли бы те же Галкин с Пугачевой, те же писатели, поэты, ученые, то не стали бы, наверное, по ним стрелять? И решило бы это что-нибудь? Не знаю. Но не произошло. 

У нас [в селе] колонны для всяких баннеров: «С Рождеством!», «С Новым годом». А тут «Zа Россию» появился. Когда [я] испортил баннер, вызвали милицию, не участкового! Приезжали, судя по всему, чуть ли не из области. Политическое дело. 

Когда милиция искала партизана, испортившего баннер, я подошел к одному из местных, спросил, мол, что происходит. Он говорит: «Кто-то написал нехорошее слово на баннере». «Нет войне» — это нехорошее слово. И говорит: «Спрашивают, не проезжал ли кто-нибудь из чужих». У нас деревня маленькая, поэтому искать особо не среди кого. Но он сказал такую изумительную фразу: «Если бы я даже знал и видел, что — я буду им рассказывать все? Выдавать своих?»

Я думаю: «Почему бы мне о войне не писать дневник сейчас?» Потом подумал: «А где его прятать?» Опять же вдруг меня за какую-то акцию поймают, компьютер изымут — ладно, там они особо ничего не найдут. Но дневники — вот тебе статья по самое не горюй. Мы в российской деревне об этом думаем.

В начале войны я высказывался [в соцсетях против войны], у меня была пара постов. Но потом затишился. Почему — вопрос для меня сложный. Сначала было не то что страшно, но не хотелось лишиться компьютера, интернета и оказаться отрезанным на несколько месяцев из-за всех этих разборок. Ну найдут, ну ладно, ну штраф в 30 тысяч. Найду деньги, в конце концов. Это меня особо не пугало. Больше пугало, что лишусь связи с миром. 

Я медлил, медлил, не афишируя себя, затянул это. Потом очень хотелось написать какой-нибудь большой пост. Потом стал понимать, что, с одной стороны, это ничего не вызовет, с другой — ничего не изменит. Потому что мнение у людей уже сложилось за три месяца. Сейчас я себя ругаю. Я себя виню. Зная творчество Кима, раннего Галича, хотя бы просто их песни вставить — и все было бы ясно и понятно. 

Нет, в тюрьму сесть не очень хочется. Нет, я бы сел. Ради хорошей акции сел бы, но тут останавливает… Я понимаю, что здоровье… Стоит ли? Нет, оно стоит. Ну, не знаю. 

После этого разговора Алексей прислал сообщение: «Посленачалавоенные посты были скрыты в связи с „партизанщиной“ под „только для друзей“. Открыл — борюсь с драконом страха)».

Украина. Вина

«В 2014-м, когда все это началось, мы с друзьями в лесу сидели, отдыхали в домике, — вспоминает Иван. — И один друг меня… знаешь, кто о чем… он вдруг спросил: 

— А как ты думаешь, надолго у нас это с Украиной? Когда помиримся?

— Это навсегда. 

— Быть не может!

— А как ты представляешь, когда один сосед другому глаз подбил или нож в спину?»

В феврале 2014 года Украина переживала самый масштабный кризис в своей новейшей истории. В результате многомесячных протестов на Майдане погибли 106 демонстрантов («Небесная сотня») и 17 силовиков; сотни были ранены. Президент Виктор Янукович бежал в Россию. В марте Россия аннексировала Крым, в апреле — спровоцировала войну в Донбассе.

«Это же навсегда», — ответил восемь лет назад Иван на вопрос друга. Тогда в компании друзей над ним все посмеялись. 

Иван, сотрудник железной дороги в Удмуртии

Признаюсь, я был, как и все, опьянен. Ну конечно! А почему я должен отличаться от всех, если я не сидел на ютьюбе, не слушал «Эхо Москвы»? Все же было хорошо. До 2014 года я, как и все, всегда голосовал за Путина. Я даже 2008 год не заметил. Как и все, был оболванен. 

Мы с сыном говорили по телефону. Он спросил: «Как тебе события с Крымом?» Я сказал: «Хорошо, наши базы [Черноморский флот] вернулись». Думаю, сын был поражен моей оболваненностью.

«Все-таки это неправильно, когда у страны отнимают что-то, что ей принадлежало», — он мне это сказал и все, больше ничего не говорил. После этого я маленько почитал, посмотрел, серое вещество свое, не настолько эрудированное, напряг и понял: что-то здесь не то. 

Людмила, учительница из Владивостока

У меня ведь тоже была радость, что Крым наш. Конечно, а как же? Хрущев же подарил, это же несправедливо, а вот мы вернули.

У бывшего мужа сестры родственники в Крыму сообщали, что они очень рады. И знакомые знакомых говорили, что рады. Опять же там кровь не проливалась, не было никаких жертв. 

С родственниками в Украине мы это вообще не обсуждали. В 2013 году я к ним в гости ездила и собиралась еще приехать. Мы [после Майдана] так разговаривали: «Сейчас все уляжется немножко, мы еще приедем». Донбасс и Донбасс. Где были восемь лет? А нигде, жили своей жизнью.

Евгений, организует мероприятия в Поволжье

Казалось очень странным присоединять что-то, когда у тебя такая территория, причем пустая — где могло быть что-то, но там ничего нет. Я начал интересоваться, что за «вежливые люди», почему они зашли [на территорию Украины], почему говорят, что форму в военторге купили. Я начал интересоваться политикой.

Я даже не могу сказать, что был во всей повестке до 2014 года. Я вообще был в стороне от этого. Нет такого, что я ходил и голосовал за Владимира Путина. Я вообще не голосовал. 

В Крыму я, кстати, никогда не был. И после — тоже не был. Многие мои знакомые говорили: «О, Крым, клево, классно, поедем, он всегда был наш». А у меня было: «Как-то все нечестно произошло, ребятки». 

Полина, работает в сфере рекламы в Москве

Я много лет подряд лето проводила в Крыму, в лагере. Это был подростковый возраст, и это очень сильно на меня повлияло. Потом ездила [в город в Центральной Украине], потому что [в лагере] влюбилась. Стоял выбор, где я буду жить — в России или в Украине, потому что я собиралась замуж. 

