«С этой дороги можно сойти только в самом начале, пожертвовав карьерой» Драматург Михаил Дурненков пожелал Украине победы и потерял работу в России. Мы с ним поговорили

Утром 19 апреля российский драматург Михаил Дурненков в своем фейсбуке пожелал российской армии «полного и сокрушительного поражения», а украинцам — «сил и мужества». В ответ председатель Союза театральных деятелей Александр Калягин призвал исключить драматурга из СТД и пообещал обратиться с этим вопросом к комиссии, которая соберется 16 мая. С прошлого года Дурненков работал в СТД секретарем по драматургии — то есть отвечал за все проекты, связанные с поддержкой театральных авторов. Актер и депутат Госдумы Николай Бурляев высказался о драматурге еще жестче и призвал «привлечь его к ответственности», после чего с Дурненковым разорвала контракт Школа-студия МХАТ, где он преподавал. В начале марта драматург с женой, известной театральной художницей Ксенией Перетрухиной, уехал в Хельсинки — они работают над спектаклем в финском театре Klockrike. Театральный критик Антон Хитров расспросил Дурненкова о расставании с Россией и перспективах в Европе.

— Александр Калягин хочет исключить тебя из Союза театральных деятелей. Как ты об этом узнал?

— После того как я опубликовал свой пост, мне начали сотнями приходить угрозы. Я понял, что запущен какой-то механизм. Буквально часик, и мне прислал сообщение один режиссер из московского театра: есть указание [столичного] департамента культуры — чтобы в Москве не было пьес Дурненкова и [Ивана] Вырыпаева. Я предложил ему убрать мое имя [с афиши его спектакля] — вдруг прокатит. Я же не единственный автор спектакля, в этом еще человек сто участвовали. Несправедливо, если из-за меня его закроют. Кроме всего прочего, мне важно, чтобы это звучало в московском пространстве. 

Я сразу написал знакомому в СТД: давайте выводить меня из секретариата. Через полчаса-час он ответил: поздно, от нас требуют публичной реакции. Потом было выступление Калягина, увольнение из Школы-студии МХАТ. В театрах, которые я предупредил, отреагировали по-разному: часть спектаклей [по моим текстам] закрыли, часть еще идут, но без моего авторства — наверное, это ненадолго, но я все равно этому рад.

Все происходило стремительно — буквально за два-три часа. Выступил депутат [Александр] Хинштейн. Мне кажется, если бы они воевали так же молниеносно, как кэнселили меня, они бы уже купали сапоги в Тихом океане. Но, вероятно, главный навык, который смогла развить наша система управления — в частности, департамент культуры мэрии города Москвы, — это расправа с неугодными людьми.

— Ты высказываешься против войны с первых ее дней. Ты ожидал этих исключений и увольнений?

— Я понимал, что рано или поздно это произойдет. Впервые я задумался об этом, как только война началась. Я начал подписывать петиции, организовывать их — было понятно, что это дорога в один конец. Но невозможно быть автором и молчать. Если я молчу, значит, я не автор. Тогда кто я? Тут уже другие вопросы начинаются, это экзистенциальный выбор.

— Николай Бурляев призывает к твоему уголовному преследованию. Что думаешь?

— Я время от времени проверяю «Госуслуги» — по-другому я не смогу узнать, [что на меня завели дело], повестку же мне [в Хельсинки] прислать не могут. Думаю, это вполне реально. Каждый день я получаю свидетельства о преследовании людей, которые высказывались против войны. У моего друга знакомый — граффитист, его ищет полиция, он скрывается, но свою деятельность не оставляет и никуда не уезжает, что вызывает у меня восхищение. Надо понимать одно: у художника нет другого выбора, [кроме как выступать против войны] и у чиновника нет другого выбора [кроме как преследовать инакомыслящих] — все мы в этой ситуации заложники.

— Получается, Калягин скорее чиновник?

— Ситуация с Калягиным показывает, как задачи общественных институтов в России меняются на противоположные. У меня сын неделю не ходил в школу, потому что финские учителя объявили забастовку. Это частый и действенный способ профсоюзов сделать своих работников видимыми для общества. Когда чиновник не может спокойно работать, потому что у него дома сидит ребенок — он понимает, что работа учителей важна и что стоит задуматься об их заработной плате. Союз театральных деятелей — это профсоюз. Его цель — защищать работников профсоюза, а не потоки государственных денег. СТД делает много хорошего, это не мертвый Союз писателей, это живая организация. Но сегодня нельзя сохранить и бюджет, и лицо.

