«Солдаты моей страны вошли в чужую страну и начали ее уничтожать» Кирилл Серебренников написал текст о войне в Украине. «Медуза» публикует его целиком

Режиссер Кирилл Серебренников написал текст о войне в Украине и опубликовал его в своем телеграме. Текст называется «Красный лак» — это отсылка к фотографии из Бучи, на которой изображена рука убитой женщины со свежим маникюром (ее опознали по ногтям). «Медуза» публикует текст Серебренникова целиком.

Каждую день смотрю фотографии войны. Смотрю, смотрю. Разрушенные города, сожженные машины, убитые люди. Этот красный лак на мертвой руке. Каждый день, где бы я ни был, мне кажется, что это надо мной летят самолеты, что это мне надо бежать в бомбоубежище. Мои друзья, уехавшие и оставшиеся, плачут неделями, мужчины, женщины. Я почему-то не плачу. Во мне что-то копится, не имея выхода. 

У Кутзее был хороший роман «В ожидании варваров». Варвары, которых ждал герой в крепости, пришли изнутри. Мы дождались прихода времени нового варварства. Для варваров другой человек — это только добыча. Плоть и ресурсы. Волосы. Кожа. Череп. Рабский труд. Иногда особо изощренные варвары из кожи делали абажуры, из черепов — кубки, волосами набивали подушки. Варвары идут на почту, чтобы отправить награбленное домой. В посылках — волосы, черепа, кожа, ногти с красным лаком. Варвары деловито толкаются, они уверены в себе. Война быстро расчеловечивает, и никакая культура не спасет от самого страшного преступления, если право на него дает государство. 

Немцы что-то поняли про войну только тогда, когда их стали водить ко рвам с трупами узников Аушвица и Бухенвальда. И когда заставили своими руками, без перчаток, хоронить эти трупы. И после Нюрнбергского трибунала. А так до 45 года они говорили о «деевреефикации», о том, что «нет такой страны, нет такого народа» и спрашивали: «что вы делали, когда убивали немцев в Судетах…». 

Странный сон. Я — паренек в камуфляже, которого заставили читать книжку мертвой украинке в гробу. Это почти «Вий», но он происходит сейчас, на этой войне. Я не могу читать, строчки расплываются, но смотреть на девушку я тоже не могу. Бормочу что-то под нос. У девушки на руках красный лак.

Культура в России всегда вопреки, назло, против государства. Иногда на деньги государства, но все равно — не во имя его и не для него. Государство и политика в России убивают и разъединяют. Рушат семьи. Ломают жизни. Культура спасает и собирает то, что человеческого еще осталось в людях. Государств в России было много, и все они имели людоедскую природу. Те редкие годы, когда власть в России не жрала людей, называются оттепелями. Власть просто отдыхала. Чтоб начать жрать людей заново. 

Культура всегда про то, что не важно государству. Про милость к падшим. Про сострадание. Про бездны и высоты человеческого духа. Про отчаяние. Про одиночество. Про смешных, маленьких, убогих, никому не нужных, несвоевременных людей. Про меньшинство. Поэтому русскую культуру мало кто из государства уважал и почти никто не любил. Вынужденно проходили в школе. Читали эти малоинтересные книжки. Смотрели эти малопонятные фильмы. Слушали эту странную музыку. Пожимали плечами. Но читали, смотрели, слушали. Потому что другого не было. Не было ничего талантливого и искреннего про власть, «которая от бога», про «можем повторить», про гордость и величие империи. Вернее, иногда государство такое заказывало и заставляло писать, снимать, петь и декламировать. Читать, смотреть, слушать. И почти всегда выходило говно. 

Мертвая девушка встает из гроба. Подходит к бормочущему мне. Я не смотрю. Я не смотрю. Подходит, хочет заглянуть в глаза. Я прячу их в русские буквы. Она вдруг говорит мне: «Тихо». Я не могу не читать, бормочу что по-русски. Она — громко: «Тихо. Мовчи! Тишi хочу». Я от страха замолкаю. Но глаза поднять не могу. Она мне: «Поглянь на мене». 

