«Воровали все подряд. Лошадку одну зарезали. Напивались и палили по другим российским солдатам» Оккупация глазами Елены — жительницы Балаклеи, которая находилась под контролем российских военных полгода

Контрнаступление украинских военных заставило отступить армию РФ из Харьковской области. Многие города и села в этом регионе находились в оккупации больше полугода. Один из них — город Балаклея, который российские военные заняли 2 марта. 56-летняя Елена уехала из Балаклеи за несколько дней до ее освобождения, 8 сентября. Всю оккупацию она вела заметки, а теперь рассказала белорусскому изданию «Зеркало» о пытках в отделе полиции, коллаборационизме и обещании «Россия здесь навсегда», которое не сбылось. С разрешения издания «Медуза» публикует рассказ Елены полностью.

«Надевала кепку и очки, чтобы они не видели ненависть в моих глазах». Как в городе обосновались россияне

Когда я впервые увидела русских, они шли по центральной улице Соборной. Я смотрела с пятого этажа, снимала на телефон. Они двигались медленно, впереди — танки, за ними — пехота. Вооруженные, экипированные. Не знаю, что это были за войска.

Сначала они разместились в прокуратуре. Когда туда прилетело, передислоцировались. Там, где они сидели, развесили листовки «их разыскивает полиция». На центральном рынке — картинки про «нацистов», «укронацистов», которые нас «угнетали», и Бандеру. Организовали военную полицию, периодически что-то говорили в мегафон.

Связи в городе часто не было — более-менее ловило за детской поликлиникой и на Комсомольской лестнице. А так все глушилось, была только одна волна радио. Там между российскими и зарубежными песнями голосом Левитана зачитывали методичку, как вести себя в оккупации: «Если вы видите русского солдата, можете подойти к нему. И он вам окажет помощь». Обращались к украинским солдатам с инструкцией, как им сдаться в плен: сдать оружие, лечь, руки за голову и так далее.

Я старалась ходить по улице в первой половине дня и быстро. Надевала кепку и очки, чтобы они не видели ненависть в моих глазах. Дома, если был свет, смотрели телевизор: подключились к спутниковой антенне, потому что все провода кабельного телевидения и интернета русские вырвали.

Все разговаривали на русском языке — не дай бог на украинском. На рынке я подходила к подруге и на ушко говорила: «Слава Украине!» Она оборачивалась и так же шепотом: «Героям слава!»

Возле музыкальной школы они поставили блокпост. Там стояли и буряты, и военные самопровозглашенных ЛДНР (их можно было узнать по самой уродской форме), и Росгвардия. При бурятах было страшнее всего: они не говорили на русском, были самыми экипированными. Идешь мимо, на спине рюкзак, навстречу тебе 10 бурятов с автоматами. Естественно, некомфортно себя чувствуешь. Думаешь: ну если стрельнут, может, хотя бы в рюкзак, и он тебя спасет.

На блокпосту надо было показать паспорт. Могли обыскать. Мужчин более тщательно проверяли — смотрели наличие татуировок, особенно у молодежи. Если какие-то наколки им не нравились, эти мальчики пропадали. Поэтому мужчины старались вообще не выходить.

Сама Балаклея был разделена на три части: район «Лагеря», центр города и так называемый Поселок нефтяников. В последнем было больше всего сепаратистов. Там остались бабушки-дедушки, да даже помоложе люди, лет по 45, которым очень хорошо промыли мозги. Если вырубили свет, рашисты говорили, что это Украина. Если пропала вода — опять: «Вот видите, вам Украина отключила воду. Вы отрезаны от всего и никому не нужны. Мы пришли вас защитить, Россия здесь навсегда». Это они вдалбливали людям в голову, а еще задабривали тушенкой-сгущенкой. Многие же у нас годами смотрели российские телеканалы, а теперь бегали с российским триколором. Некоторые девушки сожительствовали с русскими. В домах выбирали старших, некоторые из них обходили квартиры и заселяли в пустующие этих военных.

