Как меняется отношение россиян к Великой Отечественной войне из-за войны в Украине? Отвечают историки, политолог, социолог и философ

В 77-ю годовщину Победы большинство стран, участвовавших во Второй мировой войне, ограничивает празднование из-за российского вторжения в Украину. В Литве, Молдавии, Эстонии и немецкой Нижней Саксонии запрещают демонстрировать георгиевские ленточки, в Израиле отменяют парады, а в Казахстане переименовывают акцию «Бессмертный полк». В России власти анонсировали масштабный парад: по Красной площади пройдет более 10 тысяч военных, зрителям покажут новейшие истребители. В Кремле еще в конце апреля заявили, что на празднования не приглашали ни одного иностранного лидера. «Медуза» спросила у историков, политолога, социолога и философа, как и кем формируется отношение россиян к Великой Отечественной войне и может ли их мнение измениться из-за вторжения в Украину.

Виктор Вахштайн

кандидат социологических наук, декан факультета социальных наук Московской высшей школы социальных и экономических наук 

Не существует какой-то универсальной формулы, как формируется образ войны. Мы знаем, что есть забытые войны, когда война в принципе не упоминается и не используется в качестве источника символических ресурсов. Мы знаем, что бывают ситуации, когда какие-то краткосрочные конфликты потом отмечаются с огромной помпой как государственные праздники.

К примеру, в Египте в честь «победы в войне Судного дня» ежегодно с размахом отмечается День вооруженных сил. При этом саму войну Египет проиграл: израильские войска остановились в 100 километрах от столицы. Но праздник 6 октября (а также музей, мост и множество мемориалов) приурочен ко дню начала, а не окончания военных действий — поэтому образ войны и сама война друг с другом никак не связаны. Здесь действуют два основных игрока: первый — это государственная политика, так называемая политика памяти, второй — это то, что Поль Рикер и многие другие исследователи называли коллективной памятью. Не в том смысле, что есть какое-то общество и оно что-то помнит. Коллективная память — это то, в какой степени люди, погруженные в свою рутину, готовы сами из нее вырваться, создать островок разрыва повседневности в память о чем-то. Чаще всего [это понятие] связывается с семейной памятью. 

От того, как устроен баланс между этими двумя силами [государственной политикой и коллективной памятью], между государственными и частными символами, и будет зависеть, как будет восприниматься то или иное событие. То есть какая история и какой набор символов будут рассказываться детям, например, о прошлой войне, через какой нарратив. К настоящим войнам это неприменимо, потому что они еще не находятся в памяти. Нельзя сказать, что только государство [всегда] создает в чистом поле образ войны — победоносной или трагической. Государство — далеко не единственный игрок. 

Отношение к победе [в Великой Отечественной войне] и ко дню капитуляции гитлеровской Германии никогда не было константой. Уже в 1947 году этот день стал рабочим: руководство страны [СССР] хотело бы установить свою монополию на это событие, но было не в состоянии этого сделать. Потому что это было по-настоящему центральное событие для коллективной памяти людей, которые потеряли родных и близких (а в тот момент около 20% населения — это те, кто воевал). Поэтому лучшее, что можно было придумать с 9 мая, — это его забыть. Сталинское решение в этом и состояло: «Все, победили, а теперь к станку. Память о войне мешает мирной жизни и восстановлению страны». Под этим соусом на протяжении 20 лет никакого символического инвестирования в этот день не было. 

Затем, в 1960-е годы, происходит реабилитация [образа войны], появляется новое поколение людей, которые помнят события уже не как личный опыт, а как память своих семей. С этого момента 9 мая — очень значимая часть именно коллективной, а не государственной памяти: в фильме «Белорусский вокзал» это очень хорошо отражено. 

В 1990-е — еще одно изменение: в результате распада СССР появляется множество разных 9 мая, для этого дня появляются разные нарративы. Для каких-то республик этот день становится днем скорби по погибшим, в других местах начинается раздувание героики. Но по-прежнему нет монополии государственной политики. Это все еще событие, за которое отвечает память семей. 1995 год — [отмечается] 50 лет Победы, но нет такого «победобесия», как то, что появится позднее. 

Только в середине — конце 2000-х начинается монополизация 9 мая государственной пропагандой — сначала через георгиевскую ленточку, затем через дополнительные государственные ритуалы, например через парад, который становится все более и более значимым. До этого парады — и в 1990-е, и в 2000-е — не воспринимались как суперзначимое символическое событие государственной политики, вокруг которого строится огромное количество рассказов, ритуалов. Все это продолжается до 2015 года [до 70-й годовщины Победы]. Тогда происходит апофеоз, апогей, и отношение к 9 мая раскалывает общество. Юбилейные даты всегда получают бо́льшую символическую нагрузку, к этой дате прикладывались особые усилия госпропаганды, чтобы зафиксировать этот праздник как «наш». Тогда 9 мая стало чем-то вроде аналога 4 июля для США, чуть ли не «днем рождения нации».