В 2014 году этот «Крым наш» забрал Крым мой. Его больше нет. Я удивлялась: неужели правда, что крымчане хотят в Россию? Я допускала, что хотят. Может, и правда поначалу хотели, потому что верили во что-то более прекрасное для себя?

Я понимала, что происходит что-то плохое. Но не понимала, на фига нам это надо. До 2014-го у меня было ощущение, что жизнь клевая, Москва меняется к лучшему, открываются какие-то площадки. В других городах уже начинают из разрухи одуванчики прорастать. А вот Крым… Может, лучше Псков или Пушкин сделаем красиво? Эйфории не было абсолютно. 

Петр, студент из Санкт-Петербурга

Я постоянно слышал уничижительную лексику в отношении украинцев. Мне было непонятно, откуда она взялась. Было ощущение, что мне никак их не защитить, хотя, возможно, мне нужно было защищать себя, но в тот момент я так не думал. Я не знаю, насколько это уместно говорить сейчас: я наполовину украинец, у меня отец украинец. 

Во время Майдана мне было 15 лет. И тогда у меня была первая любовь — парень из Киева. Его подстрелили, с ним все нормально, уже не помню, куда попала пуля. Помню, как сильно испугался. Естественно, родители не собирались туда ехать. Я попытался, они забрали меня с вокзала.

Это, наверное, еще одна штука, которая внутренне защищает меня от чувства вины. Я каждый раз думаю, что хотя бы попытался туда доехать. 

Ольга, менеджер из Краснодара

Я ездила в 2014 году на границу, в Ростовскую область. Меня очень интересовало, была живая сила или нет. Тогда же говорили, что оружием [Донбассу] помогаем, а солдат российских [там] нет. И я увидела своими собственными глазами [военные] колонны. Как мне можно доказать обратное?

Откуда интерес? После 2012 года мне очень не нравилось, что в России происходит и что мы не можем поменять Путина. Я тогда не участвовала ни в каких телодвижениях, потому что была беременна, но было очень горько, что ничего не получилось [во время протестов в 2012-м]. И когда в 2013-м начался Майдан, мы всей семьей болели за них. Я помню, ревела, когда были избитые, окровавленные люди в Киеве. У меня рухнул мир, когда началось народное ликование [из-за аннексии Крыма]. С 2014 года у меня нет друзей с этой позицией.

Кирилл, музыкант из Архангельска

Я понимал, что происходит что-то неправильное. Такое, отчего весь мир должен возмутиться, отвернуться от нас. Но этого не произошло тогда в той степени, в которой надо было. Отхапали Крым, это прокатило. И может быть, потом привело к 2022-му?

Иван, сотрудник железной дороги в Удмуртии

Для меня 2014 год перечеркивал отношения Украины с Россией. 24-е число перечеркивает отношения России с внешним миром вообще. 

Прочерк

Петр, студент из Санкт-Петербурга

Год назад я сделал страшную вещь, с точки зрения моих родственников, — поменял фамилию с украинской на русскую. Это не связано с моим самоощущением. Это связано с конфликтом с конкретным человеком — отцом. Когда менял, оказалось, что [в свидетельстве] есть возможность указать национальность. У меня было три дня на раздумья.

С одной стороны, я не могу назвать себя украинцем, потому что родился и вырос в Санкт-Петербурге. У меня мама русская. Но в то же время как я назову себя русским? В Украине я провел ровно половину своего детства. Я очень хорошо знаю украинский — примерно как русский, только, наверное, чуть медленнее читаю и пишу. Если говорить, что я патриот какой-то страны, то с Россией мне себя ассоциировать тяжело, потому что, кроме Питера и окрестных городков, нигде особенно не был. Россия очень-очень разная, очень большая. Украина, поскольку я там больше где был, как будто для меня понятнее. Она тоже разная, но в моем поле зрения умещается.

Я не смог определиться и в итоге поставил прочерк [в свидетельстве].

Что такое родина? Я бы назвал родиной место, которое у тебя общее с другими людьми. Вы можете пошутить «шутки из детства» — и их поймет только человек, который рос точно так же, как ты. Я смотрел с украинцами одни фильмы, рекламу. И смеюсь, когда слышу шутки про сухарики «Флинт». Но в то же время есть Питер — свой, родной.

Когда началась война, я думал, что мог бы называться украинцем. Мой отец украинец, и вообще-то это огромная часть меня. Но в то же время я ведь насколько украинец, настолько же и русский. Я не могу от этого отказаться, потому что, например, моя прабабушка была ребенком врага народа, ее отца расстреляли. Я не могу сказать, что для меня это все ничего не значит, что это не я, а я — это про Украину. Это неправда.

Я так и остался с этой двойственностью собственного восприятия.

Полина, работает в сфере рекламы в Москве

Первая, о ком я подумала [когда узнала о полномасштабном вторжении России в Украину], — о своей подружке: мы знакомы около 15 лет, но с 2014 года не виделись ни разу. Я боялась ей написать, но написала. 

Был очень сложный момент, когда она писала мне только гадости: «Что там ваши… а наши… вот наши придут…» Я понимала, что она таким образом борется со стрессом, и безропотно это принимала. В минуты слабости начинаешь посыпать голову пеплом, а она говорит: «Стоп, подожди. Вы, адекватные, нам очень нужны. Берегите себя». Что важно, каждый наш диалог заканчивался [словами]: «я тебя люблю», «я тебя обнимаю», — и это было взаимно. 

Меня очень подкрепляет, что диалог все еще возможен. В первое время связи рушились, потому что все было эмоционально заряжено, черное и белое. Связи, которые выдержали первый натиск, сейчас начинают разрушаться из-за того, что люди устают. Критическая масса кошмара и ужаса настолько давит. Я верю, что нужно продолжать разговаривать. Когда все закончится, только это позволит нам сохранить чувство собственного человеческого достоинства. 

Людмила, учительница из Владивостока

Очень многие разругались с родственниками. У многих [украинцев] родственников в России внезапно не стало. Мои все время пишут, что очень благодарны, что мы их поддерживаем. Ощущение, что мы есть и мы против [войны], их поддерживает. 