В России мало частных денег, все зависят от государства — поэтому люди разучились отстаивать свои права и привыкли делать выбор не в пользу совести. Сегодня требуют изгнать меня, завтра потребуют писать доносы. Сейчас художественный руководитель государственного театра молчит [о войне], чтобы сохранить свой коллектив. А завтра он опять встанет перед похожим выбором. И так каждый день. С этой дороги можно сойти только в самом начале, пожертвовав карьерой. Так произошло с Центром Мейерхольда: Елена Ковальская сообщила о своей антивоенной позиции, коллектив ее поддержал — дня не прошло, как театр расформировали. Зато каждый из этих людей может говорить все, что думает. 

Когда за границей пытаешься объяснить, как эта система работает, — все удивляются. В Финляндии государственных театров нет как таковых. Здесь очень развитая грантовая система: компании, которая производит, скажем, бытовую химию, выгодно поддерживать искусство — за это государство разрешает ей платить меньше налогов. У нас меценатом быть невыгодно.

— Зимой в «Сатириконе» вышел спектакль Юрия Бутусова «Р» по мотивам гоголевского «Ревизора», для которого ты писал текст. Это было до войны, но мне уже тогда показалось, что российская реальность вызывает у вашей команды черное отчаяние. Я прав?

— Было ощущение, что страна дошла до той точки, откуда свернуть уже нельзя. Но мы не предполагали, что все может стать так плохо. У нас не хватало воображения. Да, ситуация становилась все хуже — для свободы, для творчества, для человека. Но надо отдать должное правительству Российской Федерации — рывок был сделан такой, что мы, художники, сейчас руками разводим.

— Как давно ты живешь с ощущением катастрофы?

— Знаешь, когда стало ясно, что впереди совсем какой-то ужас? Уже после того, как мы сделали спектакль. Это когда «Мемориал» закрыли. Закрытие «Мемориала» перечеркнуло будущее. Это была неприкрытая отсылка к тем историческим временам, с которыми связана деятельность этой организации. Как будто нам отчетливо показали пальцем в сторону сталинских репрессий. Ничего более однозначного до тех пор еще не было.

— Скорее всего, тебя исключат из Союза театральных деятелей. Чем конкретно ты занимался, пока был его секретарем по драматургии?

— Я оказался там после смерти [драматурга] Ксении Драгунской, которая многое сделала для театра и для драматургии в частности. Например, [конкурс драматургии] «Кульминация» — ее инициатива, как и номинация «Работа драматурга» на «Золотой маске» [национальной театральной премии]. Ксюша умерла совершенно неожиданно, скоропостижно. Когда [заместитель председателя СТД] Митя Мозговой предложил мне эту должность, я подумал: если не пойду, наверное, Ксюшина работа пропадет — сядет какой-нибудь человек на это место и будет просто сидеть. 

Там [в кабинете драматургии СТД] собралась хорошая компашка моих друзей, приятелей, которые разбираются в драматургии. Мы много интересных вещей придумали, но ничего не успели сделать. Например, хотели давать гранты драматургам и специалистам по современной драматургии, чтобы те проводили семинары в театральных вузах. Студенты знакомились бы не только с [советскими авторами] Арбузовым и Розовым, но и с новыми пьесами.

— Ты много сделал, чтобы люди в России писали и ставили пьесы: работал на фестивале «Любимовка», преподавал в Школе-студии МХАТ, придумывал проекты для СТД.

— Все это общественная работа. Мне это ничего не принесло, кроме человеческого капитала, который, правда, я сильно ощутил в последние дни. Я пытался создать среду, где мне самому было бы приятно жить и писать.

— Это я к чему: стоит ли заниматься драматургией в России после 24 февраля?

— Одна из задач драматурга — фиксировать реальность, свидетельствовать о своем времени. Сейчас она очень важна. Не потому, что кто-то будет использовать эти тексты в нюрнбергских процессах. Просто прекрасная Россия будущего невозможна, если мы не научимся принимать свою историю. Пьесы, которые сейчас пишут или напишут в ближайшее время — скорее всего, в стол, — помогут нашим потомкам не повторять ничего подобного. Поскольку сейчас я за границей, у меня есть миссия, которая мне не дает поехать кукухой, — делать так, чтобы эти голоса были услышаны. Я попробую наладить поток свидетельств из России — в форме публикаций, читок, а может, и спектаклей.