[С этого момента] часть людей начинает воспринимать происходящее как осквернение, попытку государства «наложить лапу» на их собственную память о войне, память их семей. Появляется серьезный моральный конфликт между теми людьми, для которых 9 мая — это последнее, что их еще примиряет с российским государством, становится источником патриотического единения, и теми, для кого 9 мая — это все еще память семьи, которую государство пытается отобрать и сказать: «Это не ваш дедушка, это великий народ, наследники которого сейчас сидят в Кремле». После 2015 года День Победы становится куда более амбивалентным праздником, чем он был даже в 1990-е годы. 

Довольно сложно говорить о том, как [на фоне войны в Украине] будет меняться отношение к Дню Победы. Многое будет зависеть от того, как именно будет развиваться нынешнее противостояние. В ближайшее время нас ждет попытка накачки этого дня новыми символическими ресурсами, потому что понятно, какую роль он играет в оправдании происходящего сейчас. Но вы прекрасно видите, как «победобесие», то есть истерия избыточных символических ресурсов, перестало работать. [Праздник] перестает выполнять свою «скрепную» функцию, которую на него возложили в 2015 году. А других ресурсов, столь же мощных символов, нет.

Тот факт, что в результате пропагандистских усилий была проведена прямая параллель между событиями Второй мировой войны и тем, что происходит сейчас, когда все называется «денацификацией», — почти фарсовая попытка представить это как второй крестовый поход, попытка «повторить». Это, конечно, приведет к очень сильной десакрализации 9 мая. Отчасти это уже начало происходить — день перестает быть чем-то значимым для семей и становится просто инструментом манипуляции. 

При самых реалистичных сценариях [развития войны в Украине] 9 мая — это праздник, который очень скоро перестанет быть праздником. Он больше не будет иметь оснований, никто не вспомнит, что, кроме нынешней войны, стоит за этой датой. Каждая следующая война, которая прикрывается символами предыдущей, перечеркивает память о ней. Точно так же как и с георгиевской ленточкой — уже мало кто вспоминает ее историю, и уже в очень близкой перспективе это будет запрещенный символ — вне зависимости от того, какая героическая история за ним стоит. 

Так что мне кажется, что скоро «победная истерика» пойдет на спад — через несколько лет точно, а может, и раньше. Потому что это теперь не символ великой победы, а символ военной агрессии. И меня больше интересует то, насколько этот день вернется обратно, в память семей, память поколений, то, что называют постпамятью. То есть в какой степени семьи смогут вернуть себе то, что у них было отобрано в результате монополизации государственной политикой памяти.

[Праздник] 9 мая претерпел массу изменений с 1945 года. Он становился семейным праздником в 1950-е годы, потому что государственная политика пыталась его забыть. И в 1990-е, когда у государства не было ресурсов, чтобы вливать такое количество денег в символическую накачку. Думаю, [теперь] 9 мая снова станет семейным праздником. Потому что разворачивающееся безумие не отменяет того, что у многих семей, потерявших или, наоборот, встречавших своих предков после войны, это значимое событие, вокруг которого выстраивается семейное повествование. 

Ирина Щербакова

историк, сооснователь «Международного Мемориала»

Государственное отношение [к войне] всегда играет роль, сегодня мы убеждаемся в этом каждую секунду. Нужно сказать, что наша память о войне, если говорить о Второй мировой войне и Великой Отечественной, — это очень сложный процесс. Потому что она всегда существовала отчасти в параллельных мирах.

Государственная пропаганда с самого начала говорила о победах, замалчивала поражения, искажала потери. Мы многие десятилетия жили, совершенно не зная численности наших потерь — она была уменьшена в три раза, и только во время перестройки стало ясно, что это как минимум 28 миллионов. Таких фактов можно привести огромное количество: в государственной истории войны была масса белых пятен и ужасно много искажений. 

Но параллельно, особенно пока были живы фронтовики, существовала народная память о войне. Потому что война была тотальной, затронула каждую семью, она была очень трагической и очень страшной. Эти два мира иногда пересекались. Но главный пафос послевоенных десятилетий был в том, что люди хотели знать правду, и чтобы эта правда была открытой. Вся настоящая военная литература была этому посвящена — и это был главный пафос оттепели. 

Однако в брежневское время история войны, наша победа стали очень широко насаждаться как главное связующее звено всех советских людей, как клей, который нас всех объединял. Начались всяческие льготы, [появилось] особое отношение к ветеранам. А люди ведь жили в очень тяжелых условиях. Даже сами ветераны понимали, что какие-то вещи они не могут говорить вслух, и обменивали [молчание] отчасти на льготы, почет, уважение.