Петр, студент из Санкт-Петербурга

Я [в начале войны] поссорился со своей украинской подругой, она уже несколько лет живет не в Украине. Она прислала стихотворение в духе «кто-то боится сесть в автозак, для кого-то Голгофа — не плаха». В тот момент мне хотелось сказать: «Граница все еще открыта. Приезжай и выходи. Ну а в чем проблема?» Потому что мне правда очень страшно.

Я чувствую ответственность, я — гражданин России. Вина за погибших украинцев — я ее не чувствую. Более того, когда мне начинают выговаривать «у нас дети умирают»… Мой брат троюродный там [в Украине], мой дядя там! 

«Если бы каждый в этой стране делал то же, что и вы, случилась бы эта ситуация?» Мой ответ: нет, не случилась бы. Я не голосовал за «Единую Россию», за Владимира Владимировича ни одного раза. Это не мой президент.

Если бы я мог встать, возвести руки к небу и остановить летящие ракеты, я бы это сделал. Мне кажется, почти большинство людей в России сделали бы то же самое. 

Кирилл, музыкант из Архангельска

Мы этого не делали. Это власти делают, которых мы не выбирали. Народ в какой-то части согласился с тем, что ему сверху сказали, что теперь мы воюем с Украиной. Но это, не знаю, не вина. А уж тем более если говорить про всех, то это чушь какая-то. Нет. Это не я напал. Это я точно говорю.

Алексей, пенсионер из Рязанской области

Я признаю ответственность. Личную ответственность признаю, в том числе из-за неактивного участия в соцсетях. Личную вину готов признавать — мало разговаривал с людьми все предыдущие годы. Да, я говорил, но, значит, надо было больше. Это моя вина, что мы пришли к этому. Моя пассивность — моя вина. 

Евгений, организует мероприятия в Поволжье

Нужно было интересоваться [происходящим в стране], а я с этим ничего не делал. Чувствую, что был не прав. И наверное, за все это ответственен. 

Ольга, менеджер из Краснодара

Я не чувствую ответственности, потому что я не могла ни принимать решения, ни влиять на них. Я чувствую ответственность за своих детей, за дом, работу. Я несу ответственность за то, что сейчас вам говорю, и за свои поступки. 

Если бы у меня был шанс изменить то, что происходило, а я бы не повлияла на это, я бы чувствовала свою ответственность. Это все равно, что чувствовать ответственность за ураган «Катрина», понимаете? Повлиять на него мы не могли. Ни одного шанса не было: ни до, ни после. 

Но я совершенно понимаю украинцев, которым на это плевать, и они нас ненавидят. Я бы тоже так себя вела. 

Иван, сотрудник железной дороги из Удмуртии

А как я не ответственен? Конечно, ответственен. Поэтому я и чувствую себя очень печально. А что я сделал? Ничего. Я как не противостоял, так и не помогал этому.

Я-то ладно, но за это отвечать придется следующему поколению, за которое я переживаю, потому что это мои дети, мои внуки. Мои внуки будут в той или иной стране, за границами нашей России, восприниматься как люди очень нехорошего сорта. Интересно, в каком году русский народ перестал видеть в немцах тех страшных людей, которые осуществляли нападение на Союз?

Полина, работает в сфере рекламы в Москве

Мне всегда было сложно идентифицировать себя с территорией, на которой я живу. Единственное, с чем я себя всегда точно ассоциировала, — это с тем, что моя родина — русский язык. Где бы я ни была, и это уже сложно будет исправить, я буду всегда думать на русском, мне будут сниться сны на русском. То, что я оказалась частью русскоговорящего мира, который творит черт знает что… Стыдно! Стало стыдно. Но это не было какое-то чувство вины. Ощущение осквернения того, что для тебя важно.

Мне не нравятся вопросы: «Что вы делали восемь лет?», «Как мы смогли это допустить?» Это спекуляция. Ты не можешь взять и размотать этот клубок. Наверное, нужно как-то по-другому, если нужно вообще.

Все случилось, потому что я не вышла на улицу? Я так не думаю.

Петр, студент из Санкт-Петербурга

У меня есть воспоминание из детства, из Украины. Я поехал кататься на велосипеде, который был мне велик. Для того чтобы затормозить, нужно было прокрутить педали назад. Я мог затормозить, но делал это долго. И вот я не успел свернуть и еду по дороге, которая круто уходит вниз. Я понимаю, что педали крутятся, а я уже ничего не могу сделать. Впереди вижу пересекающую дорогу и крапиву, и палки какие-то. Я понимал в тот момент, что мне сейчас будет больно. 

[От происходящего в России в последние годы] у меня тоже было ощущение, что давление постоянно растет и я ничего не могу с этим сделать. Просто вопрос, когда оно достигнет своего пика. Ужас в том, что я все еще не чувствую, что пик достигнут, а мне уже больно. 

Алексей, пенсионер из Рязанской области

Украинцам сейчас легче обвинять, хотя у них могло быть то же самое. Но случился Майдан при слабом президенте. Был бы настолько слаб Путин во время Болотной, возможно, удалось бы его сместить и избежать дальнейших сроков (имеются в виду президентские сроки Путина, — прим. «Медузы»). 

Опять же как мы пришли к этому? Реальных демократических, либеральных партий, объединений не было. Очень ярких личностей не было. И внимание народа рассеивалось. Даже когда моя старшая сестра спрашивала: «А за кого голосовать?» Все, что я мог сказать: «Хотя бы не за Путина».

Ольга, менеджер из Краснодара

Жизнь в постоянной надежде. Лягушку медленно варили. Мы надеялись, что уйдет… Раньше я старалась ходить на все митинги. Я не знала, нужны ли они, эффективны ли. Просто казалось, что это правильно. Но очень часто было ощущение, что вышли, побухтели, разошлись и все. Я надеялась, что все это кончится. И продолжаю надеяться.

Мы протестуем. Вот у меня дочка вышла [на антивоенный митинг], украинцам легче от этого стало? Никакие 140 миллионов никогда никуда не выйдут. Об этом даже не стоит мечтать. Не надо сравнивать Майдан и Януковича, который был абсолютно неспособен к расстрелу, и Путина, который бы расстрелял всех без предупреждения. Вы сделайте такие же баррикады [как на Майдане] в центре Москвы — вас разнесут БТР за пять минут. Кто будет миндальничать?

