«Не могу дозвониться до родителей. Постоянно мониторю списки погибших» Северодонецк оказался в самом центре битвы за Донбасс. 90% зданий разрушены, в городе нет воды и связи. Вот что там сейчас происходит

Северодонецк сейчас находится в эпицентре битвы за Донбасс. Войска ВСУ пытаются держать оборону, но, по данным украинского Генштаба, российские военные уже закрепились на восточных окраинах города. По словам Владимира Зеленского, в Северодонецке уничтожена вся критическая инфраструктура, 90% зданий повреждены, а две трети жилых домов полностью разрушены. Около полутора тысяч жителей погибли, заявил глава местной военно-гражданской администрации Александр Стрюк. Связи в городе нет. «Медуза» поговорила с несколькими жителями Северодонецка, которым удалось выбраться из города.

Станислав Швабо

32 года, волонтер из Северодонецка, до войны занимался автобизнесом

Я родился и прожил всю жизнь в Северодонецке. Сейчас живу в пригороде, в Сиротино. В середине марта наш поселок стали обходить [украинские] военные — сказали, что нам лучше уехать.

Родители моей девушки живут в соседнем доме, и в тот же вечер на семейном собрании было принято решение уезжать. Я и мои родители этого не хотели, но решили не разделяться. На тот момент у нас ни света, ни газа уже не было, с провизией появились проблемы. Поехали в Славянск, где у нас была возможность остановиться. Потом решили жить в Днепре, я сделал там опорную точку для выездов домой.

Волонтерить я начал, еще когда был в Северодонецке. Мы компанией волонтеров брали микроавтобусы и развозили по убежищам гуманитарку, эвакуировали жителей. В конце апреля перестали вывозить — кто хотел покинуть город, тот уже сделал это. Сейчас там остались те, кому некуда уехать, — старики и инвалиды, которые просто физически не могут выехать.

Последняя наша поездка в город была 22 мая. Добираться туда очень сложно и опасно. Взорвали один из двух мостов, который шел на Северодонецк из Лисичанска. Второй мост цел, но очень пострадал и постоянно находится под обстрелом. Когда [российские военные] видят колонну — начинается обстрел, будь она военная или гражданская, не важно. Мы очень сильно переживали — были случаи, когда обстреливали и волонтеров. 

В итоге мы смогли попасть в город. Первым делом нужно было заехать к [украинским] солдатам — отдали им бензин, кое-что из продовольствия. Пока стояли и разговаривали с ними, их позицию начали обстреливать из минометов, но снаряды прошли мимо.

Потом поехали по городу — развозить еду, топливо и другую гуманитарную помощь. Но только подъехали по первому адресу, начали бомбить — весь квартал старого города, где мы и были. Огонь шел без перерывов, постоянно что-то воспламенялось, свистело над головой, весь город в дыму. Даже половину из 20 запланированных адресов не сумели посетить. [В одном доме] надо было забрать пять кошек, но не смогли прорваться.

Когда мы ездили в город две-три недели назад, еще можно было увидеть людей — ходящих по улицам с пакетами, ездящих на велосипедах. Военные носились. Но [22 мая] мы приехали и увидели пустой город, никто не выходит из убежищ. Людей совсем не видно. Для города это ничем хорошим не закончится. У нас теперь свой Мариуполь. 

Поначалу они [российские военные] пытались бомбить инфраструктуру типа газовых развязок, электростанций, но сейчас уничтожают весь город. Мне рассказывали очевидцы, что на танках подъезжают к девятиэтажке и просто стреляют по ней. 

Те [украинские] военные, с которыми я говорил, отвечали, что «нас осталось мало, воевать особо нечем». Они умудряются сдерживать российскую армию, хотя моральный дух там явно не высокий. Как долго они выдержат — неизвестно, но я их никак упрекать не могу. Не нужно оставаться там пушечным мясом и героически погибать. Сейчас у меня нет никаких надежд, что получится отстоять город.

При русской оккупации я к себе домой не вернусь. Если бы война закончилась сейчас, я, может быть, и вернулся бы в Северодонецк, хотя понимаю, что пару лет этот город будет мертвый. Даже после 2014 года, когда у нас и пяти процентов таких разрушений не было, город долго восстанавливался и приходил в себя. Город стал нормально жить только перед это войной. А сейчас не представляю, возможно ли вообще восстановить его.

Юлия

медсестра

Нормально мы жили до войны. Прекрасно, как я теперь понимаю.

Это была очень счастливая жизнь, потому что мы жили в мире, спокойствии. И то, что наши знакомые из России и родственники говорят, что нас где-то в чем-то ущемляли [украинские власти], — это неправда. Мы жили и радовались, строили планы на будущее. А теперь пришли «освободители» и «освободили» от всего хорошего, что было в нашей жизни. Загубили, точнее, хотят загубить нашу жизнь.