То, что мы видим сегодня, — это в двадцать, в сто раз усиленная тенденция брежневского времени. Потому что люди ушли, некому стало возрождать [память], кроме историков. И мы увидели, как, начиная с конца 1990-х годов, а в нулевых все больше и больше удалось создать такую память. Совершенно дистиллированную. Это даже не память, это идеология, даже почти религия.

Сейчас, уже законодательно, некоторые вещи [связанные с памятью о войне] запрещены. Это называется «умаление подвига советского народа». Нельзя сравнивать нацистский и советский режимы — а ведь историки всегда сравнивают. Нельзя то, нельзя се. Из-за всяких глупостей по поводу изображения нацистской символики как пропаганды нацизма фактически надо запретить все наше кино — и вообще все на свете. Мы уже знаем людей, которые пострадали из-за введения этих законов. 

Белые пятна — это то, что многие годы замалчивали наша официальная историография, пропаганда и наше государство. Это и сейчас те точки, на которые сразу набрасываются власти, мы много раз были этому свидетелями. Главное — это, конечно, вопрос о том, когда СССР вступил в войну. С этого все начинается: вопрос о пакте Молотова — Риббентропа, о разделе Европы, о расстреле польских офицеров, попавших в [советский] плен, — это так называемая история Катыни, но расстреливали не только там. Мы [«Мемориал»] всю эту историю рассказали и описали, и даже памятники поставили. А теперь [власти] снова пытаются это откатить назад.

Всегда, когда идет такая пропаганда, маятник [отношения народа] качается. На моей памяти отношение россиян к Великой Отечественной войне менялось. Я росла в то время, когда насаждение брежневской пропаганды, эта заорганизованная, заритуализированная память, однотипные вечные огни, линейки в школах, приходы ветеранов, которые рассказывают одно и то же, стали вызывать ужасное раздражение, скуку, тоску — у моего поколения и у тех, кто был за нами. И когда началась перестройка, это [раздражение] стало сильно выливаться наружу: «Надоели с этой памятью о войне, надоели с этими ветеранами». Такой откат отчасти носил трагический характер. Сейчас об этом даже говорить не хочется, но возник вопрос: «А зачем вообще воевали?»

И сейчас этот маятник, безусловно, тоже качнется, я в этом совершенно не сомневаюсь. Не верю, что люди могут очень долго верить мифам, не желать смотреть правде в глаза. Тем более что память и знание истории той войны чрезвычайно связаны с тем, что происходит сегодня.

Ведь сегодня все можно узнать [быстро]. Сейчас — не как было в доперестроечную эпоху, когда существовала народная память и люди знали [о чем-то], потому что сами видели. При этом какие-то вещи от многих людей оставались скрытыми. Об этих вещах не писали — об отношении к собственным военнопленным, о ГУЛАГе во время войны, о репрессиях, о том, какой страшной кровью воевали, о трагических ошибках наших военачальников. Но сейчас обо всем этом написаны десятки книг, они доступны, и западные книги у нас переведены. То есть те, кто хочет узнать, могут это сделать, составить себе картину, которой можно доверять.

Если [люди о войне ничего] не знают — как правило, и не хотят знать. С другой стороны, вся система образования повернулась к этому задом. Нужно будет снова продумывать, как рассказывать об этой войне: что преподавать в школах, какие читать книги и смотреть фильмы. Это все будет, но когда — не знаю. 

Сейчас ясно, что государство будет использовать свой последний ресурс [пропаганду]. Сегодня нежелание смотреть в лицо реальности, отворачивание от правды, попытка спрятаться в своем маленьком мире в надежде на то, что тебя ничего не тронет, что власть знает лучше, — это очень широкое явление. Когда люди начнут рифмовать то, что происходит сегодня, с тем, что им говорят про историю — потому что и отношение к Украине, и оправдание этой войны очень сильно завязаны на ядовитую идеологию, связанную с Великой Отечественной войной, — это будет очень важным шагом.

Мне это больно самой, потому что я дочь не просто фронтовика, а инвалида войны. Мой отец — пехотный лейтенант, их выжили единицы, и я всю жизнь росла среди этих людей и их ран. И 9 мая мой отец всю жизнь ездил отмечать в Киев. Он оттуда уходил воевать и потом ездил к Виктору Некрасову, одному из самых известных военных писателей. И они с друзьями всегда вместе встречали там 9 мая. И я рада — страшно это даже говорить, — что мой отец не дожил до того, что происходит сегодня. Мне уже много путинских лет больно за то, что происходит с 9 мая: как власть шантажирует людей, у которых действительно есть семейная память об этих трагедиях. Очистить это, вернуться к трагедии народа после того, что сегодня происходит, будет трудно. Это будет мучительный процесс. Я не знаю, каким образом он пойдет, но он необходим.