Я считаю, что Путин — это мировое зло. И несправедливо тыкать россиянам, что они не справились с мировым злом, с которым сейчас не могут справиться НАТО, Евросоюз, Украина с армией. У нас не было шансов.

Полина, работает в сфере рекламы в Москве

Ты знаешь, что бы было, если бы убили Гитлера? Наверное, так устроена психика: хочется верить, что все могло быть совсем не так, но нет ни одного весомого основания думать, что жизнь была бы другой. Есть серия в «Любовь. Смерть. Роботы» про это: в каждом из сценариев ты убиваешь Гитлера и все равно все плохо. 

Иван, сотрудник железной дороги в Удмуртии

Я помню, как [в 1993-м] Ельцин разогнал депутатов. После них пришли люди, которые подписали договор с дьяволом, с Борисом Николаевичем. Они отдали ему всю власть, а он их за это посадил на эти места. Вот тот путь, по которому у нас власть оказалась в руках одного человека. Еще до Путина все было сделано.

Законов было принято, мне кажется, уйма. До войны невозможно стало ни на одиночный пикет [выйти], ни на митинг, никуда. Теперь даже наш с тобой разговор — это уже все.

У нас нет идеи. У нас только одно: репрессии, репрессии и больше ничего. Всех уже приучили к этому. Ничего нельзя сделать. Есть кучка людей, которые сидят на природных ресурсах, и это все ихнее. Мы как-то отдельно живем — как обслуга. Получаешь небольшие финансы, живешь — и живи, как тебе дадут жить.

Юля, студентка из Новосибирска

Может быть, старшее поколение сравнивает это с СССР и думает, что было гораздо хуже? А молодому поколению еще времени не хватило, чтобы вырасти и что-то поменять… Я на акции, на митинги не ходила, потому что правда очень сильно боялась. Хотя желание пойти на одиночный пикет у меня было много раз по разным поводам: экология, политика, журналистика.

Я правда не знаю, что нужно было бы сделать, чтобы все поменялось. А сейчас, когда видишь последствия, вроде надо что-то делать, а делать уже поздно. Блин, и как выбраться из этого?

Почему в России нет массовых протестов?

— Ну как противостоять? Вот как? Как противостоять, притом что одиночный пикет — это даже не выговор на работе. 

— Я не то что боюсь увольнения, но просто я люблю свою работу и буду на своем месте, я пытаюсь делать все, что возможно.

— Если бы у меня никого не было, я был бы более оголтелый. У меня есть маленькая дочь.

— Я ответственен за большой круг людей, которые от меня зависят. У меня мама старенькая, я не могу себе позволить, чтобы она переживала. 

— Я боюсь, но я не боюсь до трясучки. Но, допустим, в одиночный пикет не пойду. Не вижу смысла. Я прекрасно знаю, что после этого будет.

— В чем достаточно эффективно сработало государство, так это в возможности налаживания связей между теми, кто против. Ощущение беспомощности чаще всего связано с ощущением одиночества. Я ничего не могу сделать, потому что один в поле не воин — и он действительно не воин, он там один и с кем ему там воевать? Это грустно, но мы не можем объединиться. И я понимаю, почему не вышли. Находясь внутри, я это очень хорошо понимаю.

— Все говорят: дно должно быть нащупано, когда оно пробито. Может, оно еще не пробито? Может, у нас очень глубоководная страна? Мы все еще не достаем до дна. Я не могу сказать, что все люди трусы, все люди дураки. Когда тебе станет плохо, даже если ты трус, даже если ты дурак, ты все равно будешь высказывать недовольство. Наверное, все-таки [для большинства] пока еще все нормально. Пока все хорошо.

Петр, студент из Санкт-Петербурга

Единственное чувство, связанное с Владимиром Владимировичем, — усталость. Я понимал, что он отражает какой-то общественный запрос, но чувствовал, что сам я, мои потребности, мои интересы никогда в нем не были отражены. Огромная усталость чувствуется от одной фамилии. Авдотья Смирнова в интервью — не помню кому — сказала: «Путин не спит в моей кровати». В ее — возможно. Но у меня есть ощущение, что он глобальной инерцией от своих действий постоянно присутствует в наших жизнях. 

Мне кажется, никто не может понять, [как мы к этому пришли], кто здесь не жил. Я много говорил со своими знакомыми, спрашивал, вышли бы они на митинг, если бы знали, что выйдут все, кто думает так же. И все говорили «да». Но когда митинг случается, там тысяча человек. Мы не доверяем ни организациям, ни друг другу.

Это вообще-то очень элитарное занятие — протестовать в России. У тебя сначала должно быть 15 тысяч [рублей на штраф], потом 30 тысяч, потом деньги на билеты и на жизнь где-нибудь за границей, если на тебя заведут дело. Понятно, что, если бы вышел миллион, весь миллион бы не оштрафовали. Но я думаю про Минск, в котором [вышли] 200 тысяч человек, и ОМОН вполне со всеми справился. И эта угроза, что введут войска [в случае массовой акции], — не сомневаюсь, что введут.

Я согласен, что, возможно, это выученная беспомощность. Но это выученная беспомощность, основанная на прагматизме: есть ли у меня прямо сейчас лишние деньги либо готов я к такому обращению [после задержания]?

В сумме это дает очень неутешительный результат: большинство все-таки, получается, трусы. Но мне тяжело их за это осуждать, потому что, во-первых, я сам такой. Во-вторых, эта трусость не беспричинна. А когда ты понимаешь, что это [выход на улицу] еще и ни к чему не приведет с большой долей вероятности, становится совсем тяжело принять решение [протестовать].

Я участвовал в разных маршах, колоннах, митингах. Переломный момент для меня произошел четыре года назад. Рядом с моим домом был митинг против пенсионной реформы. Я вышел [посмотреть]. Я помню мальчика, который залез на фонарный столб. Помню, как его дубинкой били по ногам. А это ребенок! Он упал.

Помню, как волокли людей в автозаки. Я был впечатлен мальчиками, которые стояли в оцеплении. Почему мальчики? Я заглянул одному в шлем, а там — ребенок. То есть мы ровесники или он [даже] младше. У него такое детское лицо, он стоит в этом шлеме, и я думаю: «Какой ужас! Что он собирается делать с протестующими?» 