«Водили и забирали людей с пакетом на голове — видимо, чтобы было страшно другим». Кого и за что пытали в подвалах

В Поселке нефтяников первыми стали сотрудничать с оккупантами. И если ты был против, тебя могли сдать твои же одноклассники, с которыми ты за одной партой сидел. Моих знакомых, мужа и жену, тоже кто-то сдал: якобы они наводчики. К мужчине пришли с обыском, что-то обнаружили в телефоне. Взяли обоих, им по 35 лет. Дней пять продержали, прошерстили телефоны, ноутбук. Когда их выпустили, они сразу уехали, потому что это могло случиться и второй, и третий раз, и ты мог уже и не выйти.

В начале войны еще был интернет, и некоторые люди снимали что-то о российских солдатах или технике в городе и выкладывали в соцсети, не убирая геолокацию. К ним приходили домой через неделю-две. Отбирали телефон, человека могли «кинуть на яму».

«Яма» — это подвал в отделе полиции, сейчас появляются жуткие видео оттуда. Сосед рассказывал, там были слышны крики и мужчин, и женщин. Еще напротив, в типографии, держали людей. Один мой знакомый сидел в другом месте, его тоже сдал товарищ: якобы он вывозил какую-то аппаратуру. Его прессовали три недели, не кормили, выбили зуб, печень отбили. Через некоторое время, когда выпустили, он пошел на сотрудничество с рашистами, и те его назначили директором оранжереи. Но потом опять схватили и бросили в подвал еще на пять суток.

Брали даже женщин 60 лет. Одну забрали просто с огорода: надели пакет на голову и куда-то увезли. Кстати, водили по территории райотдела и выпускали оттуда людей тоже с пакетом на голове. Видимо, чтобы было страшно другим.

Забрать могли и если человек шатался по улицам во время комендантского часа, но часто пропадали наиболее активные люди, проукраински настроенные. Среди моих знакомых много таких случаев. В пабликах Балаклеи периодически мелькают посты с поиском пропавших.

Некоторых мальчиков как забрали, так больше мы их и не видели. Вот Артем, который был очень проукраинским. Он пропал в самом начале: якобы тоже нашли символику, флаги. И еще двое ребят — они волонтерили, а в начале марта сильно прессовали за это. Их троих до сих пор не нашли. Как и нашего предпринимателя, депутата партии «Свобода». Правда, еще одного свободовца отпустили, тот уехал в Германию. Но если человек принадлежал к какой-то политической партии, как говорили русские — «укронацистской», его тоже забирали. У них были списки.

Говорили, что на территории супермаркета АТБ, который у нас ремонтировался, якобы нашли трупы. Но это было еще при рашистах, я лично не видела — только слышала.

В музыкальной школе русские устроили госпиталь, там были их врачи. Свозили раненых военных, много было «трехсотых». Несколько раз мы даже видели черные пакеты с тем, что от них осталось. Мусорки стояли с окровавленными бинтами и их сухпайками зелеными. После прилетов они перенесли госпиталь в другое место.

Больница наша стоит в лесу, она частично разрушена, врачей почти не было, но наши местные иногда в этот госпиталь обращались за помощью. Моему знакомому попал осколок в руку, ничего не оставалось, как пойти туда. Его прооперировали, потом делали перевязки. Поликлиника тоже работала, но только первый этаж — там в основном ставили капельницы. А на втором у них тоже лежали военные. В детской поликлинике осталось несколько семейных врачей, у них можно было взять хоть какие-то таблетки, детское питание и подгузники. С серьезными травмами направляли в Купянск.

Мой телефон все полгода стоял на вибрации. С собой на улицу я его не брала — перед выходом ставила в авиарежим и прятала куда-нибудь в квартире на всякий случай.

«Половину огорода взорвали — воронку муж три дня закапывал». Что пережила Балаклея под обстрелами

Военные по городу ездили на танках, бронетранспортерах и на отжатых у населения машинах. Естественно, не соблюдая правил: они ведь власть, «освободители!» Как-то раз пьяные рашисты врезались в забор, а рядом играли дети — чудом не пострадали.

Буряты, точно как в интернете пишут, воровали все подряд: микроволновки, даже чайники электрические без подставок. Заходили в дома и требовали вайфай, если им надо было позвонить. Лошадку одну зарезали. Иногда они напивались и начинали палить по другим российским солдатам, шла такая беспорядочная стрельба. Те потом приезжали к местным и угрожали: «Будете продавать им алкоголь — мы вас гранатами закидаем».