Никто не верил в то, что начнется война. А потом начались обстрелы [Северодонецка]. Все начали в панике метаться по коридору больницы. [Мои] дети были дома, но я и мои коллеги не могли уйти [с работы], потому что у нас были пациенты. Вечером нас отпустили домой, и уже ночью мы с детьми были в бомбоубежище, холодном и жутком. Просто сидели и не знали — то ли выйти и нас убьет какой-то миной, то ли мы тут просто замерзнем. Так война не просто началась в моей стране — она пришла в наш город.

Все время казалось, что мы в каком-то страшном сне. Они [российская армия] обстреливали школы, соборы, детские сады, нашу больницу, где лежат пациенты. 

Мы очень боялись, что наш город захватят. Я просто сказала, что не выйду из бомбоубежища ни в какой другой мир, ни в какой «русский мир». Поэтому мы приняли решение, что надо выезжать. Уехали из города 16 мая. Нам повезло, мы вырвались. Мы понимали, что лучше жить где угодно, но только не в каком-то ЛНР и ДНР. Украина должна быть Украиной. 

Сначала люди [в Северодонецке] не хотели эвакуироваться. Но с каждым днем становилось все тяжелее и тяжелее. Люди стали понимать, что надо выезжать. Это уже было очень рискованно, люди попадали под обстрелы. Сейчас там остались в основном пожилые люди, которые или боятся [уезжать], или прожили там всю жизнь и им тяжело начать все с нуля. Некоторые не хотят бросать своих пожилых родителей. Некоторые просто панически боятся выйти из убежища. 

Какое-то время в городе была связь, потом она неоднократно пропадала. На данный момент там нет ни связи, ни воды, ни газа.

Мы с семьей сначала выехали на Западную Украину. Как таковой помощи [не было] — помогали только люди в селе, где мы жили. Ну мы и не искали помощи, мы хотели работать. Чтобы работать, нам пришлось поехать в Киев. Муж уже устроился на работу водителем, а я пока не могу, потому что боюсь оставлять детей дома одних.

У меня есть подруга, которая живет в Москве. Мы с ней списывались, я говорю: «Ну ты видишь, Россия на нас напала». Она отвечает: «Да нет, это же Украина с Америкой напали, и Украина Донбасс восемь лет бомбила». И мне хочется сказать: «Ну покажите те разрушения в Донбассе, которые были за восемь лет. И сколько разрушений сделала Россия за эти три месяца».

Почему вы не даете нам жить в нашей стране? И почему ваши дети могут спокойно ходить в школу, играть в игрушки, а мои дети вынуждены скитаться? Я считаю, что виноваты и те, кто пришел к нам, и те, кто молчал, и те, кто поддерживают войну. Все виноваты в том, что происходит, что погибают наши мирные жители, погибают наши дети, разрушается наша страна.

Марина

27 лет, экономист 

Я родилась и выросла в Северодонецке, это мой родной город, я там знаю каждый закоулок. После школы переехала учиться в Киев, да так тут и осталась. К родителям домой ездила редко, теперь жалею об этом — что так редко звонила, почти не приезжала. Я очень боюсь, что родителей уже нет. Мне страшно даже подумать об этом. 

Я уже привыкла к взрывам, привыкла бегать в метро, когда объявляли воздушную тревогу. Когда русские отступили от Киева — я плакала от счастья. Потому что меня не надо спасать от моей страны, у меня тут вся моя жизнь. И я не хочу ни уезжать, ни жить в оккупации. 

Про то, что Северодонецк окружила российская армия, я узнала из новостей. Долго не могла дозвониться матери. Навсегда запомню ее слова: «Да все нормально, мы прячемся в бомбоубежище, кот с нами». 

Долгое время из города спокойно можно было уехать. Государство предоставляло автобусы, но я не могла уговорить родителей, я их умоляла приехать ко мне. Они тоже плакали и говорили, что не могут оставить свой дом, что они не понимают, как жить в другом городе.

При этом родители рассказывали мне, что город уже разрушен, что все черное от взрывов. Что это уже не тот Северодонецк, в котором я выросла. Мама говорила, что стреляют с двух сторон — попадают в жилые дома, в людей. Говорила, что из бомбоубежища просто страшно выходить. Я продолжала уговаривать их эвакуироваться, но они у меня старенькие, для них уехать — это что-то невероятное. 

А потом в городе окончательно пропала связь. Я не могу дозвониться до родителей. Постоянно мониторю списки погибших в соцсетях. Я не знаю, что страшнее — увидеть родителей в этих списках или узнать, что город захвачен, что в нем русская армия, которая может сделать с родными все что угодно. 

Я списалась с волонтерами, мне сейчас дистанционно помогают в поисках. Как только я узнаю точное местоположение — буду вывозить их. Правда, автобусов уже нет. Можно уехать только на машинах, есть риски — можно попасть под обстрел. Но я молюсь каждый день, чтоб все было хорошо. 

Не хочется говорить ничего плохого, потому что я понимаю, что в России тоже есть люди, которые не хотели этого. Просто скажу, что я никому не пожелаю вот так искать родителей и знать, что твой город превратился во второй Мариуполь.