Ситуация стала накаляться, я пошел домой, а у меня окна выходили на площадь. В какой-то момент началась просто жесть. Они [силовики] выкатили мотки проволоки и пошли с этой проволокой, жестоко били людей. Женщине разбили голову — я видел, как это было. Я смотрел на это все из окна и понимал, что сделать ничего не могу. Это абсолютное бессилие, свидетельство огромной жестокости.

С того момента мне страшно, потому что я себя не смогу защитить вообще никак. Меня не защитит ни одна статья. Возникает вопрос уже не про 15 тысяч рублей, а про потенциальные риски для здоровья. Вот тебе порвали селезенку, либо ребра сломали, либо у тебя ушиб или вывих. Хорошо, если прямо сейчас будет долго болеть, а не напоминать всю жизнь о том, что у тебя когда-то был такой «чудесный» опыт. 

Сейчас война — это война против украинцев. [Но] до этого была война против людей в России: каждый раз последовательно против какой-то группы — против геев, женщин, навальнистов, либералов. 

Затяжная война. Смирение

«Я уже не помню мирных дней», — говорит Ольга. Каждый день над ее домом в Краснодаре с шумом пролетают самолеты.

«Поначалу летало много истребителей — все их видели, слышали. Потом истребители перестали летать, стали гудеть какие-то большие самолеты — они высоко летят, их не видно», — рассказывает Ольга.

«А вот недавно, — добавляет она, — не знаю, кто это летает, но были такие хлопки — и я вам хочу сказать, на взрывы похожие. У нас в чате пишут: „Что взорвалось?“ Пока не привыкли». 

Война России с Украиной длится уже семь месяцев, больше 215 дней. Реальные потери обеих сторон, как и число погибших мирных жителей, неизвестны. Миллионы украинцев стали беженцами, сотни тысяч россиян, несогласных с войной или бегущих от мобилизации, уехали из страны.

При этом война, очевидно, далека от завершения. «Раньше мы говорили — мир, — сказал украинцам в День независимости президент Владимир Зеленский. — Сейчас мы говорим — победа». 

Ольга, менеджер из Краснодара

Нервозность — я ее ощущаю. Люди нервные, ждут чего-то. Недавно загорелся склад, мы видели дым. Все мечутся, «Украина уже нас бомбит, напала», — они этого не говорят, но видно, что они этого боятся. Раньше такой нервозности не было. Война видна. Во всем — война.

Кирилл, музыкант из Архангельска

Жизнь никак не дает знать [о войне], только когда новости читаешь. Смотришь — воюют и воюют, куда-то продвигаются, опять обстреляли кого-то, опять жертвы. Происходит то, что и происходило. Но ты следишь. Думаешь, может, что-то принципиально поменяется — а оно продолжается в том же духе. Это по-прежнему ненормально, но оно продолжается. Живем одним днем, смотрим, что будет дальше, и все. 

Людмила, учительница из Владивостока

Мысли [о войне] есть каждый день. Новостей стала читать меньше. Меньше стала плакать. Может быть, привыкание? Два месяца я рыдала каждый вечер, сейчас — значительно меньше. Начала слушать книжки развлекательные, не только умные и серьезные. Мозг уходит в сторону, потому что надо сохраниться каким-то образом. 

С родственниками из Украины уже не разговаривали столько времени, почти не переписывались. Потому что страшно, что они скажут и напишут. Смотрю сторис племянницы [из Украины], у нее сначала была сплошная война-война, сейчас стала появляться другая информация. Видимо, они тоже привыкают жить в состоянии войны. 

На работе давление начинается. Попросили подписаться всех на телеграм-канал «Разговоры о важном», прислали презентации «про важное», от которых волосы дыбом. На уровне слухов ходит, что из администрации города несколько человек уволили из-за их взглядов.

С сестрой разговаривали, она запуганная: «Мы такие искренние, со всеми общаемся, а надо молчать». Я говорю: «Я тебе еще 24 февраля сказала: „Молчи“. Ипотеку тебе надо закрывать, где ты другую работу найдешь?» Ей коллега сказала: «Если тебе что-то не нравится, уезжайте. Другие уехали, и вы тоже валите». 

О тех, кто уехал, и о тех, кто остался

Полина, работает в сфере рекламы в Москве

Я чувствую осуждение [из-за того, что не уехала из России]. Такая точка зрения мне понятна, но она мне неприятна, потому что в ней нет бережного отношения друг к другу, хотя бы какого-то сомнения. Любая ультимативная форма, что все, кто остался, — все плохие, — это чушь. Как так можно разговаривать?

Это защитная реакция. Очень страшно уезжать — я себе объясняю исключительно этим. Поэтому проще охаять то, что ты оставляешь, чтобы не было территории боли в душе. «Я уехал, я все сделал правильно, здесь пепелище, не о чем жалеть». 

В какой-то момент я поняла, что прямо сейчас никуда не уеду. Как бы я ни хотела, что бы ни произошло, я не уеду, потому что надо мной существуют обязательства, я не могу так. Кто-то может — я никакой оценки этому не даю.

Отчасти это решение принялось само. Во время общей паники уехал мой бойфренд — одного его было проще отправить. Мне, честно говоря, в этот момент чуть-чуть полегчало. Потому что я себя чувствую более-менее безопасно, когда мне нужно отвечать только за себя. Но мы договорились, что я [к нему] приеду. 

Я приехала на пару недель, у меня был обратный билет — для меня это было важно. Но это уже был не отпуск, не туризм. Меня очень сильно накрыло, я поняла, что не могу переехать с одним чемоданом непонятно куда и непонятно что делать. Так вышло, что мы не можем работать на удаленке — и ты просто проводишь время в городе, где даже не собираешься ассимилироваться и оставаться навсегда, тратишь деньги, которых становится все меньше. Это очень странная станция. И ты вообще не можешь объяснить себе смысл происходящего. 

Я вернулась по своему обратному билету, бойфренд тоже вернулся. Я думала, он на пару месяцев там задержится, а он: «Ну чего тут делать?» Вроде бы паника улеглась. Мы придумали планы A, B, C, D, E — на случай чего угодно. Потом у меня заболела мама. Приоритеты расставились автоматически, многие переживания сразу отодвинулись на второй план, потому что есть очень понятные проблемы, которые нужно решать здесь и сейчас и которые вообще не нуждаются в рефлексии. Идешь и делаешь. 