Это [изменение отношения россиян к 9 мая] уже происходит. Хотя бы потому, что Украина была частью СССР, война прошла по ней самым страшным образом. Эта война [Великая Отечественная] в своем трагизме и в нашей победе над фашизмом должна была нас объединять. Мы на это надеялись в конце 1980-х и начале 1990-х. Но видите, что получилось, к чему мы пришли. Это уже страшным образом нас разделило.

Это и меня разделило с огромным количеством людей в России. И сейчас, в ближайшее время, будет только хуже. Государство будет на Красной площади в полном одиночестве заклинать свою бесконечную мантру, которая выглядит уже совершенно чудовищным образом, — без союзников, даже без тех, кто входил в СССР. Где будет точка перелома? Я не знаю, думаю, никто этого не знает. Но в то, что это произойдет, я все-таки верю. Иначе можно впасть в совсем уж чудовищный исторический пессимизм.

Александр Баунов

эксперт фонда Carnegie

Если сравнивать со временем моего школьного детства, разница в отношении к войне существенная. Важнейшее отличие 1970–1990-х годов — это наличие огромного числа живых, активных и высказывающихся участников войны.

Когда я учился в школе, реальные участники Великой Отечественной войны были людьми даже не старыми. Их были десятки миллионов, и отношение к войне у общества формировали они. И конечно, государство, пытаясь реализовывать свои планы насчет исторической памяти, все равно должно было учитывать присутствие в обществе десятков миллионов носителей живой военной памяти. Например, моя бабушка была офицером действующей армии и воевала не только с немцами, но и с западноукраинскими партизанами. И она никогда не была носителем ненависти ни к Западу, ни к немцам, ни к западным украинцам. Для нее все это было совершенно не абстрактно. Соответственно, государство, пытаясь формировать свой рассказ о том, что такое победа, неизбежно упиралось в этих людей.

Эпоха Владимира Путина пришлась на угасание, уход этих людей, и у власти появилась возможность окончательно забрать в свои руки то, что даже в советское время забрать не удавалось. Она практически монополизировала рассказ о войне и стала им пользоваться в своих интересах. Интересы авторитарной власти понятны: в отличие от конкурентной выборной власти, у нее всегда есть дефицит легитимности, который нужно восполнять чем-то еще. В частности, российская власть XXI века стала восполнять его, опираясь на попавший в руки рассказ о победе, который уже не могли оспорить участники этой войны.

Мы не можем говорить о людях, живущих сейчас, как о каком-то нераздельном целом. Все и сейчас думают по-разному, в том числе и о войне. Но понятно, в чем главное отличие той памяти о победе, которая была в 1970-е и 1980-е, которая начала менять свой характер в 1990-е и окончательно изменила его в новом веке. В послевоенном Советском Союзе память о войне была памятью народа-победителя о собственной победе. Соответственно, в этой памяти не было никаких комплексов неполноценности и никаких «веймарских синдромов».

Начиная с 1990-х годов у российского народа стал формироваться комплекс побежденной стороны. Таким образом, носителем памяти о победе в Великой Отечественной войне стал народ, который ощущал себя проигравшим и чуть ли не захваченным (в случае тех слоев населения, для кого русский капитализм и даже русская власть, в том числе и нынешняя, чуть ли не навязаны «мировой закулисой»). Возникло то напряжение, которого не было раньше, хотя в позднесоветское время люди уже говорили: «Что же мы, победители, живем хуже, чем побежденные?»

А во второй период нахождения Владимира Путина у власти, то есть после 2012 года, взгляд на свою победу как бы снизу, а не с одной с ней высоты, сформировался окончательно. Тогда для конфронтации с Западом потребовалось оправдание, его построили на двух основаниях. С одной стороны, на нашем «несправедливом проигрыше» в холодной войне, с другой — на «справедливой победе» во Второй мировой войне. Причем нашу роль в победе на Западе якобы не хотят признавать. Появляется риторика «они нас обидели, развалили, погрузили в бедность и недоразвитость, и они же не признают наш вклад в великую победу».

Из этого начало формироваться новое отношение российского человека к победе, которое становится не столько триумфальным, или гуманистическим, сколько реваншистским. Раз мы больше не победители, а проигравшие, обманутые победители, отобранную победу надо вернуть. Победа перестала восприниматься под углом окончания войны, а День Победы перестал праздноваться как первый день вечного, окончательного мира и все больше переживался как день празднования некоей будущей победы, такое «будущее в прошедшем».