Военные, бывало, загоняли в частный сектор миномет и часа в три-четыре утра стреляли тупо в никуда. Иногда можно было поспать до шести, если повезет. И все, Балаклея «выспалась» — в течение получаса ты будешь слушать громкие звуки отлетов, как будто эта хрень стоит и бахает у тебя во дворе. Потом могли повторить вечером. Ты ложишься и думаешь: ну постреляйте уже и заканчивайте, чтобы мы поспали.

А самое страшное было в марте, когда русские наш военный завод забрасывали авиабомбами двухсоткилограммовыми и весь дом трусился.

Еще бомбили военную базу. Когда русские тут осели, они сделали там какой-то свой логистический центр. Перед освобождением уже наши это место бомбили, чтобы уничтожить их припасы. И вот те завозили новые, а наши бомбили. Ты лежишь в кровати, слушаешь свист. Накрываешься с головой и думаешь: прилетит в твой дом или полетит дальше. Очень было страшно.

Когда совсем было тяжело, мы перешли на дачу к соседу, окна дома как раз выходили на городскую администрацию, над которой развевался триколор. Каждое утро я вставала, а он еще висит, еще висит… И все ждала, когда вернется наш жовто-блакитный флаг.

На своей даче мы посадили огород. Когда были прилеты, половину огорода взорвали — воронку муж три дня закапывал. Заново посадили огурцы. Похоронили соседскую собачку: осколками посекло. А в городе осколками и битым стеклом были усеяны все тротуары. Когда я видела маленьких детей на улицах с мамами, не понимала: как можно с малышами по годику-полтора оставаться в этом аду?

Вокруг Балаклеи было еще печальнее, потому что там стояли наши солдатики, и их постоянно обстреливали. У меня из окна было видно, как подорвали нефтегазоперерабатывающий завод в Андреевке. Горел и дымил, может, неделю.

А сам город наш не так сильно пострадал: разрушены торговый центр возле базара, район «Новой почты», большой девятиэтажный дом, который называют «китайской стеной». В Поселке нефтяников есть разрушения. Но не такие, как в Изюме — вот он очень сильно пострадал. А в Балаклее можно жить. Правда, пока нет воды и света, с теплосетями вопросы — возможно, из многоэтажек люди будут переходить в частные дома на зиму.

«XXI век, а ты радуешься сухой кукурузе!» Быт в оккупации

В апреле — марте в домах не было отопления. Из-за постоянных обстрелов мы тогда жили в подвале с мужем и родителями. Включали обогреватель, спали на стульях под тремя одеялами, не раздеваясь.

Балаклея могла 10 дней быть без света, пропадал он часто, потому что многие провода повреждены. Естественно, тогда не было и воды: не работали насосы. Люди помоложе набирали ее в частном секторе и носили баклажками, но старенькие не могли. Наш знакомый по даче рассказывал, что его соседи-пенсионеры, извините, в туалет ходили в пакетики, а потом их выбрасывали, потому что слить было нечем. А канализация не работала иногда по две-три недели. Дело в том, что водокачка была возле серой зоны и постоянно под обстрелами. Поэтому ее отремонтируют, опять начнутся боевые действия — снова что-то сломалось. Летом в жару был ад. Мы мылись в летнем душе на даче, а как пенсионеры в многоэтажках ее переносили, даже не знаю.

В начале оккупации хлеба почти не было. Мы пекли сами из остатков муки… Как-то нашли кукурузу — очень обрадовались, как будто клад! Мы ее перемололи и разбавляли с пшеничной мукой, так можно было больше хлеба выпечь. XXI век, а ты радуешься сухой кукурузе!

Было открыто два-три магазина, торговали российской гуманитаркой, так как их владельцы жили с рашистами. Работал продуктовый рынок. В марте — апреле люди просто торговали с земли или машин. Привозили мясо. Помню, рашисты убивали какую-то свинюшку в селе, грязными окровавленными руками без перчаток резали ее и людям продавали по 80 гривен за килограмм. У частника она стоила 100−200. Автомат висит, по форме течет кровь, и он дает это мясо людям с такой, знаете, брезгливостью на лице. А те чуть не дрались, некоторые пенсионеры просто в обморок падали: «Боже, какие хорошие русские, так дешево нам мясо продают!»