Мама заболела достаточно серьезно, с несколькими вызовами скорой. Один из эпизодов был, когда я была в отъезде. В тот момент я наиболее ярко ощутила, что я в нескольких тысячах километров [от дома] и ничего не могу сделать. Все, что могу, — позвонить, что-то найти, быть на связи через телефон. Но ты сразу становишься бесполезен, если не берут трубку. И ты как в клетке мечешься, не зная, что происходит, пока кто-то не расскажет тебе. 

В тот момент я поняла: есть вещи, которые зависят от меня, мне нужно заниматься своим делом. Это не про то, что все мы отвернули голову и дальше туда [в сторону войны] не смотрим. Нет. Во всей этой темноте нужно еще более темные углы разгребать, как-то находить в себе силы. Я допускаю, что это решение [остаться в России] может еще меняться много раз, но пока так. 

Через несколько недель Полина рассказала «Медузе», как провожает друзей, уезжающих из России.

Я скоро поеду провожать одних друзей, потом других. Много кто уезжает. У меня сейчас очень жесткий тайминг, надо со всеми успеть на кухонную вечеринку. Вроде как постоянно веселишься, но повод для этого веселья не позволяет забыть о том, что происходит. Я не могу забыть, что идет война, хотя не думаю о ней и гибнущих людях каждую секунду. 

Это самое болезненное для меня сейчас. Каждая новость об отъезде друга отбрасывает меня назад на четыре клеточки. Я заставляю себя думать так: «Не все уезжают, давай по пальцам пересчитаем, кто остается, — и это немало». Чтобы себя успокоить, я в самом начале стала выписывать тех друзей, которые остаются, и тех, кто уехал. Но сейчас колонка уехавших больше.

Я не уверена, что все вернутся. Ощущение одиночества… Даже не одиночества, а постоянного покидания тебя. Ты ничего не можешь с этим сделать, ты и не будешь, потому что это чужие жизни — им решать. 

Мой личный страх связан с тем, что я не могу понять, что мне нужно выбрать. Я каждый день боюсь, что выбираю не то. Это мой основной страх — пожалеть о выборе, который я делаю каждый день. 

Петр, студент из Санкт-Петербурга

Мои родители уехали с детьми. Я самый старший, я остался. Поначалу для меня это было очень большим ударом. У меня было ощущение, что мы можем больше не увидеться, не потому что не приедем друг к другу, а потому что, например, закроют границы и я не смогу выехать к ним в гости. Это было очень тяжело. 

Они уехали из-за детей. Мама работала в бюджетном учреждении, и в первые дни войны к ней подошли и сказали, что у нее муж украинец — записали ее в какой-то журнал. К нам [домой] тоже приходили. Я всей истории не знаю. Просто уточнили, что отец здесь живет. Было довольно странно, потому что пришли не в квартиру, где он прописан, а в квартиру, где он жил. 

У них [детей] начались уроки, когда приходили какие-то люди с «патриотическими» высказываниями и предложением вступить в «Юнармию». А как-то раз брат (он учился во втором классе немецкой школы) пришел домой и сказал, что больше не хочет учить язык врагов. Откуда могла взяться эта «светлая мысль», если в семье все говорят на каких-нибудь иностранных языках, в частности, мама — на немецком? 

Все это в сумме стало толчком к решению уехать. Мама мне сказала, что просто не хочет ждать. Посчитала, что очень важно, чтобы дети росли без этой идеологической рамки. 

Конечно, я думал об отъезде. Но есть два нюанса. Во-первых, отъезд в никуда — это редко хорошая идея, с моей точки зрения. Во-вторых, мне было непонятно, куда ехать, потому что если ядерная война… Очень тяжело найти уголок, куда можно пристроиться, скажем так, в случае чего.

У меня не было ощущения «хватай чемодан и вперед!». Я, скорее, думал, что у меня нет возможности сделать это [отъезд] приемлемо для себя. Не хотелось остаться в ситуации, когда «ребята, открываю сбор на билет», «открываю сбор на квартиру». Я думал, что я еще не настолько в рискованной ситуации. 

В фантазиях я вижу себя в каком-то из университетов Америки или Европы. Потому что темой, которой я занимаюсь, в России никто не занимается. В марте мне позвонил знакомый и сказал, что увидел открытую исследовательскую позицию [в другой стране], спросил, не хочу ли я подать документы. Я подумал, что это классный опыт. Но когда далеко прошел в конкурсе, понял, что не очень хочу туда ехать.

Меня серьезно пугает, что я поеду на стажировку и к тому моменту, как придет время возвращаться, все настолько изменится, что я не смогу этого сделать. Прямо сейчас я работаю в довольно специфической области [науки] и бросить все и уехать не могу. Мне кажется, это будет нечестно. Я боюсь [закрытия границ], но я буду заперт у себя дома.

Вы любите творчество Ахматовой? Когда началась война, я наткнулся на ее стихотворение «Реквием». Она решила остаться, потому что не все могут уехать, а многим нужна помощь. Возможно, только без меня ничего не изменится, но если уедут 300 тысяч таких, как я, которые делают чуть-чуть… Мы разговаривали с подругой, и она сказала, что кто-то же должен будет все это восстанавливать. Кто-то же должен быть здесь, когда все это закончится.

Позднее Петр написал «Медузе», что отказался от стажировки и остается в России.

Людмила, учительница из Владивостока

Планировать не можешь не то что на ближайшие годы — на ближайшие день, два, три. Каждый раз размышляешь, с кем и о чем говорить. Свободы нет совершенно. И ощущение подавленности никуда не девается ни днем, ни ночью. Ты не отдыхаешь, потому что все мысли все время возвращаются к этому. 

А внешне — как ели, пили, в гости ходили, работали, на море ездили — ничего не поменялось. Но это ощущение, что не знаешь, сможешь ли завтра купить билет на самолет, сядешь ли в него и долетишь ли? Увидишь собственного ребенка через месяц, два, три? Уезжать из страны совершенно не хотелось бы, но если встанет вопрос жестко… Не знаю, очень тяжело. 