Раньше я очень любил вывешивать в соцсетях на День Победы фотографию своей бабушки на ступенях здания парламента в Вене (тогда это был не парламент, а здание Рейхсгау), где она была в черном, почти вечернем платье и в туфельках на каблучке. Все ее коллеги, женщины и мужчины, были в форме, а она сразу же переоделась. День Победы был ровно про это: можно снять военную форму и наконец-то надеть условное шанелевское платье и туфли на каблуке. Для человека 2000-х День Победы стал про то, что нужно снять с себя гражданскую одежду и переоблачиться в военную форму. Почему? Потому что мы теперь не победители, а побежденные. А раз мы бывшие победители, а не нынешние, что остается делать? Нужно надевать форму и идти драться за нашу победу. Сначала это происходило в карнавальном, театрализованном изводе, а теперь мы видим уже и в настоящем. Первый день мира, день не-войны превратился в день празднования именно войны. День Ники и Деметры превратился в день Ареса, Марса.

Как праздновать День Победы, когда мы уже, в общем-то, повторяем, а не только «можем повторить»? Надо сказать не столько об изменении отношения россиян к 9 мая, сколько об изменении отношения украинцев и европейцев. Все-таки одной из дипломатических позиций России, причем достаточно сильных, по отношению к Европе и даже Украине был разговор с позиции «недостаточной благодарности». Мы понесли самые большие человеческие и материальные потери во Второй мировой войне, и мы же сами себя освободили от абсолютного зла, а заодно помогли освободиться большей части Европы. Сам по себе второй фронт вряд ли справился бы с освобождением Западной Европы, если бы Германия не была разгромлена с востока. Очевидно, что европейцам было за что быть благодарными Советской России, а потом ее наследнице. И большая часть Украины воевала в составе СССР, она была значительной частью страны, которая разгромила нацистскую Германию и понесла огромные потери.

И вот разговор шел с той позиции, что «нам недостаточно благодарны». Европе действительно было неприятно быть благодарной довольно авторитарной и не вполне «своей» стране. Все-таки немецкий тоталитаризм был разгромлен другим тоталитаризмом, упакованным в более гуманные лозунги, но порой с не менее жестокими практиками в реальности. Была холодная война, и люди по ту сторону железного занавеса вынуждены были благодарить за свою свободу и процветание противника по нынешнему противостоянию, что достаточно шизофренично. Поэтому, действительно, за десятилетия холодной войны память западных европейцев и американцев о ключевой роли в разгроме нацистской Германии притушевывалась. Точно так же как в Советском Союзе затушевывалась память о помощи американцев, британцев и Втором фронте.

Поэтому Россия разговаривала с Западом о том, что они недостаточно хорошо помнят о роли СССР, и этот разговор создавал для европейцев внутренний дискомфорт. Вторжение на Украину избавило Европу от этого дискомфорта. Европейцы теперь снова не обязаны быть благодарными советской армии, потому что ее действия в массовом сознании перекрыты нынешними действиями российской армии. Вместо того чтобы восстановить благодарную память европейцев о войне, о роли граждан СССР, вторжение на Украину по крайней мере на время просто прикончило эту память. У тех, кто не хочет помнить о роли СССР в войне, — навсегда, и даже у тех, кто не возражает против этой памяти, — все равно очень надолго. Достигнут полностью обратный эффект.

И это касается также и Украины. Вторжение началось с [российской] идеи, что «они там переписывают нашу общую память о войне, ломают наши памятники, стирают имена наших маршалов, и вот мы зайдем на танках и восстановим нашу общую память». Мы видим, опять же, совершенно обратный эффект. Никакой общей памяти восстановлено не будет. Возможно, она будет насажена сверху в занятых российскими войсками частях Украины, если они будут удержаны. Но только у определенных групп населения, явно не у молодежи.

В самой России тоже возникает некоторая двусмысленность. Желание властей понятно: объединить две войны в одну, сделать из этого «войну-продолжение», продолжение советской войны против уже даже не Украины, а попавшей в плен к нацистам Европы. Но все это довольно натянуто, и мы понимаем, что искусственное, объединенное с естественным, портит качество второго. И чем больше официальные спикеры и «информационные наемники» будут стараться объединить две войны в одну, две победы — второй из которых еще нет, и неясно, будет ли, — в одну, тем больше будет ухудшаться качество всего комплекса памяти о войне и победе. 

Хотя, я думаю, что и сейчас большинство граждан России продолжает различать ту победу и ту войну [Великую Отечественную], которая велась на их земле с очень жестоким завоевателем, в справедливости которой не было никаких сомнений, и нынешнюю войну, в справедливости которой хочется себя убедить, чтобы не было так дискомфортно. Но разницу все чувствуют.