У кого были свои огороды, тот выживал. За все время нам гуманитарку дали два раза. Сначала мы не хотели брать, отказывались. Они: «Вы же понимаете, мы поставим пробел напротив вашей квартиры, к вам придут — разговор будет уже другой и не в квартире».

Моим родителям больше 75 лет. У нас хотя и свой огород есть, закатки были, но мы понимали, что долго не вытянем. И в таких условиях, я считаю, брать еду — это не коллаборационизм, не сепаратизм и не сотрудничество. Поэтому мы согласились. В гуманитарке были макароны, тушенка и сгущенка, мука, сахар и рыбные консервы. К концу дали еще пол-литра подсолнечного масла на человека.

Еще работал рынок, и народ немного промтовары продавал — футболочки, маечки можно было купить. Когда пошли прилеты, полрынка сгорело со всем имуществом. Дальше все было похоже на барахолку: ту же тушенку, что получили по гуманитарке, люди выставляли на продажу. Весной и летом выносили свой урожай. Молоко было у нас, может, самое дешевое в Украине — продавали по 5 гривен за литр, когда в супермаркете по 25−35. Вот за счет овощей, фруктов, молока люди хоть что-то ели.

«Где у нас был Ощадбанк, от надписи „ощад“ отодрали — осталось „банк“». Как Балаклею пытались сделать российской

Заработка толком не было. У кого-то оставались сбережения. Все старались экономить, покупали только необходимое. Или выносили из дома посуду, вещи, чтобы продать на рынке и купить буханку хлеба. Особенно тяжело было пожилым людям, которые месяцами не могли получить пенсии. Почта не работала, банкоматы тоже выдраны были. Родственники бы и хотели им помочь, но не могли.

В августе у нас появились российские деньги — пенсионерам дали по 10 тысяч рублями. Где у нас был Ощадбанк, от надписи «ощад» отодрали — осталось «банк». На входе сидели вооруженные люди. Старшие дома составляли списки, потом передавали в администрацию, а в банке назначали день, когда и во сколько ты должен подойти забрать свою новую пенсию. Я отвезла своего отца, он на кассе говорит: «Так, а шо це? Я думав, гривнями дают». Говорю: «Папа, забирай — и пошли отсюда». К лежачим сотрудники приходили сами. Мы хотели их скорее потратить — эти фантики — но не успели. А некоторые бабушки радовались, что у них теперь будет российская пенсия.

А так в городе, кроме рынка и магазинов, работали только коммунальные службы. Летом оккупационные власти сказали предпринимателям: «Или вы открываетесь до 15 июля, или мы ваше ИП, предприятие национализируем». Те боялись и начинали работать. Парикмахерская потихоньку открылась, ритуальная служба. Кто торговал продуктами, бытовой химией, ездили в Купянск, но цены на все приравнивались к российским и были в 2−3 раза выше, чем в Харькове.

Где-то 1 августа объявили: «Россия здесь навсегда. Устраивайтесь на работу, мы будем вам платить». Искали пресс-секретаря в оккупационную администрацию «со знанием русского языка», а детей предлагали отправить в санатории РФ. Учителей посылали на недельные курсы в Курскую область, где рассказывали, как нужно преподавать. Говорили, что директоров ДК и школ заставили собрать всю украинскую литературу, учебники и методички и отнести в архив, чтобы их больше никто не видел. Так боролись с Украиной.

В садике оборудовали хоспис — собирались свозить туда пенсионеров, инвалидов, кто остался один, чтобы они пережили зиму. Должны были платить сотрудникам 30 тысяч рублей. Заведующая этим детсадом не пошла на сотрудничество. Военная полиция забирала ее несколько раз, заставляли что-то подписывать. Потом привезли домой: «Собирайтесь, мы вас депортируем». Ей разрешили забрать мужа. Их завезли в серую зону, где с одной стороны русские стоят, с другой — украинские войска. Как только выпустили — начали по ним стрелять.