— А мир вообще хочет слышать российские голоса?

— Мир огромен. Полярный черно-белый мир, где есть «наши» и «не наши», — то, чего добивается Путин. Опыт россиян тоже важен. Ни одна нация не застрахована от того, что произошло с Россией.

— Я не уверен, что художники могут предотвращать беды. Искусство десятилетиями рассказывало о становлении немецкого нацизма, но это не помешало Путину начать войну.

— Художники не остановили войну, но это не значит, что их работа была напрасной. Может, недостаточной. Задача художника сегодня — размышлять, в чем он может быть эффективнее и как он может измениться теперь. Тот, кто не задает себе этих вопросов, лишает себя права на будущее. Не могу сказать, что я нашел на них точные ответы, но я думаю об этом ежедневно.

— К какому сценарию ты готовишься?

— Что это надолго. Очень надолго. У тех из нас, кто хочет, чтобы война закончилась быстро, чтобы режим рухнул и Россия начала новую жизнь, все совсем не так классно. Перемены займут десятилетия.

— Давай поговорим о перспективах русскоязычных драматургов в эмиграции. Ты пишешь пьесу для финского театра Klockrike. В довоенное время европейские театры приглашали наших авторов на проекты?

— Очень редко. Обычный способ сотрудничества — когда переводят готовую пьесу, понятную в другой стране. А вот заказать текст иноязычному автору — совсем другое дело. У меня было немного таких проектов. Над одним из них мы работаем прямо сейчас — это счастливое совпадение. Наш спектакль не связан с сегодняшними событиями, поэтому делать его очень сложно: мои мысли заняты войной. Конечно, это влияет на мою работу — подозреваю, мне придется немного уйти от изначального замысла.

А вообще у русскоязычного драматурга за границей перспектив или мало, или нет совсем. Не могу никого порадовать. Хуже, чем русскоязычному драматургу — наверное, только театроведу, специалисту по русскому театру.

— Ха-ха.

— С другой стороны, у меня большой опыт проектной работы, когда я вместе с командой придумываю спектакли. Это совсем не то же самое, что сидеть дома, смотреть в окно и писать пьесу. Надеюсь, эти навыки мне помогут.

— Расскажи о спектакле, над которым ты работаешь.

— Это коллаборация шведоязычного коллектива Klockrike и Городского театра Эспоо [спутника Хельсинки]. Klockrike — театр-кочевник, у них нет своей площадки. До войны мы планировали финско-российскую копродукцию: спектакль мог войти в репертуар «Гоголь-центра» либо «Современника». Сейчас это, понятно, невозможно. Но мы с моей женой Ксенией [Перетрухиной, театральной художницей] в этом проекте остались. Это спектакль о будущем. Мы придумали его два года назад под впечатлением от сериала «Черное зеркало». Потом начался ковид — и будущее изменилось. Теперь война, будущее опять изменилось. Мы бежим за будущим, а оно меняется быстрее, чем наши мысли о нем.

(К разговору присоединяется Ксения Перетрухина.)

Перетрухина: У финнов все делается медленно. Мир успел радикально измениться. В результате мы должны говорить о будущем из точки, когда будущего не знает никто. Это невероятная ситуация, по-настоящему художественная.

— История вашего запаздывающего проекта сама по себе хороший сюжет.

Перетрухина: Я постоянно об этом думаю, но останавливаю себя.

Дурненков: Ощущение, что, когда мы этот проект придумали, мы будто кнопочку нажали какую-то.

— А что за режиссер у вас?

Дурненков: Эсси Росси.

Перетрухина: Она экологический активист.

Дурненков: И веган.

Перетрухина: Путин в ее жизни сыграл гигантскую роль. Долгие годы экологические активисты бились, чтобы к ним прислушались. А Путин это сделал на раз. В Финляндии хотят отказаться от российского топлива и обратили внимание на расчеты активистов. Те давно доказали, что можно не пользоваться нефтью и газом, если понизить зимнюю температуру в квартирах с 21 градуса до 19. Это кофточка, даже не две. Считается, что это более здоровая температура. Мы жили одно время в квартире при 18 градусах, это нормально. Финское общество так быстро развернулось к зеленой энергетике, что Эсси готова признать Путина экоправедником.

Дурненков: Нет, ну она с иронией об этом говорит. Но сейчас Европа делает шаги, на которые не решалась десятилетиями, это правда.