Солдаты моей страны вошли в чужую страну и начали ее уничтожать. Убивать людей. Разрушать дома. В Россию из Украины едут гробы и украденная бытовая техника, возвращаются калеки и ненависть. Эти бомбы вернувшейся ненависти мощностью в несколько Хиросим разносят на куски жизнь моей страны. Ими заминировано будущее каждого человека, каждой семьи. Эта ненависть сметет надежды на благополучие и свободу. Жизнь в страхе и ненависти — вот, что ждет нас, свидетелей, участников, жертв этой войны. Даже если мы против нее. 

Государство начинает войны, чтобы увеличить сонм собственных «святых» — ему ведь важны примеры для подражания и увлекательные апокрифы. На мертвых солдат, лежащих неприбранными на полях, на расстрелянных гражданских, брошенных вдоль дорог, всем плевать: они — отработанный ресурс, они портят статистику торжеств, их нет. Об этих брошенных мертвецах думает искусство — об их последних словах, об их снах, об их нерожденных детях. Непогребенные мертвецы — герои настоящей литературы, честного кино, искреннего театра.

Я молчу. Мертвая украинская красавица молчит. Пауза. Она смотрит на меня. Я смотрю на ее руки с ярко-красным маникюром. Хочу нарисовать меловой круг. Она шепчет: «Не допоможе, хлопчик. Це не допоможе». Я знаю, что не поможет. Но я хочу прервать изматывающее меня отчаяние. Хоть скрипом мела. Хоть стуком сердца. Но замолчало, как назло, все. 

Те, кто начинают войну, всегда проигрывают. Те, которые насилуют, убивают, пытают мирных жителей, — военные преступники. Те, кто их оправдывает — тоже. Сочувствовать садистам и убийцам невозможно. Я же сочувствую тем, кто невольно оказался втянутым в страшное преступление войны. Тем, у кого еще нет на руках крови невинных людей.

Вспоминаю рассказ Олега Табакова про то, как бабушка заставила его отнести хлеб пленным немцам, которых гнали через Саратов после войны. «Они же враги!» — возмутился мальчик Олег. «Они — люди. Теперь им плохо», — сказала бабушка. Мальчик Олег отнес хлеб совсем молодому ободранному немцу, тот заплакал. Табаков запомнил это на всю жизнь и рассказал мне. 

Мне страшно представить, что происходит в сознании солдата, который против своей воли оказывается в чужой стране и выполняет приказ «Убей!», только для того, чтобы от него «отстали». Мне страшно представить родителей, которые сначала поддерживают «спецоперацию», а потом получают бумажки с лживыми сообщениями о гибели их ребенка «по причине несчастного случая». Мне страшно и больно за них. Мне страшно за тех, кто оболванен пропагандой. Рано или поздно они поймут, где они оказались. Я не могу от них отказаться — от обманутых, убитых и проклятых.

Женщина из Бучи перед войной брала онлайн уроки маникюра. Вот откуда у нее красный лак. А потом пришли люди из моей страны — те, кто говорит со мной на одном языке, и убили ее. Может, этот цвет показался им слишком вызывающим.

Я держу в руках какую-то книгу, написанную по-русски. Буквы умерли. Губы пересохли. Мертвая украинская девушка стоит передо мной и просит: «Поглянь на мене, хлопчик. Поглянь». Я думаю: «Не могу, не могу». «Треба, хлопчик, треба». Я молчу, не знаю, как быть. Она шепчет: «Бачиш?» Я говорю: «Нет». Она смеется: «А ты побач! Не бійся». Я тихо говорю: «Тогда поднимите мне веки». Кто-то поднимает мне веки, заставляет смотреть. Мне страшно, но я смотрю. Я смотрю. Там — война.