С одной стороны, память о победе в Великой Отечественной войне действительно попала в тень нынешних событий. Но с другой стороны, когда сами нынешние события уйдут, я думаю, качество памяти о войне тоже восстановится. После ухода нынешних официальных лиц, после смены парадигмы видения России внутри страны и во внешнем мире снова удастся разделить события середины XX века и начала третьего десятилетия XXI века.

Конечно, узурпация празднования Дня Победы государством всегда немножко беспокоила российскую интеллигенцию. Потому что она всегда не доверяет своему государству, которое не воплощает в жизнь ее идеалы. Я думаю, что в этом году русскоязычному интеллектуалу, интеллигентному человеку особенно сложно праздновать День Победы, особенно сложно будет с ним друг друга поздравлять. Но совершенно не потому, что сама война против нацизма и победа над ним ставятся под сомнение. Скорее просто это будет более обостренная форма нежелания участвовать в праздновании, которое узурпировано российским государством и используется им в своих целях. 

Мы увидим меньше поздравлений [от интеллигенции], но, я думаю, для массы граждан ничего не изменится, поскольку они действительно видят в этой войне «войну-продолжение», победу России над кем-то и чем-то, кто ее обидел. Как назвать это что-то — неважно, проще всего назвать нацистами. А для интеллигенции это будет сложный момент. Такой же сложный, каким для рационально рассуждающих, сомневающихся в официальных заявлениях своих архипастырей христиан был в этом году праздник Пасхи. Сложно праздновать Воскресение и жизнь, когда вокруг разрушение и смерть. Тем не менее праздник Пасхи был отпразднован, в том числе и этими людьми. Ровно так же будет отпразднован и День Победы. 

Сергей Тойменцев

доктор наук, доцент факультета литературы, языков и культуры Сент-Луисского университета, специалист по исторической политике современной России

Думаю, в случае России отношение [жителей] к войне формируется только через государство, особенно сейчас. Если еще в прошлом веке почти у каждого из нас были родственники-ветераны и наша память о войне могла существовать через них как через непосредственных свидетелей, то сейчас, когда их остались единицы, государство остается практически единственным каналом нашей памяти о войне. 

Можно, конечно, самостоятельно сформировать индивидуальное отношение к войне, проведя определенное время в архивах и став кем-то вроде исследователя-историка. Но российское государство приняло ряд законов: против исторических фальсификаций, против оправдания нацизма или против отождествления Советского Союза с нацистской Германией. Они существенно затрудняют публичное высказывание индивидуального мнения о войне, отличное от того, которое предписывается государством.

По сути, государство монополизировало процесс формирования отношения к войне, причем не только через довольно гибкие запретительные законы, но и через интенсивное внедрение различных коммеморативных практик и ритуалов: праздничные парады, демонстрирующие достижения военной техники, шествия «Бессмертного полка», переодевания детей в военную форму, спонсирование огромного количества фильмов о войне. Государство настолько озабочено нашим отношением к войне, что победа над нацистской Германией превратилась в нечто совершенно сакрально-религиозное, нечто абсолютно зацензурированное, не предполагающее никакого критического обсуждения в публичном пространстве. 

Какое сейчас отношение у россиян к Великой Отечественной войне? Ключевое слово здесь — «сейчас». До недавнего времени у многих в научном сообществе возникал вопрос: к чему такое пристальное внимание к коллективной памяти о войне со стороны государства в течение многих лет? Все ответы сводились к тому, что героизация и мифологизация этой темы необходимы государству для формирования национального единства в обществе. И в этом российское государство вряд ли чем-то отличалось от других наций, у которых, разумеется, тоже есть свои сакральные даты федерального масштаба, которые объединяют всех и всегда, как, например, 4 июля в США. Были также мнения, что излишняя героизация памяти о войне служит неким заградительным щитом против другой, более дискомфортной памяти — о жертвах советского режима. До начала военных действий в Украине все эти объяснения казались более-менее понятными и конструктивными. 

После 24 февраля мотивы государства в формировании общественного отношения к Великой Отечественной войне прояснились. Раньше казалось, что вечная память о войне и ее жертвах необходима для того, чтобы избежать ее повторения. Но теперь эта методическая работа государства над постоянным напоминанием [о Великой Отечественной войне] выглядит как подготовка к новому столкновению. Все эти военно-патриотические ритуалы и коммеморативные практики, оказывается, были способами поддержания боевого настроя. Они напоминали, что война над нацизмом еще не закончена, придет время, когда эту войну нужно будет продолжить и закончить. И это время пришло. Государственная политика памяти о Великой Отечественной войне — это ключ к пониманию массовой поддержки военных действий в Украине. 