Для меня все это было тяжело. Я не могла так жить — этот «русский мир» меня раздражал и давил. Выходила на улицу, видела эти «зеточки-веточки» (машины с символами Z и V. — Прим. ред.) и в уме матюкалась. Или вслух, чтобы никто не слышал, но муж меня сдерживал. Потом сказали, что Балаклею закроют и два года не будет выезда-въезда. Я поняла: все, столько не смогу жить в этом аду. Муж остался, потому что и квартира, и дача там у нас, и соседи оставили ключи от своего жилья, нужно было присматривать. А я решила уехать.

Людей эвакуировали по понедельникам — тогда была открыта печенежская дамба. Мы с родителями уехали за несколько дней до освобождения города. Когда эвакуировались, встретили 70-летнюю женщину из Щуровки. К ней домой пришел человек в черной форме, когда она с ним заговорила по-украински, стал кричать: «Что вы мне тут на хохлядском? Разговаривайте на нормальном языке! Я вам даю два дня, чтобы я вас тут не видел». Вот эта женщина собрала вещи, наняла каких-то мужиков, которые помогали ей нести сумки полями-лугами. Там как раз кинули какие-то мелкие мины, в народе их называют «лепестками», и она шла впереди, смотрела, чтобы их не было под ногами, а мужики за ней по следам. Если наступишь — останешься без ноги или руки.

«Женщины обнимали солдатиков. Просто не верилось!» Как местные встречали ВСУ и живут теперь

О том, как из города уходила российская армия, а потом пришли ВСУ, Елена знает со слов мужа, который остался в Балаклее после ее отъезда.

Когда начали освобождать город, русские стали прятаться по подвалам или переодеваться в гражданскую одежду. Муж старался просто не выходить из дома дня три-четыре.

Были бои, обстреливался центр города, район почты, где оккупанты тоже сидели. Народ старался сидеть по домам. Русские возле соседского дома оставили «Урал», полный боеприпасов. Наши начали зачистку и попали в эту машину, в доме загорелся пятый этаж и крыша. Пожарные не могли выехать на тушение, потому что все простреливалось. Верхняя часть дома сильно пострадала.

Русские убегали и бросали технику, боеприпасы в городе и за его пределами. Они были очень злые и вымещали эту злость на мирных жителях, которые им попадались под руку. Двух хлопцев убили и уехали. Их нашли расстрелянными в машине. Одному было 49 лет.

Муж рассказывал, что ВСУ все встречали со слезами на глазах. Техника ехала медленно, американская, солдаты шли хорошо экипированные. Они проходили через наш двор. Наши вышли к ним — плакали все, хотя вот мой муж неэмоциональный человек по жизни. Хоть уже похолодало, один хлопец вышел в шортах и с украинским флагом на плечах. Столько эмоций у людей было! Просто не верилось! Все фотографировались, женщины обнимали солдатиков. Те сказали на украинском: «Ребята, не переживайте. Мы тут навсегда. В Балаклею мы больше никого не пустим».

Ну а сепары и коллаборанты, думаю, сидели, чистили свои телефоны и подписки на телеграм-каналы. Наши солдатики ходили по дворам, спрашивали, нет ли чужих. В первые дни просили местных пока не выходить из квартир, домов на время зачистки — искали рашистов в подвалах.

В Балаклею уже привозили гуманитарную помощь. Муж получил, говорил, очень хорошая. Привезли пенсии за пять месяцев. Почту открыли, теперь можно туда прислать посылочки, хоть и небольшие. Идет разминирование вокруг — леса, поля, в самом городе.

Сейчас там еще идет зачистка и фильтрация. Формируется военная администрация, чтобы хоть как-то наладить быт. Уже задерживают коллаборантов, хотя они пытаются через Купянск выезжать в ЛНР. Люди наши теперь, конечно, свободнее себя чувствуют, радуются, разговаривают. Возле здания администрации поют украинские песни, гимн, там теперь наконец наш жовто-блакитный флаг.

Боятся ли местные, что опять придут русские? Пока я такого не слышала. Наши отогнали их вглубь, хотя тот же Харьков обстреливается. Мы же не знаем, что в голове у Путина. Но те жители Балаклеи, кто уехал раньше, уже хотят вернуться. Люди рвутся домой.