Юля, студентка из Новосибирска

Жизнь вошла в свое русло, мы начали привыкать. Но сейчас, когда чувствую счастье, радость, сразу мысль в голове: «А там идет война, и она идет по инициативе государства, в котором я живу. Но мы ничего сделать не можем». Это очень сильно загоняет. Думаешь: «Как можно не обращать внимания?»

Алексей, пенсионер из Рязанской области

Все затихли, замолкли. Большинство старается оградиться, потому что жизнь продолжается. Я отвлечься не могу — и дело в том, что не хочу. Это, может быть, самоистязание какое-то, мазохизм, но вот так. Недавно отключили свет, и до самого вечера у меня не было возможности увидеть или услышать новости. Для кого-то тяжелее психологически услышать, а для меня — не слышать. Я все время жду. Момент ожидания — он самый пакостный, самый больной. Внутри легче не станет, пока будут вести боевые действия.

Полина, работает в сфере рекламы в Москве

Какая бы жизнь ни была, она продолжается. Я не готова остановить свою жизнь, пока где-то умирают люди, хотя считаю это бесконечно несправедливым. Другой жизни у меня не будет, у тебя другой не будет, ни у кого. Это не про игнорирование ни в коем случае. Это про самосохранность.

Людмила, учительница из Владивостока

«Своих не бросаем» — я каждый день вижу эту надпись в городе, меня от нее просто выворачивает. У меня есть знакомый офицер, у него сын контрактник. Когда их [служащих по контракту] стали вызывать и заставлять писать заявление с согласием [поехать в Украину], отец сказал ему ничего не подписывать. И для меня это стало знаком — человек, который призван защищать родину, сказал это сыну. 

Знакомая рассказывала, как еще в марте видела похороны [военных] на Морском кладбище. У нас же очень много морских пехотинцев. В Доме офицеров флота их отпевают — друзья неподалеку работают, говорят, чуть ли не каждый день с кем-то прощаются [там]. Страшно.

Алексей, пенсионер из Рязанской области

Недавно одногруппница жены, которая живет в поселке недалеко от Белгорода, прислала супруге письмо о том, что у них был обстрел в первые часы нашего нападения. По их поселку прилетели снаряды, разрушено было восемь домов, ее дом тоже был поврежден — дочка и внучка попали в больницу. 

Я ей посочувствовал, но правда в том, что сочувствия даже к незнакомым украинцам у меня почему-то больше. Нет, не «почему-то», а потому что мы напали. А как я могу относиться к тому, что обороняющаяся сторона пытается хоть как-то ответить и показать: «Ребята, а мы вот так живем, и на гораздо большей территории, чем Белгородская область»?

Кирилл, музыкант из Архангельска

Эмоций [от новостей об обстрелах Белгородской области] особо никаких. Хорошо, что не у нас. Хорошо, что мы далеко от границы. Немножко есть не то что злорадство, но такое, что Россия воюет с другой страной и по крайней мере где-то ощущает на своей шкуре, каково это. 

Людей всех жалко — они ни с какой стороны этого не заслуживают. Интересно, как там [в Белгородской области] относятся к войне простые люди? Наверное, не с таким энтузиазмом, как те, кто подальше [от границы]? А может, наоборот, их это злит — кто знает?

Полина, работает в сфере рекламы в Москве

Я не могу сказать, что желаю победы Украине, потому что это очень инородно для меня. У меня язык не поворачивается. Но я не желаю победы России. 

Ольга, менеджер из Краснодара

Украине нужно побеждать в этой войне. Так получилось, что Украина, по сути, избавляет нас в перспективе от режима. Что она совершенно не обязана делать.

Я уверена, что поражение приведет к смене режима Путина. Уже идет глухой ропот недовольства — я его слышу, его все слышат. «Зачем это все было нужно?» Дальше пойдут вопросы: «А зачем положили столько народу?» Нет, Путину не очень долго осталось, я думаю. Во всяком случае, надеюсь на это. Хотелось бы, чтобы его прямо сегодня уже не стало. 

Как можно ему не желать смерти? Он же массовый убийца, террорист… Даже человеком трудно его назвать. Ведь ему все по барабану. Ему, кроме своей жизни и этой власти, ничего больше не надо. 

Людмила, учительница из Владивостока

Рано или поздно это должно случиться, оно [война] должно прийти на нашу территорию. А как по-другому? Вообще, грустно. Я где-то слышала, что наши люди относятся [к войне] как болельщики к футбольному матчу. Победят или не победят, а мы в стороночке смотрим. 

Алексей, пенсионер из Рязанской области

Вот перешла Украина в наступление (хоть заявляют, что Кремль не будут брать, но Берлин же брали), что я должен сделать? Стать предателем? Сказать: «Ребята, вот туда дорога вам, самый ближний путь»? Патриотизм и защита родины — где они и как? Поганое, совершенно поганое чувство. 

Плохое сравнение с [нацистской Германией], идущее все эти полгода: как немцы должны были поступать? Мы же их обвиняем — вы молчали, вы не сопротивлялись, не говорили, что гитлеровский режим плох. И мы приветствуем тех, кто пытался сопротивляться. Говорим, что они были патриотами и героями. По аналогии с той ситуацией: если мы хотим добра для своей родины, для России, надо самим понять, в чем это добро заключается, и быть патриотом именно в этом плане. 

В начале нулевых где-нибудь в кинотеатрах, театрах, метро висели таблички «Выхода нет». Для меня ситуация сейчас — эта табличка «Выхода нет», и нет таблички, где этот выход. Я еще ни от кого не услышал с российской стороны, какие могут быть выходы. Военное поражение своей страны, захват ее территорий — эти мысли ужасны сами по себе, это очень мерзко, но это один из выходов, который мог бы быть. 

* * *

За полгода войны произошло, «наверное, самое страшное», убежден Евгений из Поволжья: люди в России «живут с этой ситуацией как с должным».

«Когда здесь остаешься, так или иначе миришься. Там, далеко от нас, что-то происходит, но у нас-то все нормально. Небо же у нас голубое над головой», — объясняет он. И пересказывает популярную в соцсетях историю, как после Второй мировой войны советский писатель Даниил Гранин отправился в Бухенвальд:

«Мы знаем, что происходит, но мы смотрим в другую сторону, — говорит Евгений. — Потому что, если мы посмотрим в ту, в которую надо бы посмотреть, мы увидим нечто страшное. А пока мы смотрим в другую сторону, все нормально». 