Достаточно взглянуть на пропагандистские мемы, которые активно распространяются сейчас в социальных сетях как агитация населения поддерживать военные действия в Украине. Суть этой агитации по большей части заимствована из государственной политики памяти о войне. Все эти мемы строятся на параллели или зеркальности той войны и этой «спецоперации». Во-первых, устанавливается отождествление двух дат: 1945 и 2022 годов. Во-вторых, отождествляются два врага: немцы и украинцы. А иногда — немцы, украинцы и Запад в целом. В-третьих, отождествляются советские воины-освободители 1945-го и современные российские солдаты, участвующие в этой «спецоперации». 

Параллель между прошлым и настоящим преподносится настолько прямолинейно и в лоб, что кажется, что прошлое — это действительно настоящее и что Великая Отечественная война все еще продолжается и что всем нам необходимо ее закончить. Государственная политика памяти о войне — это не что иное, как бомба замедленного действия. Буквально time bomb — бомба времени, где взрывоопасное прошлое детонирует в настоящем согласно строго запланированному механизму. К сожалению, повестки государства и общества сейчас очень схожи, если не идентичны. Но так быть не должно. 

Задача общества, напротив, должна быть в растождествлении этих событий. Народная коллективная память о войне сейчас должна стать нашей всеобщей совестью, которая смогла бы остановить военные действия в Украине. То есть мы должны активизировать антивоенный смысл и посыл нашей памяти о войне. Если государство хочет, чтобы общество помнило о войне для того, чтобы продолжать войну, общество [напротив] должно помнить о войне, чтобы прекратить войну и сохранить мир. Этому может способствовать реанимация и реактивация самого раннего, послевоенного опыта — еще до парадов, героизации и милитаристского пафоса. 

Необходимо восстановить воспоминания о войне как о травме и боли, вызванной теми ужасами и страданиями, которые она принесла. Одним словом, в коллективной памяти День Победы должен быть восстановлен как день траура. Я думаю, это естественный процесс. Так бы и произошло, если бы государственная политика памяти не вмешалась и не обратила этот процесс вспять, превратив память о [пережитой] войне в морально-патриотическую подготовку к новой войне.

Из-за того, что государственная пропаганда полностью монополизировала память о войне, вполне естественно ожидать от определенной части общества резкого отторжения этого события в целом. В то же время для тех, кто поддерживает «спецоперацию» в Украине, культ Великой Отечественной войны будет еще более сакрален и непререкаем, хотя, казалось бы, куда уже более.

Российское и русскоязычное общество в целом сейчас расколото. Поэтому и отношение к празднованию Дня Победы будет также крайне противоположным. Те, для кого «спецоперация» в Украине — трагедия, будут испытывать стыд и боль перед своими дедушками и бабушками, так как они [внуки] в настоящем не смогли защитить то, что было завоевано в 1945-м. Ну а те, кто за «спецоперацию», наоборот, будут испытывать гордость и чувство величия — как «реинкарнированные» продолжатели того, что начали и не закончили их предки.

Роман Гуляев

кандидат философских наук, специалист по политической философии

[Отношение к войне] зависит от того, насколько свеж реальный опыт для государства и людей, которые в нем живут. Если этот опыт был где-то в прошлом, даже 15–20 лет назад, это уже будет достаточно мифологизированный образ. Я говорю о мифе не как о чем-то уничижительном, а как о реальности, которая отделена от нашего чувственного мира. Она может быть важной, но эмпирически мы ее не проверим — да она в этом и не нуждается.

Даже в условиях современного государства, с массовыми армиями, в обществе напрямую с войной сталкивалось меньшинство, соответственно, реальную рефлексию о войне имеет меньшинство. Поэтому на первый план выходят мифологизированные нарративы: «Против нас — более или менее безусловное зло, мы терпим страдания, но в итоге побеждаем». [Война] становится нормальной историей мифа о предках, которые за счет лишений обеспечивают нам светлое будущее.

Прямо сейчас [в восприятии россиянами Великой Отечественной войны], думаю, мало что успело измениться по сравнению с прошлыми годами. Для России с начала 2000-х годов это, в общем-то, основной исторический нарратив. Это обобщенный образ войны: от тяжелых трудностей первых лет, от поражений, через перелом в войне, к победе. Максимально обобщенный и рафинированный от всего неудобного искупительный нарратив. Такие вещи быстро не меняются — точно не за пару месяцев. 

Другое дело, что с этим образом будет дальше: есть потенциал к переосмыслению — и не только специалистами. Единственный материал для сравнения, которым мы располагаем, — это предыдущие заметные военные конфликты, в которых участвовало российское общество. Естественно, речь не о вооруженном конфликте в Южной Осетии в 2008 году, а о первой и второй чеченских войнах, которые были достаточно продолжительными и вызывали в обществе достаточный резонанс. 