(Перетрухина оставляет беседу.)

— Кстати, а вы уже освоили скандинавские экопривычки?

— Да. В России мы просто старались сортировать мусор на перерабатываемый и неперерабатываемый. Здесь у нас шесть контейнеров. Это целая наука, но она логичная и понятная, ей нетрудно обучиться. Вообще, мне кажется, многое из того, что есть в финском обществе — демократия, толерантность, — можно легко перенять, это не вопрос какой-то там ментальности. Россияне вполне могут жить как финны.

— Ты говоришь, что российским драматургам будет трудно найти работу в иноязычной среде. А что насчет новых русских театров за рубежом? Как ты думаешь, они появятся?

— Да, если будет не только предложение, но и спрос. Приведу такой пример: в Финляндии государство почти не финансирует театр, спектакли выходят за счет грантов. И вот каждый раз, когда я пишу заявку на финский грант, первый вопрос, который я себе задаю: почему это должно быть интересно здесь, в Финляндии? Сообщества российских художников-эмигрантов прежде всего должны разобраться, для кого и зачем они хотят делать свое искусство.

— Ну хотя бы для тех, кто уехал из России. В Финляндии, наверное, сейчас не так много россиян, зато в Тбилиси, Ереване, Стамбуле у русскоязычного искусства будет огромная аудитория.

— Наверное. Один знакомый связался со мной из Еревана, попросил разрешения поставить мою пьесу [2016 года] «Война еще не началась».

— Помню, ваши преемники в арт-дирекции фестиваля «Любимовка» выпустили по ней аудиоспектакль. Мне кажется, театр у микрофона — идеальный формат для русскоязычной драматургии сегодня: ни актерам, ни зрителям не нужно собираться в одном зале и даже в одной стране.

— Аудиотеатр не очень разработанное медиа в России. А в мире он популярен. Во многих странах, в том числе здесь, в Финляндии, есть национальная радиодрама, которая круглыми сутками крутит спектакли. Но у наших эмигрантов другая культурная привычка — ходить вечером в театр. Они не слушают пьесы в наушниках. Но мысль интересная. 

Есть чем заниматься на самом деле. Вообще, ощущения, как будто я вернулся на 20 лет назад, в начало своей карьеры, когда никого не знаешь, куда идти — непонятно, а сделать что-то хочется.

Конечно, я зажравшийся драматург. Не знаю, какое слово помягче подобрать. Последние несколько лет я мог выбирать самые интересные предложения. Теперь это, конечно, в прошлом. Но безопасность семьи, свобода высказывания — это базовые ценности, они важнее, чем капиталистический жирок. Черт с ним со всем, не жалко.

Я много думаю по поводу эмиграции и диссидентства — это два разных состояния. Либо ты растворяешься в другой культуре, стараешься стать ее частью, создаешь будущее для своей семьи, своих детей — либо остаешься чужеродным элементом, смотришь на родину и горишь желанием ее поменять. Этот выбор стоит перед каждым человеком, который уезжает из России. Пока не определишься — жизнь не начнешь. Мы до сих пор не пришли в себя после переезда, мы оглушены войной, поэтому мы только начинаем думать над этим выбором.

— В какую сторону ты склоняешься?

— Я в дихотомии нахожусь. У меня ребенок пошел в финскую школу — считается, что здесь одна из лучших систем образования в мире. В его классе где-то десять украинских детей, и с некоторыми он уже подружился. Дети вообще лучше, чем мы. Я боялся, что его будут буллить, потому что он русский, но, понимаешь, когда учительница разумная и система тоже устроена разумно, дети не переносят друг на друга конфликты взрослых. Когда я смотрю на это, я думаю: мне нравится эта страна, я хочу быть ей полезным, надо выучить язык, интегрироваться, поделиться с финнами своими наработками в области театрального искусства. С другой стороны, [Россия] не отпускает совершенно. Ну как, она и не может отпустить за два месяца. Сколько лет должно пройти, чтобы отпустила?

В общем, не знаю я. Этот вопрос не дает ни спать, ни жить. Но я решу его, когда война закончится. Пока война — вот правда, какое-то удивительное ощущение, я его физически воспринимаю, — все остальное поставлено на паузу. У меня горизонт планирования — проснуться завтра в пять утра и читать новости с войны. Я не могу отключиться. Я и пост тот написал в пять утра. Что думал, то и написал.