Сам Евгений старается смотреть не только «в другую сторону». С начала полномасштабной войны, говорит он, у него прибавилось седых волос, но перестать следить за новостями Евгений не может. «Я очень угнетенный в этом плане, — признает он. — У меня работа такая [в сфере организации мероприятий], что я должен быть веселеньким человеком. А я смотрю, как взрывают дома в Одессе и Харькове».

Одно из мероприятий, которое Евгений вел после начала войны, оказалось «от администрации города». «Как обычно люди оправдываются? „Я не знал“. Но я реально не знал, что там будет такое, — со смехом рассказывает он. И уже серьезно добавляет: — Если по чесноку, я мог бы в теории отказаться, но понадеялся, что там ничего не будет». 

Евгений ошибся. Организаторы пообещали, что одежда, в которой он выйдет на сцену, будет без каких-либо надписей и символов. Но в день мероприятия оказалось, что на ней написано: «Zа Россию». «Я встал в позу, говорю: „Я в этом не выйду, делайте что хотите“, — вспоминает Евгений. — Начались фразочки типа: „Ты понимаешь, ты больше мероприятия не будешь вести“».

После продолжительного спора Евгений вышел на сцену в «одежде, которая не была согласована [с администрацией]». Он не стал говорить о пропагандистских символах «специальной военной операции», которые упоминались в сценарии. «Все были в диком шоке, но в итоге ничего не случилось, — говорит Евгений. — После все люди, которые стращали и накидывали легкие угрозочки, говорили: „Очень круто, здорово, весело“. Из администрации тоже был отзыв, что все очень здорово. Я подумал: „Ага, ***** [блин], спасибо, до свидания“». 

Бояться, объясняет Евгений, ему было нечего — он зависит только от себя. «Если бы я, к примеру, работал на кого-то, мне бы сказали: „Ты будешь уволен, тебе нечем будет кормить семью“, — я не знаю, как бы я себя повел», — признает он. «У меня есть якорь — маленькая дочь», — поясняет Евгений.

Именно из-за дочери Евгений решил не уезжать из России. В то же время его тревожит будущее ребенка. Сейчас дочь ходит в самый обычный детский сад, впереди — такая же обычная школа. Евгений боится, что однажды ребенок скажет: «Пап, нам сказали, что это неправда — то, что ты говорил [о войне]». «Я пока не знаю, как буду оправдываться», — говорит Евгений.

Пугает его и другая возможность — если дочь начнет спорить с воспитателями и учителями. «Не знаю, врать? Молчать? Читать втайне? Делиться только со своими. Это на самом деле полное дерьмо. И грустно, что мы к этому идем», — рассуждает Евгений.

И все же не делиться с дочерью тем, что думает и чувствует по поводу войны России с Украиной, он не может — «потому что любит»:

Мобилизация. Безысходность

Одним сентябрьским утром, рассказывает сотрудник железной дороги Иван из Удмуртии, ему позвонили с работы и предложили пойти «добровольцем для борьбы с фашизмом на Украине». Выслушав условия и обещания о деньгах, Иван ответил, что будет ждать «принудительной мобилизации». Позже он открыл ноутбук, «а там такие новости…»:

• в самопровозглашенных ЛНР и ДНР, а также в Запорожской и Херсонской областях с 23 по 27 сентября планируют провести «референдумы о присоединении к России»;
• Госдума добавила в Уголовный кодекс РФ понятия «мобилизация» и «военное положение», а также статьи о мародерстве и сдаче в плен.

Иван вспоминает, что звонок с работы сразу ему не понравился. «Оказалось, звоночек это был», — добавляет он.

Утром 21 сентября Владимир Путин объявил о «частичной мобилизации»: по словам президента России, под нее подпадают те, кто находится в запасе, и «прежде всего те, кто проходил военную службу, имеет определенные военно-учетные специальности и соответствующий опыт». Всего, по заверению российских властей, будут призваны 300 тысяч человек (по данным источника «Медузы», на войну отправится вчетверо больше россиян).

«Ощущения внутри как в 20-х числах февраля. Так же весь день как-то неуютно и грустно», — говорит Евгений из Поволжья.

«Мне давно не было так страшно как сегодня. Хотя „давно“ — это начало марта», — признается Петр из Санкт-Петербурга. Он рассказывает, что, как ему показалось, на улицах мобилизацию обсуждают буквально все: «Женщины говорят, что мужей, сыновей заберут. Мужчины обсуждают повестки».

«Пока сюда ракеты не ударят, никто не поймет, что это касается каждого», — уверен Евгений. Что делать в случае призыва, он пока не понимает — и признается, что тоже боится.

Иван, которому Петр и Евгений годятся в сыновья, свое будущее видит так: «Сначала по новому закону я попадаю в тюрьму. Затем через неделю, а может, раньше записываюсь „добровольцем“ — так как от такого „предложения“ не смогу отказаться. Дальше передовая, и думаю, останки в черном мешке отправят в Удмуртию». 

Жизнь и люди в России никогда не изменятся, считает Иван. В его голосе нет сомнения. О будущем Иван вообще рассуждает спокойно и повторяет: для него «ничего нет впереди», «нету надежды».

Утешение лишь в том, что дети Ивана давно живут не в России: «Я и раньше говорил сыну с дочерью: „Не приезжайте в Россию. Я очень себя хорошо чувствую, когда вы находитесь там“». После небольшой паузы он добавляет: «Может, они, конечно, обижаются».

До войны Иван собирался к детям в гости. Теперь об этих планах придется забыть надолго. Возможно, навсегда. «Я не исключаю, что больше не смогу их увидеть, — все так же спокойно говорит Иван. — Потому что дальше — только хуже».

Дорогие читатели! «Медуза» все еще заблокирована в России. Если вы хотите поделиться этим материалом со своими близкими, которые по какой-то причине все еще не умеют обходить блокировки, отправьте им PDF-версию статьи в мессенджере или по почте. Чтобы сгенерировать такой файл, найдите кнопку PDF — она расположена наверху этой страницы (если не получается, вот подробная инструкция).