Тогда существенного переосмысления Великой Отечественной войны, на мой взгляд, не было. [В восприятии общества] это были конфликты, которые не очень понятно зачем шли. Был какой-то нарратив о борьбе с терроризмом, [но] к Великой Отечественной это было с трудом применимо. Что те войны показали точно (и покажут нынешние боевые действия): война, независимо от ее мотивации и целей, — это всегда очень тяжелый и мучительный процесс. В том смысле, что ничего не дается легко.  

Как очень точно сформулировал Карл фон Клаузевиц, любое действие, которое в обычной жизни нам кажется привычным, легким и автоматически успешным, на войне оказывается тяжелым испытанием. Потому что [в войнах] задействовано много людей, потому что недостаток информации, потому что есть постоянная опасность. В итоге даже самое рутинное перемещение войск выливается в серьезное испытание для компетенций и воли тех, кто этим делом управляет.

В этом смысле нынешний военный конфликт изменяет представления [людей] о том, как происходит война: это не просто красные и синие стрелочки перемещаются по карте, не просто красивые видеоролики с танками в телевизоре, которые едут куда-то за горизонт. Это тяжелый, изматывающий процесс. Неделями и месяцами происходит напряженная борьба без какого-то видимого превосходства той или иной стороны. В этом смысле нынешние события могут заставить [общество] ретроспективно переосмыслить в Великой Отечественной войне очень многое. 

Возможно, один из ключевых переломов будет в том, что Великую Отечественную как какую-то отдельную войну общество в массе или вообще перестанет выделять, или будет это делать более рефлексивно. Потому что не новость, что для остального мира Вторая мировая война начинается 1 сентября 1939 года и война на Восточном фронте — это только одна из ее составных частей. Но в советском и российском нарративе война начинается 22 июня 1941 года. Причем если мы ее рассматриваем так изолированно, непонятны даже самые элементарные вещи: например, почему войска Красной армии стояли по западной границе в такой невыгодной конфигурации, без укреплений. В этом же смысле нынешняя фаза конфликта на Украине необъяснима без учета событий 2014 года, присоединения Крыма, начала войны в Донбассе. Эти вещи объясняют, например, что изменилось в украинской армии, почему она совсем не такая, какой ее представляли. 

Я думаю, что искусственно ограниченный нарратив о Великой Отечественной войне если не изменится, то подвергнется серьезному испытанию на прочность. По крайней мере тот момент, [о котором есть представление] что якобы до нее никаких событий не было, на нее ничто не повлияло и существовало такое искусственно ограниченное противостояние советских войск и нацистов. Люди поймут, что контекст не просто важен — он определяет то, что мы видим в каждую изолированную единицу времени. Без контекста понять [ситуацию] невозможно, но [с контекстом ситуация выглядит] не так увлекательно и воодушевляюще — и здесь вопрос, захочет ли кто-то понимать, что происходит.

[Говоря о единстве людей вокруг Дня Победы], я думаю, что даже в брежневские времена все было не так однозначно. Тот же фильм «Белорусский вокзал» демонстрирует, кого эти даты объединяют — главных героев и зрителя, который им сочувствует, но [фильм] показывает и пропасть между ними и теми, кто не воевал, кто живет своей жизнью, кто не пытается реально понимать фронтовиков, в общем-то, даже еще не старых людей. 

В этом смысле чем меньше остается реальных участников [войны], тем проще говорить о дне, который объединяет вообще всех [жителей страны], а нарратив меняется произвольно. Время вымывает из истории войны неудобные подробности. Загадывать, когда пропадет актуальная память о ней, очень сложно. Я думаю, что есть шанс, что происходящие события [российское военное вторжение в Украину] и трудность в их понимании спровоцируют запрос общества на более глубокий интерес к изучению Второй мировой войны. Реальная история этого события — сложная. Требуются незаурядные усилия, чтобы его понять и после понимания занимать какие-либо стороны. 

Вокруг сложного, противоречивого события очень сложно объединяться. Один из, по-моему, самых важных фильмов о Великой Отечественной — «Иди и смотри», его очень сложно использовать для духовного подъема [граждан]. В фильме несколько позиций в отношении войны: для главного героя — приключение, для его матери — смертный ужас, для партизан — необходимое зло; и непонятно, с какой из них обществу солидаризироваться и объединяться. Все сложнее, чем «наши против ненаших». Наверное, это взаимоисключающие процессы: общество или получает реальное представление о прошлом во всей его сложности, или же выбирает объединяться вокруг удобного набора образов. 

Мне сложно делать прогнозы в отношении общества, но я за то, чтобы прошлое в массовом сознании было избавлено от приукрашиваний и упрощений. Чтобы общество имело смелость и мужество смотреть на прошлое так, как на него смотрят профессиональные историки. Без этого общество не может повзрослеть.